Текст книги "Крушение"

Автор книги: Василий Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 44 страниц)

На Черчилля это заявление произвело глубокое впечатление. Не без внутреннего восхищения подумал он, что Сталин быстро и полностью овладел проблемой, которая до этого была новой для него. Очень немногие из людей смогли бы в несколько минут понять соображения, над которыми другие настойчиво бились на протяжении ряда месяцев. Сталин все это оценил молниеносно.

Оба подошли к большому глобусу, и Черчилль разъяснил Сталину, какие громадные преимущества даст освобождение от врага Средиземного моря…

Время, наконец, и расстаться. Черчилль знал характер Сталина, которого называл не иначе, как русский диктатор, и в душе откровенно побаивался его… И серьезно опасаясь, что эта беседа может быть первой и последней, Черчилль промолвил:

– Господин Сталин, если вы захотите увидеться со мной, то я в вашем распоряжении.

Сталин, не утруждаясь, ответил:

– По русскому обычаю гость, прежде чем уезжать, должен сказать о своих желаниях… Я готов принять вас в любое время.

Встреча продолжалась почти четыре часа. Потребовалось полчаса с небольшим, чтобы добраться до государственной дачи. Хотя Черчилль был сильно утомлен, он продиктовал после полуночи телеграммы военному кабинету и президенту Рузвельту, а затем лег спать с сознанием, что, по крайней мере, лед сломлен.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Утром следующего дня, после завтрака, представилась возможность осмотреть дачу. Погода была прекрасная: нежаркая, свежая, с предосенней прохладою садов, – такую погоду особенно любят в Англии. Черчилль позвал своих коллег на прогулку.

В Кремль пригласили в 11 часов вечера. Были приняты Сталиным и Молотовым, при которых находился их переводчик. Черчилль первым обрадованно протянул руку Сталину и заулыбался во все лицо. Сталин, хотя и пожал в ответ руку, но был не в духе. И сразу начался крайне неприятный и жесткий разговор. Сталин передал Черчиллю документ. Это была памятная записка, которая тут же была переведена:

«В результате обмена мнениями, который состоялся 12 августа этого года в Москве, я установил, что премьерминистр Великобритании г-н Черчилль считает невозможной организацию второго фронта в Европе в 1942 году. Как хорошо известно, организация второго фронта в Европе в 1942 году была предрешена во время пребывания Молотова в Лондоне, и это нашло свое выражение в согласованном англо–советском коммюнике, опубликованном 12 июня текущего года. Известно также, что организация второго фронта в Европе имеет своей целью оттягивание германских войск с Восточного фронта на Запад и создание на Западе серьезной базы сопротивления германско–фашистским войскам и облегчение таким путем положения советских войск на советско–германском фронте в 1942 году. Легко понять, что отказ правительства Великобритании создать второй фронт в 1942 году в Европе наносит смертельный удар всему советскому общественному мнению, которое рассчитывает на создание второго фронта, и что это осложняет положение Красной Армии на фронте и наносит ущерб плану советского командования. Я уже не говорю о том факте, что трудности, возникающие для Красной Армии в результате отказа создать второй фронт в 1942 году, несомненно, повредят военному положению Англии и всех остальных союзников. Мне и моим коллегам представляется, что в 1942 году существуют наиболее благоприятные условия для создания второго фронта в Европе, поскольку почти все войска германской армии, и к тому же наилучшие войска, были переброшены на Восточный фронт, а в Европе осталось незначительное количество войск и эти войска низкого качества. Неизвестно еще, будут ли существовать в 1943 году такие же благоприятные условия для создания второго фронта, как в 1942 году.

Мы поэтому считаем, что именно в 1942 году создание второго фронта в Европе возможно и должно быть осуществлено. Мне, однако, не удалось, к сожалению, убедить в этом г-на премьер–министра Великобритании, а представитель президента Соединенных Штатов г-н Гарриман полностью поддерживал г-на премьер–министра в переговорах, происходивших в Москве».

Была очень тяжкая и длинная пауза.

