Текст книги "Крушение"

Автор книги: Василий Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 44 страниц)

Все рассчитал представитель Ставки по часам, по минутам. И, как опытный знаток природы боя, убежден: без увязки взаимодействия наступать пагубно. И ждал, что это поймет Сталин. Должен понять. Трубка молчала. Наконец, немного повременив, Сталин заговорил раздраженным тоном:

– Вы как думаете, противник будет ждать, пока вы раскачаетесь?.. Еременко доложил, что противник может взять Сталинград при первом же ударе, если вы немедля не ударите с севера.

– Я не разделяю точку зрения Еременко, – вырвалось у Жукова, – Я прошу разрешения начать наступление 66–й и 24–й армиями 5 сентября. Авиации прикажу бомбить противника всеми силами.

Сталин, смягчаясь, ответил:

– Ну, хорошо. Если противник начнет общее наступление на город, немедленно атакуйте его. Главная цель удара с севера – отвлечь часть сил немцев от Сталинграда и, если удастся, соединиться с Юго—Восточным фронтом и ликвидировать прорвавшуюся группу противника к Волге, как мы об этом с вами условились.

…Наступало 5 сентября. Накануне, вплоть до начала штурма, войска жили в лихорадке: готовились штабы, готовились солдаты. С рассвета войска 24–й, 1–й, 66–й армий Сталинградского фронта, перейдя в наступление, весь день волнами валили на высоты и холмы, которые яростно защищались.

Степь оглохла от рева и скрежета железа. Степь умывалась. Нервничали штабы. Нервничали командармы и представители Ставки. С минуты на минуту ждал Жуков, когда потребует его доклада Ставка. Поздним вечером, когда над степью догорало зарево сражения, у Жукова в блиндаже раздался звонок по «ВЧ».

– Как дела под Сталинградом? – запрашивал Сталин. Что он, представитель Ставки, мог ответить? Удач было мало. Больше неудач. На некоторых участках дивизии продвинулись, а в ряде случаев не стронулись и с места. Потери тяжелые. Немцы тоже истекают кровью. Их передний край смят. Это вынудило противника ввести в сражение крупные силы, подошедшие из района Гумрак.

– Это уже хорошо, – заметил Сталин, – Неприятель начинает таким образом раздергивать свои резервы и ударные группировки, а без них Сталинград ему будет взять трудно и вообще не возьмет…

Жуков далее сообщил, что на севере от Сталинграда очень мало артиллерии и танков, воздушное прикрытие наших войск ненадежное. Без усиления фронта танками, артиллерией и самолетами прорвать немецкую оборону едва ли удастся.

– Продолжайте атаки! – потребовал Верховный главнокомандующий. – Ваша главная задача оттянуть на себя от Сталинграда максимум войск противника.

Переговорив, Жуков повесил трубку и, облокотись, скрестил на лице пальцы, смотрел на них, как сквозь узкие прорези бойниц. Завтра атаки будут продолжены. Но они не принесут облегчения. Это – помощь городу временная… Что же делать? В чем спасение?..

Он встал, недвижимо и мрачно уставился глазами в одну точку. Подумал: «Вот тебе, дорогой мой Шмелев и полководцы… Не все ли равно, когда им умирать – вовремя или поздно… В ненастье умирать плохо. И нельзя. Нужно терпеть и бороться. Бороться и терпеть».

Ему стало тесно и угрюмо в блиндаже. Вышел наружу. Небо было высокое и звездное, только одна половина, обращенная в сторону города, нависла над землей темно–бурыми от сполохов дымами. Захотел ехать в войска. Сразу, без промедления.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

В середине сентября Жуков был вызван в Москву для личного доклада о дальнейших действиях.

Вечером двенадцатого сентября вместе с начальником генштаба Василевским он был принят Сталиным.

Жуков удивился, когда увидел Сталина, уж очень изменился он: похудел, зеленый полувоенный китель, который он носил, стал ему просторен, лицо было бледным, и эта бледность кожи еще сильнее оттенялась чернотою поредевших волос.

Медленно подойдя, Сталин поздоровался кивком головы и дал понять, что готов слушать. Генерал Василевский доложил о последних событиях в районе Новороссийска и на грозненском направлении, где противник силится еще наступать.