Я отвечу в письменной форме, – проговорил наконец Черчилль, став в позу обиженного. – И вообще… мы приняли решение относительно курса, которому надо следовать, и упреки не нужны. Это надо понять…

Спор не прекращался почти два часа. Разойдясь, Сталин наговорил много неприятных вещей, особенно о том, что англичане и американцы слишком боятся сражаться с немцами и что если они попытались бы это сделать, подобно русским, то войне был бы дан другой ход; что союзники нарушили свое обещание относительно открытия второго фронта в Европе в 1942 году; что не выполнили обещаний в отношении поставок России и посылали лишь остатки после того, как взяли себе все, в чем мы нуждались; что, наконец, в Англии, наверное, придерживаются мнения сенатора Трумена: если мы видим. что верх одерживает Германия, то будем помогать России, а если Россия побеждает, то будем помогать Германии…

– Позицию выжидания занимаете, – подчеркнул Сталин, – Чтобы потом прибыть к дележу Европы.

Молча выслушал Черчилль нападки и колкости. Стоило ему ответить резкостью, как дело приняло бы худший оборот. Он уже знал, что Сталин не привык к тому, чтобы ему неоднократно противоречили. Однако Джо (так называл Сталина Черчилль) сейчас вовсе не сердился и возбуждение, казалось, у него спало. Сталин повторил свое мнение, что англичане и американцы смогли бы высадиться на Шербурском полуострове, поскольку они обладают господством в воздухе.

– Если бы английская армия так же много сражалась с немцами, как русская армия, то она не боялась бы так сильно немцев, – подчеркнул Сталин, – Русские и, конечно, английские летчики показали, что немцев можно бить. Английская пехота могла бы сделать то же самое при условии, если бы она действовала одновременно с русскими.

Черчилль согласился с замечаниями Сталина по поводу храбрости русской армии. Но тут же начал препираться, что пора для высадки десантных войск через Ла—Манш еще не созрела и, вдобавок, англичане к этому не готовы…

– А-а, нет смысла продолжать спор. Все равно что толочь в ступе воду, – прервал Сталин и затем отрывисто пригласил на официальный обед в восемь часов вечера на другой день.

– Я принимаю ваше предложение, – сказал Черчилль. – Но в вашей позиции, Джо, не чувствуется уз товарищества. Я проделал большой путь, чтобы установить хорошие отношения…

Сталин заметил, что ему нравится тон высказывания Уинстона. После этого начался разговор в несколько менее напряженной атмосфере.

Сталин начал длительное обсуждение, касающееся двух русских реактивных минометов, стреляющих ракетами, действие которых, по его словам, было опустошительным. Он предложил показать эти минометы английским экспертам, пока они не уехали. Сказал, что предоставит англичанам всю информацию об этих минометах, но не будет ли дано что–нибудь взамен? Не должно ли существовать соглашение об обмене информацией по поводу изобретений?

Черчилль ответил, что они дадут русским все, не торгуясь, за исключением лишь тех приспособлений, которые сделают для Англии более трудной бомбардировку Германии, если они вместе со сбитыми самолетами окажутся в руках врага.

Мне известно, что ваши налеты имеют определенные последствия для Германии, – заметил Сталин. – Важно и впредь наносить удары, которые сильно ухудшают моральное состояние германского тыла.

Беседа, казалось, налаживалась. Однако, когда Гарриман задал вопрос по поводу планов доставки американских самолетов через Сибирь, на что русские дали согласие, Сталин насупился и резко ответил:

– Войны не выигрывают планами!..

Беседу скоро прервали.

Обед был дан в Кремле. Черчилль вспомнил: на Западе распространялись глупые истории о том, что эти советские обеды превращаются в попойки. Теперь сам видел, что в этом нет ни доли правды. Джо и его коллеги пили после тостов из крошечных рюмок, делая в каждом случае лишь маленький глоток. Черчилля изрядно угощали.

Во время обеда велся оживленный разговор через переводчика.

– Несколько лет назад, – сказал Сталин, – нас посетили Джордж Бернард Шоу и леди Астор.

Сталин рассказал Черчиллю, как леди Астор тогда предложила пригласить Ллойд—Джорджа посетить Москву, на что он, Сталин, ответил: «Для чего нам приглашать его? Он возглавлял интервенцию». На это леди Астор сказала: «Это неверно. Его ввел в заблуждение Черчилль», – «Во всяком случае, – ответил ей Сталин, – Ллойд—Джордж был главой правительства и принадлежал к левым. Он нес ответственность, а мы предпочитаем открытых врагов притворным друзьям», – «Ну что же, с Черчиллем теперь покончено», – заметила леди Астор. «Я не уверен, – ответил ей Сталин, – в критический момент английский народ может снова обратиться к этому старому боевому коню».

В этот момент Черчилль прервал Сталина замечанием:

– В том, что она сказала, – много правды. Я принимал весьма активное участие в интервенции и я не хочу, чтобы вы думали иначе.