– Рвутся любой ценой к грозненской нефти. Без нее Гитлер не сможет долго вести войну, – заметил Сталин.

– А румынская нефть? – спросил Василевский.

– Сколько добывается ее сейчас – этого недостаточно немцам для ведения войны. К тому же мы бомбим Плоешти… Ну, послушаем Жукова о Сталинграде.

У Жукова протяжный, медлительный, вроде бы задумчивый голос. Теперь же он говорил напряженно, не скрывая перед ним, Верховным главнокомандующим, критической обстановки и не стесняясь в выражениях. Он говорил о том, что войска северного крыла фронта отчаянно бросаются на штурм, гибнут на высотах. Вторые эшелоны, несмотря на бомбежки, выходят на позиции и тоже гибнут. Сталинград спасают два фактора: стойкость защитников самого города и штурмы северного крыла наших войск. Без этого город не выдержал бы осады. Но должен прямо сказать: эти штурмы обходятся большой кровью… И мы держимся только на сознании да, да, на железном сознании наших солдат… И виною всему… Всему виною неорганизованность, торопливость в подготовке штурма или контратак, неспособность…

Сталин поморщился, перебив его:

– На кого злишься?

Жуков помедлил, соображая, как ответить.

– На себя, – сказал он помимо воли, – На то, что в такой горячке невозможно что–то решительно предпринять, значительно улучшить.

– На меня злиться не надо, – продолжал свое Сталин, и лицо его стало мрачным.

Наступило тягостное молчание. Василевскии, человек чувствительной и мягкой души, улыбнулся Сталину, как бы подбадривая его. Жуков наклонил голову.

Выдержав паузу, Сталин спросил:

– Что нужно для продолжения операции и для того, чтобы ликвидировать немецкий коридор?

Жуков приподнял насупленные брови. Слова были обращены к нему. И он доложил, что для этого нужны минимум одна армия, полнокровный танковый корпус, две–три танковые бригады, 400 стволов артиллерии и дополнительно не менее одной воздушной армии.

Василевский поддержал его расчет.

Сталин достал свою карту с расположением резервов Верховного Главнокомандования и минут десять рассматривал ее.

Тем временем Василевский и Жуков отошли подальше, в угол кабинета, и очень тихо разговаривали между собою о том, что надо искать какое–то иное решение сталинградской проблемы.

– А какое иное решение? – подняв голову, спросил Сталин.

Его вопрос был неожиданным. Никогда не думалось, что у Сталина такой обостренный слух. «Как у профессионального скрипача», – подумал Жуков.

Оба – Василевский и Жуков – подошли к столу.

Сталин сказал:

– Вот что: поезжайте в генштаб и подумайте, что надо предпринять в районе Сталинграда, откуда и какие войска можно перебросить для усиления Сталинградской группировки, а заодно и подумайте о Кавказском фронте. Завтра в 9 часов вечера мы соберемся здесь и обсудим ваши соображения.

На другой день Сталин принял их в 22 часа.

Поздоровавшись за руку, Сталин заговорил хмурясь:

– Дельцы! Советский народ сотнями тысяч отдает свою жизнь в борьбе с фашистами, а Черчилль торгуется из–за десятка «харрикейнов», а их «харрикейны» – дерьмо. Наши летчики не любят эту машину… Ну, что надумали? Кто будет докладывать?

– Кому прикажете, – ответил Василевский. – Мнение у нас с товарищем Жуковым одно.

Сталин начал рассматривать карту.

– А что это за стрелы?

– Это направление ударов фронтов, – ответил Александр Михайлович Василевский.

– А что это за Юго—Западный фронт?

– Этот фронт нужно создать заново, – доложил Жуков. – Юго—Западный фронт будет наносить главный удар по глубоким тылам. Навстречу ему нанесет вспомогательный удар Сталинградский фронт. Донской фронт будет наступать в излучине Дона, нанося также вспомогательные удары во взаимодействии с другими фронтами.

Сталин тяжело вздохнул.

– Сейчас у нас не хватит сил для такой большой операции.

– Мы подсчитали, – убежденно сказал Василевский, – через сорок пять суток мы сможем обеспечить силами и средствами такую операцию и подготовить ее во всех отношениях.

Сталин походил по кабинету. Подойдя к столу, полистал календарь, снова прошелся и, наконец, сказал:

– Ваша идея заслуживает внимания. Вернемся еще, товарищи, к этому вопросу, а сейчас главное это удержать Сталинград.

Подошел Поскребышев и вполголоса сообщил:

– Еременко просит разрешения доложить.

Сталин подошел к телефону и сказал: «Да». Переговорив, повесил трубку и хмуро объявил:

– Противник подтягивает к городу танковые части. Надо ждать завтра нового удара. – Затем, обратившись к Василевскому, сказал: – Прикажите немедля передать 13–ю дивизию Родимцева в распоряжение Еременко и посмотрите, что еще можно туда двинуть.

Прощаясь опять же за руку, Сталин предупредил:

– То, что мы с вами здесь обсуждали, кроме нас троих, никто не должен знать.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

В лихорадке сражений, в огорчениях и тревогах жил и командующий Еременко. Теперь на его плечи взвалили два, правда со своими штабами, фронта Юго—Восточный и Сталинградский. Мера эта была временная, и, наверное, будет прислан на один из фронтов кто–то другой. Пока же командующим обоими фронтами оставался в одном лице он, Еременко. И то, что поручили командовать фронтами не кому–то другому, а именно ему, вдвойне заботило Андрея Ивановича.

…Была поздняя ночь. Тревожащие звонки пока не раздавались в блиндаже командующего. Мозг и нервы отдыхали. Спать не хотелось. В голову лезли разорванные мысли, уходили одни, приходили другие, ни на чем подолгу не задерживаясь. С утра начнется сражение, и опять звонки, опять тревога. Он вдруг представил себя в положении ломовой лошади, на которую взвалили груз. Груз непомерно тяжелый, а надо выдержать. И пусть висит на нем этот груз, пусть душит хомут, – все равно надо выдержать, такова судьба…

Ощущение времени в блиндаже, освещенном искусственным светом, терялось. Командующий и не заметил, как уже наступило утро. Он повесил на грудь огромный бинокль и, опираясь на палку, так как беспокоила рана ноги, медленно и устало зашагал наружу.

Осторожно и тихо, боясь поскользнуться на мокрых от росы ступеньках, командующий поднимался на крышу. Простым глазом разглядеть улицы и площади было почти невозможно в этот час. С реки на город наползал туман. А может, это дымы, может, опять что–то горит как раньше нефть? Поспешно вскинув бинокль, он увидел лениво стелющийся туман, а город лежал в развалинах, как уставший воин. Немного погодя послышались одиночные взрывы, часом позже они слились в сплошной гул.

Началось…

Командующий вернулся в блиндаж, на все пуговицы расстегивая душивший его китель, огромным полотенцем вытер на груди и лице обильный пот, проступавший словно после бани. Потом вызывал штабистов.

– Наступать! Наступать! – требовал он с горячностью и вспоминал свои слова, которые он сказал Сталину, когда его назначали сюда: «Моя «военная душа» больше лежит к наступлению, чем к обороне, даже самой ответственной».

Ему докладывали, что дивизии обескровлены, «нет матерьяла», как называл теперь Ломов живые человеческие жизни, а командующий вынужденно стоял на своем.

Обе воюющие стороны вцепились друг в друга смертной хваткой.

Немцы, подгоняемые из винницкой ставки приказами Гитлера, из кожи лезли вон, чтобы захватить Сталинград; русские же, прижатые к волжскому берегу, борясь в дымных и горящих развалинах, стояли упорно, а северное крыло наших войск кидалось на штурм, который был поистине великим и трагическим делом людей, презревших смерть.

Бывают у человека минуты, полные отчаяния и отрешенности от всего земного, когда личная жизнь становится ему не дорога, и он вовсе не думает, будет ли жить сегодня или завтра. Не чувство опасности и не страх смерти владеют в эти минуты человеком, а какая–то иная, могущественная сила, неподвластная разуму самого человека, очутившегося в безвыходном положении. Такие минуты переживали в развалинах Сталинграда, севернее и южнее города тысячи и тысячи наших бойцов.