Сталин улыбнулся.

– Вы простили мне? – вдруг обратил на него взгляд Черчилль.

– Премьер Сталин говорит, – перевел стоявший чуть сзади переводчик, – что все это относится к прошлому, а прошлое принадлежит богу.

– Джо, – обратился Черчилль к Сталину. – Лорд Бивербрук сообщил мне, что во время его поездки в Москву в октябре 1941 года вы спросили его: «Что имел в виду Черчилль, когда заявил в парламенте, что он предупредил меня о готовящемся германском нападении?» Да, я действительно заявил это, – добавил от себя Черчилль, – имея в виду телеграмму, которую я отправил вам в апреле 1941 года. – Черчилль кивнул сэру Криппс, чтобы тот достал ему эту предусмотрительно взятую с собой телеграмму. И когда она была переведена Сталину, тот пожал плечами:

– Я помню ее. Мне не нужно было никаких предупреждений. Я знал, что война начнется, но я думал, что мне удастся выиграть еще месяцев шесть или около этого.

Перед тем как Черчиллю распрощаться, чтобы на рассвете 16–го улетать, Сталин вдруг как будто пришел в замешательство и сказал особенно сердечным тоном, каким еще не говорил с Черчиллем:

– Вы уезжаете на рассвете. Почему бы нам не отправиться ко мне домой и не выпить немного?

– В принципе я всегда за такую политику, – улыбнулся Черчилль.

Сталин вел его через многочисленные коридоры дворца до тех пор, пока не вышли на безлюдную мостовую внутри Кремля. Пришли в небольшой особнячок. Сталин показал Уинстону свои личные комнаты, которые были среднего размера и обставлены просто и достойно. Их было немного – столовая, кабинет, спальня и большая ванная.

Появилась пожилая женщина. Начала накрывать на стол и вскоре принесла несколько блюд. Тем временем Сталин неторопливо раскупоривал бутылки с сухим вином.

Позвали Молотова.

Заговорили о конвоях судов, направляемых в Россию. Недовольным тоном Сталин сделал замечание о почти полном уничтожении арктического конвоя в июне.

Господин Сталин спрашивает, – сказал переводчик несколько нерешительно, – разве у английского флота нет чувства гордости?

Черчилль ответил:

– Вы должны верить мне, что то, что было сделано, было правильно. Я действительно знаю много о флоте и морской войне.

Это означает, – вмешался Сталин, – что я ничего не знаю.

– Россия сухопутный зверь, – сказал Черчилль, – а англичане морские звери.

Сталин покрутил усы, ничего не ответив.

Ночью прибыл постоянный заместитель министра иностранных дел Англии сэр Александр Кадоган с проектом коммюнике, и все занялись его окончательным редактированием. На стол подали молочного поросенка довольно крупных размеров. До сих пор Сталин только пробовал отдельные блюда, но теперь было уже больше половины второго ночи и это был его обычный обеденный час. Он предложил Кадогану отведать очень вкусного, молодого поросенка, а когда тот отказался, сказав, что сытно поел, хозяин начал есть в одиночку.

Через недолгое время, поев, Сталин псгпешно вышел в соседнюю комнату, чтобы выслушать сводный доклад о положении на фронтах. Возвратился он минут через двадцать, и к тому времени коммюнике было согласовано.

Наконец часы показали 2 часа 30 минут ночи. Черчиллю нужно было полчаса добираться до дачи и столько же ехать до аэродрома. Голова у него раскалывалась от боли. Он посмотрел на Молотова, на его утомленное и бледное лицо, и, подумав, что поездка на загородный аэродром для наркома будет обременительной, сказал: – Не надо, коллега, провожать меня.

Молотов, устало улыбнувшись, сказал, что сопровождать такого высокого гостя для него большая честь.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Армия, достигшая своим рывком Волги и не взявшая с ходу город, была теперь в положении тигра, который бросился на добычу, но в момент прыжка допустил просчет, и несхваченная эта добыча оказалась недоступной и вдвойне заманчивой. Второй и третий удачливые прыжки сделать было гораздо труднее, почти невозможно, поскольку жертва перестала быть жертвой; она почувствовала, откуда грозит ей реальная опасность, и сама изготовилась для борьбы.

Это сознавал Паулюс.

Как погода капризно меняется, путая нередко все карты синоптиков, так и человек подвержен смене чувств и настроений. Несмотря на то что войска вышли к Волге, командующий Паулюс испытывал какое–то внутреннее, саднящее душу недовольство. Вчера он был уверен в том, что город падет От первого удара, сегодня эта уверенность поколебалась. Несбывшийся первый прыжок ничего доброго не сулил, наоборот, предостерегал, что новый прыжок окончится также провалом. Назначенный Гитлером день взятия Сталинграда – 25 августа – давно миновал, а город сражался, город не хотел умирать, хотя и лежал обугленным, в развалинах и пепле.

Паулюс колебался, повиновение было для него превыше всего. Упрятав в себе человека, способного к проявлению жалости, страданий и раскаяния, упрятав все это и подчинив себя долгу полководца, он уже не мог идти на попятную; мысль о втором, третьем или десятом штурме вовсе не покидала его, но эта мысль была столь же нереальной, как нереальны и несбывчивы сами предпринимаемые штурмы.

6–я немецкая армия оказалась зажатой в междуречье Волга – Дон; оперативный простор для рывка на север от города или в крайнем случае на юг, в район Астрахани и калмыцких степей, был стеснен: на юге и на севере немецкую армию плотно обложили подошедшие и прочно занявшие оборону советские войска, причем на северном крыле сами русские часто переходили в контратаки, силясь, прорвать фронт, что грозило катастрофой для всей армии.

Это понимал Паулюс.

Но, понимая пагубность штурмов и нависающую угрозу с севера, он был лишен свободы действий и возможности что–либо изменить. Командующий был в положении, когда все от него требуют, все чего–то хотят, все ждут: беспрерывными звонками ставка Гитлера из Винницы запрашивала, скоро ли падет Сталинград, радиокомментаторы из Берлина вещали, что город уже пал и осталось только выждать, когда русские сами уберутся за Волгу; а внутри самой армии солдаты жаловались на лютый русский огонь, на жару, на нехватку боеприпасов, командиры, в свою очередь, требовали пополнения в живой силе и технике.

Все это раздражало Паулюса и вместе с тем подогревало его самолюбие. Раздражало потому, что город вовсе не собирался капитулировать: советское командование подбрасывало новые силы к станции Котлубань и через Волгу. Тяжелые атаки русских непрерывно катились и угрожали северному крылу. А в самом городе бой велся за каждый дом, каждый сарай, фабрику, ангар, площади, сады, ворота, каналы, стены и окна… Столкнуть русских было так же невозможно, как невозможно столкнуть утес.

6–я армия на глазах самого командующего таяла. Дивизии несли страшные потери. Но армия непрерывно пополнялась маршевыми пехотными подразделениями и техникой. И день за днем живая сила перемалывалась, как в огромных жерновах. Один только 14–й танковый корпус имел потери до 500 человек в день, и однажды его командир генерал Витерсхейм не выдержал, сказав командующему армией:

– Господин генерал, если так пойдет дальше, то я смело могу рассчитывать, что потеряю последнего солдата!

В его словах Паулюс почувствовал злую издевку.

– Вы командуете армией, Витерсхейм, или я? – не найдясь что ответить, спросил Паулюс.

– О, да! – ответил злоязыкий Витерсхейм, – С вашей армией мы можем штурмовать небо!

Паулюс смолчал, подумав, что где–то он уже слышал эти слова, кто–то их уже произносил раньше. Ну, конечно, они были произнесены самим Гитлером. В декабре 1941 года фюрер прибыл в Полтаву. В то время положение на Восточном фронте было шатким. Фронт группы армий «Центр», напрягавшей все силы захватить Москву, 274 был прорван крупными силами русских. На юге 1–я танковая армия взяла Ростов, но через несколько дней опять отдала его. После этого правый фланг группы армий «Юг» под сильным натиском советских войск отступил к Таганрогу и вел трудные оборонительные бои.

Перешла к обороне и 6–я армия, которой тогда командовал генерал–фельдмаршал фон Рейхенау. Вызвав его в свою резиденцию, Гитлер со всем красноречием пытался склонить генерал–фельдмаршала опять возобновить наступление. Фон Рейхенау пытался возражать, ссылаясь на события, происходящие на севере и юге.

«Армия будет удерживать свои позиции, мой фюрер, и предотвратит всякую попытку прорыва».

Гитлер еще раз изложил свое требование И добился того, что Рейхенау ему ответил: «Если вы приказываете, мой фюрер, 6–я армия начнет наступление, но она будет маршировать не под моим командованием».