На стол командующего ложились сводки, которые бы в иных случаях и в иной обстановке могли потрясти душу. Но теперь, несмотря на то что многие дивизии настолько сильно поредели, что их состав исчислялся всего двумя–тремя сотнями бойцов, а от некоторых полков оставались только одни номера, – командующий, глядя на эти сводки, был удручающе мрачен и все–таки вновь приказывал: «Наступать!»

Андрею Ивановичу надо отдать должное: он был тем командующим, которые работают на совесть. Он считал себя в душе солдатом, жил приказом, директивой, свято веря в одно: приказ не обсуждается.

В горящем городе штабу фронта угрожала опасность. Штаб перебрался с позволения Ставки за Волгу, на восточный берег.

Войска, расположенные на северном крыле, приступили к подготовке нового наступления, назначенного на 18 сентября. В то время как на фронте велись активные действия мелкими отрядами, продолжали прибывать резервы и готовилась крупная операция для решающего удара по Сталинградской группировке противника. Оперативное построение войск, если судить по картам и схемам, выглядело весьма заманчивым и обещающим.

Первая гвардейская армия в составе девяти стрелковых дивизий, трех танковых корпусов, трех танковых бригад, девяти артиллерийских полков усиления, шести гвардейских минометных полков, восьми гвардейских дивизионов с фронта высота 100,0 – разъезд 564, ширинои 18 километров, наносила удар на Гумрак.

Армия была построена в три эшелона: первый эшелон – Пять стрелковых дивизий, танковый корпус, три танковые бригады и все средства усиления; второй эшелон – три стрелковые дивизии, один танковый корпус; третий эшелон – одна стрелковая дивизия и один танковый корпус, находившийся в резерве. Пехота должна была следовать за танками. Танки второго эшелона предназначались для развития прорыва.

Двадцать четвертая армия в составе четырех стрелковых дивизий, двух танковых бригад, четырех артиллерийских полков усиления, трех гвардейских минометных полков, одного минометного полка с фронта разъезда 564, Кузьмичи, шириной 6 километров, наносила удар на Городище. Армия была построена в два эшелона: первый эшелон – две стрелковые дивизии, две танковые бригады, все средства усиления; второй эшелон – две стрелковые дивизии.

На левом крыле 66–я армия тремя правофланговыми дивизиями обеспечивала левый фланг 24–й армии.

63–я, 21–я и 4–я танковая армии обороняли фронт в 480 километров.

Всего на фронте прорыва шириной в 24 километра наступало в первом эшелоне – семь стрелковых дивизий, пять танковых бригад, один танковый корпус; во втором эшелоне – пять стрелковых дивизий, один танковый корпус; в третьем эшелоне – одна стрелковая дивизия.

В день отдачи приказа командующий фронтом был одушевлен. Он то вышагивал по просторному блиндажу, то вешал на грудь огромный, в медной оправе бинокль и выходил с палкой, прихрамывая, наружу, забирался на высокое каменное строение и вел наблюдение за Сталинградом, однако ничего, кроме дымов, увидеть было невозможно. Потом возвращался в блиндаж, вызывал начальника штаба и оперативных работников с докладами о ходе развертывающегося сражения, требовал связать себя с командующими армиями, говорил по телефону.

…На проводе был генерал Чуйков. Четыре дня назад его вызвали в штаб фронта и назначили командующим 62–й армией, бессменно сражающейся в развалинах города. Тогда в ответ на доверие Чуйкбв сказал: «Сердце не дрогнет!»

– Держитесь? – спросил сейчас Еременко.

– Держимся.

– Имей в виду, город ни в коем случае не сдавать! – внушительно заговорил Еременко, – Пусть скорее отпадут наши руки, чем сдадим Сталинград. Даже переступив через наши трупы, противник не должен занять город!..

– В этом отношении… твердо уверен в победе. На том стоим! – ответил Чуйков.

Командующий, переговорив, посмотрел на часы: время близилось, на северном крыле фронта начиналось еще одно, решающее наступление.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

– Время кровью пахнет! – это вырвалось у Шмелева в пылу раздражения, когда представитель фронта генерал Ломов встревожил его телефонным звонком и потребовал в 14.00 всеми имеющимися средствами снова перейти на штурм немецких позиций. Полки Шмелева занимали позиции на высотах вблизи Котлубани, один полк, в который входил батальон Алексея Кострова, стоял во втором эшелоне, в защищенной от пехотного огня балке.

На рассвете того же дня – 18 сентября – полки Шмелева, как и стрелковые дивизии, и танковые корпуса фронта, перешли в наступление. Он еще не знал, имеют ли успех соседи, но то, что произошло с его первым эшелоном, – это привело в удручающее состояние: немецкая авиация и танки отбили атаки. Шмелев чувствовал, что если вести наступление дальше, то это кончится печально: полки будут обескровлены и успеха достигнуто не будет. И после мучительных поисков полковник Шмелев решил продолжить наступление ночью, когда немецкая авиация слепа… Местность – открытая, ровная, лишь кое–где пересекаемая балками и высотами, – была удобна для ночных действий.

Теперь же, когда представитель фронта потребовал от него ударить без промедления, Николай Григорьевич вначале не поверил, был страшно удивлен и некоторое время трудно и молча держал под ухом вдруг показавшуюся ему вспотевшей трубку, пока не вырвалось у него:

– Время кровью пахнет!

– Ничего не поделаешь. Живем в такое время, согласился было, не поняв, генерал Ломов, но затем почувствовал в его словах злой и скрытый укор, переспросил: – Что это, по–вашему, значит – кровью пахнет?

– За ошибку всегда расплачиваются кровью, – ответил Шмелев. – Идти в наступление без подготовки – это может плохо кончиться. Дайте время. – И добавил: – Когда атака уже затормозилась… нужно иной способ избрать и подготовиться…

– Какая, черт, подготовка! И где я вам возьму время?.. Все, все нужно немедленно бросить на штурм! – кричал Ломов. – Теперь не о времени думают, а о спасении Родины, Сталинграда… Понимаете это?

Шмелев настаивал на своем.

– От того, что мы без подготовки предпримем штурм и дивизия ляжет костьми, – сказал он, – от этого и Родине и Сталинграду не будет легче. Так что поймите и меня… Хоть самый короткий срок, но дайте!

На том конце провода послышалась матерная ругань, и трубка была брошена. Шмелев только сейчас ощутил на лбу пот, вытер рукавом, сел на каменистый выступ в стенке блиндажа. Медленно и скучно в блиндаже светил, догорая, фитиль в снарядной гильзе. Николай Григорьевич закрыл глаза, на миг представив людей дивизии, брошенных в дневное время на штурм дышащих огнем высот. Да, полки поднимутся, пойдут на его зов, – внутренне он не раз чувствовал и гордился, что люди доверяют ему, не жалея жизни, примут грудью смертельную опасность! и он дорожил этим доверием. «Но стоит обмануться солдатам в этом доверии, как они перестанут уважать… возненавидят», – подумал Николай Григорьевич. Он знал, что ничто так не бьет по авторитету начальника, не разрушает боевое товарищество, как однажды потерянное доверие. И потом даже личной храбростью не всегда удастся восстановить это, потому что обманутые в доверии к тебе, командиру, поплатились самым дорогим – собственной кровью.

Вернулся Гребенников. Пахло от него мокрой пылью и горьким настоем полыни. Устало сел на железную и обгорелую, подобранную в развалинах дома кровать, хотел сразу лечь, потому что немного знобило от усталости, но увидел Шмелева, притулившегося у стены, спросил:

– Чего, Николай Григорьевич, задумался? Да и кажется, не в духе?

Шмелев, опершись на локти, даже не приподнял головы.

– Как настроение людей? – наконец спросил он, пожалев, что сегодня не удалось ему побывать среди бойцов.

– Настроение известное… Терпением берут, – ответил Гребенников. – Неприхотлив наш солдат, все терпит: и бомбежки, и жару, и нехватку воды, и окопное сидение… Особенно авиация мучает. Подсел с час назад к одному бойцу в наскоро вырытом окопе, вижу: зарос, как монах, до ушей волосами. Спрашиваю: «На что жалуешься, дружок?» А он лупает на меня глазами и молчит. «Оглушило?» – спрашиваю. Трясет головой, дескать, нет, а сам молчит. «Так что ж, язык у тебя отнялся?» Тогда он через силу ответил: «С памятью непорядок. Сознания лишило. А так жалоб не имеется».