Гитлер посмотрел на Рейхенау с удивлением и вышел к нему из–за стола:

«С вашей армией вы можете штурмовать небо! Я не понимаю ваши сомнения и не разделяю их».

Командующий армией остался спокойным. Он вставил монокль в глаз, поднял бокал с вином и поклонился:

«Надеюсь, только временно, мой фюрер». – Эти слова можно было отнести и к сомнениям, и к небу.

«Это было бы трагично», – сказал Гитлер и посмотрел на Рейхенау очень серьезно…

Этот разговор, услышанный и Паулюсом, теперь вновь ожил в его памяти. Слова Гитлера сейчас понимались иначе, они были для него зловещими.

Паулюс был верующим католиком, соединял эту веру с мистическим представлением о боге, о суете сует на земле, о рае, куда далеко не каждый может попасть… Его, как и многих соотечественников, пугала роковая цифра «13», он не терпел черных кошек, перебегающих дорогу, и трезвый расчет полководца не отрывал от провидения, в которое верил.

Паулюс, как и многие, отягощенные бременем больших и сложных забот, любил часто бывать наедине с самим собой. И на этот раз оставаясь в бункере один, он зажег свечу, созерцательно смотрел на нее. Как на грех свеча погасла рано, и он остался в темноте. Невольно вспомнил про измятый и мокрый приказ, находя в этом тоже дурное предзнаменование. Разорванный приказ и погасшая свеча…

Да, в Сталинграде, где каждый камень стреляет и ни на шаг нельзя продвинуться, ему со своей армией ничего другого не остается, как штурмовать небо!

Зашел адъютант Адам. В руках у него была лампа. Простая, русская семилинейная лампа с жестяным бачком для керосина и дутым стеклянным пузырем.

– Куда, господин генерал, изволите поставить? – спросил он.

Паулюс не ответил, он был погружен в свои раздумья и, немного погодя, жмурясь от близко поставленной лампы, спросил:

– Слушай, Адам, когда полководец находится в безвыходном положении, что ему остается делать?

– Найти выход, господин генерал, только и всего, – ответил, не задумываясь, Адам.

– Какой?

– Вы имеете в виду русских? – спросил, в свою очередь, Адам и продолжал, не дожидаясь: – Им сейчас очень тяжело… У нас при армии есть переводчик из пленных, согласившийся работать на нас. Вы его сами разрешили держать, и я с ним сошелся. Должен сказать, хитрый бестия, быстро приспособился к нам. Когда я его спросил, не чувствует ли вины за свое предательство, он вытаращил на меня глаза. Вы бы посмотрели на его глаза – черные и блестящие, будто он их жиром смазывает… Так он ответил: «Родина для меня там, где хорошо платят».

– Ну и что конкретно сказал он относительно положения русских? – перебил Паулюс, не любивший лишнюю болтовню Адама.

– Он сказал так, как русские выражаются в своей пословице: «Утопающий за соломинку цепляется».

– Что есть соломинка? – спросил Паулюс.

– Ну, это когда рожь растет. Стебель этого злака и есть соломинка.

Паулюс встал, заходил по полу. Бункер был тесен: командующий нервно ходил взад–вперед, едва не ударяясь в дверь.

– Н-да, тонут… Хороший этот пророк! Вели ему аккуратно шнапс выдавать и пообещай, что после нашей победы… когда слова его сбудутся и последний русский потонет в Волге, я лично буду ходатайствовать о предоставлении ему имения где–нибудь на юге – где угодно, по желанию.

– Желание у него обосноваться в Крыму, – заявил Адам.

– Ему, переводчику, веры мало, но за сребреники он будет служить нам, немцам, с преданностью пса: заставим лаять – будет лаять, поставим сторожить – будет сторожить.

– Украдет, – рассмеялся Адам. – Уж я его знаю. Вокруг носа обведет.

– Ладно, Адам, иди и пообещай особняк ему где угодно, а там посмотрим!.. – махнул рукой Паулюс и, когда адъютант вышел, рассмеялся нервическим смехом: «Ловко, черт возьми. Удачно. Соломинка… Русские тонут и хватаются за соломинку… А мне остается подталкивать их, чтоб скорее тонули… Буду штурмовать. Настойчиво, день за днем. Они еще узнают, что значит для них Паулюс», – подумал командующий и, сев за стол, начал обдумывать план осады Сталинграда. В сущности, город был уже в руках немцев, оставалось только выбить жалкие силы русских из развалин и потопить их в реке.