– Да, люто немец бомбит, и это пагубно действует на психику, – жалостно промолвил Шмелев, не переставая, однако, допытываться: – Ну, а как те, у кого с памятью нормально?

– У солдата не язык, а лезвие, – сказал Гребенников. – Пока я пытаю этого бойца да сочувствую ему, а сосед, такой шустрый, поддел: «Чего ты, Нефед, дурость на себя напускаешь? Ведь ежели я твоей жене отпишу, что умом ты рехнулся, так она отвернется… Лучше расскажи, как ты полководцем хотел стать». Ну, тут Нефед и разохотился, все начистоту выложил. «У него, у солдата, – говорит, – хоть и память временно потеряться может, да есть руки, глаза… Винтовку держать способный, стрелять – тоже, потому как глаза видят, – считан, активная единица. А вот у отдельных личностей, – говорит, – если башка откажет, то, считай, и себя и других угробит… К войне, – говорит, – нужно примериваться, ее нахрапом не возьмешь. У нас же испокон веку привыкли на грудки сходиться… Немец глушит бомбами да разные маневренные заходы нам устраивает, а мы только штыковой бой навязываем… А почему бы нам, – говорит, не путать карты немцам своими обходами да рейдами. Эх, ежели бы поставили меня полководцем, я бы давно армию вывел в ихние тылы, скрутил их так в бараний рог, что и пикнуть бы не смели!»

– Н-да, башковитый солдат, – оживился Шмелев, встал и подсел к снарядной гильзе, обил кончиком пальна нагар, обжегся, потряс рукою, потом в сплющенной гильзе взболтнул бензин, перемешанный с солью, чтоб не вспыхивал. Пламя стало длиннее и ярче. – Башковитый, – раздумчиво повторил Николай Григорьевич. – Вправляет нам мозги. Но, к беде нашей, тот, кто страдает отсутствием живости ума, не замечает за собой этого порока. Толстокожих не проймешь.

– Ты о ком? – спросил Иван Мартынович, догадываясь, что кто–то взвинтил ему за ночь нервы.

– Старая песенка, – ответил Шмелев, припоминая еще довоенную стычку в подвижном лагере с Ломовым, и, досадливо морщась, слово в слово повторил разговор по телефону. Гребенников не знал, что ему на это ответить. Вначале не поверил, но увидел, как Шмелев снова потупился хмуро и печально, понял, что дело серьезное.

– Как же так? – удивился Гребенников. – Поднять опять на ноги дивизию и бросить на штурм, когда осталось… – Он поглядел на часы. – Осталось до атаки совсем мало времени. И неужели пойти без подготовки?

– Приказ, – отстучал по столу пальцами Шмелев. – А приказы не обсуждаются. Тем более в военное время… Это грозит…

– Понимаю. Но разве Ломов не захотел выслушать твоего мнения?

– Что для него мнение нижестоящего чина, – махнул рукой Николай Григорьевич. – Старший приказывает – младший исполняет. Таков непреложный закон службы.

– Закон земного притяжения, – усмехнулся Иван Мартынович и сразу посерьезнел: – Но ты особенно не тужи и тем паче не расстраивайся… И обстановка крутая…

– Какое, черт, расстройство! – горячо воскликнул Шмелев, поднявшись, – Разве дело во мне? И я… мы все… не ради себя, не в угоду личной карьеры служим – это надо помнить! А вот когда по нашей вине солдаты лягут, жертвы напрасные понесем, кто тогда будет виноват, в ком совесть заговорит? Что касается обстановки, то она уже второй месяц крутая… И пора бы нам приноровиться к этой обстановке.

За дверью послышался оклик часового и потом чьито каменно–твердые шаги.

Брезентовый отсыревший полог вжикнул в сторону, и в проходе появился Ломов. Неразборчиво, как слепой вытянув перед собой руки и ощупывая ими воздух, стараясь на что–то опереться, генерал постоял с минуту в проходе, пока не освоился с темнотою и не увидел сидящих в блиндаже.

– Отдали приказ о наступлении? – спросил он жестко.

– Никак нет, товарищ генерал.

– Почему?

– По долгу службы я обязан выполнить ваш приказ. Но выслушайте мое мнение… Я хотел бы предпринять ночные действия…

– Хватит рассуждать, выполняйте!

– Есть выполнять! – повторил Шмелев и затем голос его дрогнул: – Но за последствия я не отвечаю. Совесть во мне говорит о другом…

– Прекратите! – перебил Ломов и потряс кулаками в воздухе: – Как вы не можете понять, что это не чья–то блажь, а… – Не нашелся что сказать, продолжал: – Враг за горло берет. Он хочет столкнуть в Волгу защитников города. Они стоят на последнем вздохе. Ждут нашей помощи с севера. Им нужна поддержка. И немедленная…

– Но это будет очень трудная победа. Только загубим людей, – упорствовал Шмелев.

Ломов отвернулся и замолчал.

«Когда у человека нет уверенности в успехе операции, лучше отстранить его и поручить это другому», – подумал он. Потом с обнаженной ясностью и внутренне чему–то радуясь, вспомнил, что Шмелев до войны был арестован. «Ну, понятно – колеблющийся человек. Боится, как бы чего не вышло, чтобы потом отвечать головою… Зря помиловали, надо было не выпускать», – пожалел Ломов, а вслух проговорил:

– Разбираться будем потом, кто прав, а кто виноват… Вижу, устали. Все–таки изнуряющие бои, нервы не выдерживают, потому и вспыливаете, выходите из равновесия… Отправляйтесь во второй эшелон, покой вам нужен. А командование временно возложите на начальника штаба. – Ломов потребовал вызвать его к себе, и когда начальник штаба Аксенов, нервный, в расстегнутой гимнастерке, ввалился в блиндаж, генерал заговорил, не дав ему и рта раскрыть:

– Передайте в полки… – Ломов по привычке глянул на часы, не удостоверясь, однако, во времени. – В 14.00 перейти в наступление… – И скорее для видимости, чем находя в этом действительную необходимость, Ломов вынул из планшетки карту, разложил ее на столе и, водя жужжащим в руке немецким фонариком, провел пальцем начертание линии неприятельской обороны, которую нужно взломать, что было ближайшей задачей, а последующая – взять высоту с отметкой «107» и закрепиться на ней. Потом Ломов снисходительно похлопал по плечу Аксенова и сказал:

– Действуйте, а я понаблюдаю. Или грудь в орденах, или голова в кустах!

Приказ идти на штурм был передан тотчас же в полки, и люди, прижатые к разогретой каменистой земле, заслышав о намеченной атаке, задвигались, начали бренчать котелками, саперными лопатами, касками, кто–то ругнулся, ощутив боль отдавленной ноги, в ответ ему послышался столь же грубый голос, предостерегающий, чтобы не разевал рот и не раскладывался, как на базаре.

Поштучно раздавали из цинковых ящиков патроны, солдаты сами делали связки гранат на случай нападения танков, иные – мастера жечь броню – разбирали бутылки с горючей смесью. В то же время все получали сухой паек, состоящий из галет, сала–шпига, вяленой рыбы. Раздали индивидуальные перевязочные пакеты, у кого не было противогазов – тут же брали подобранные на поле боя и сложенные в траншее. И все это второпях, наскоро – солдату не дано медлить. Волынить может кто угодно, только не солдаты; их время кончается в 14.00, в час штурма…

В суете сборов и не заметили, как солнце поднялось над головами. Хорошо, что оно не бьет в глаза, иначе бы слепило и мешало вести беспромашный огонь. Спины ощущают согревающее тепло.

В сущности, хотя у солдата всегда уйма времени, если думаешь о нем, отсчитываешь каждую секунду, каждую минуту… Но время его сегодня кончается в 14.00. За пределами этого исчисления время не подвластно солдату: оно может продлиться, и это называется везением в жизни, или, наоборот, мгновенно оборваться; о смерти не хочется думать – да и кому охота умирать! – но смерть рядом, она грозит каждому и вырвет из цепи наступающих без разбору… Град убивает плоды в зародыше, не дав им созреть. Душою поля боя, механизмом его движения являются молодые люди – солдаты. И только командиры, чувствующие пульс этого живого механизма и воюющие не числом, а умением, выигрывают сражения.

Такова природа боя.

Таков неумолимый закон войны.