Текст книги "Крушение"

Автор книги: Василий Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 44 страниц)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Тем временем Наталья ехала на фронт.

До Фролово – прифронтовой станции с разбитыми зданиями и посеченными деревьями – она добиралась в поезде, а отсюда ей предстоял путь в Заволжье; где–то там размещался фронтовой госпиталь.

Вечерело, когда она вышла из вагона и сразу затерялась в нервной сутолоке; у каждого были свои заботы, каждый справлял свои дела, и Наталья, перестав спрашивать, как ей добраться до госпиталя, пожалела, что ночь придется коротать на этой суматошной станции.

На всякий случай она решила потолкаться среди повозок и автомашин, – а вдруг выпадет оказия, и она найдет попутчика. То и дело разгонял тьму свет фар, отовсюду раздавались возгласы: «Тушите свет! Кто балует!» – и фара меркла. Ослепленная, Наталья стояла, пока не привыкали к темноте глаза, и пробиралась дальше между машин.

Навстречу ей шел кто–то в кубанке, светя себе под ноги жужжащим немецким фонариком. На него кричали, чтобы упрятал свет («Какого черта навлекает, ночной самолет бомбой трахнет!»), но человек в кубанке попрежнему засвечивал себе путь.

«Не иначе какой–то важный начальник», – смекнула Наталья и решилась обратиться к нему – возможно, и поможет или скажет, как лучше доехать.

– Товарищ начальник, разрешите обратиться? – сказала она с притворной вежливостью.

– Обращайтесь, – весело ответил тот и посветил ей в лицо.

Наталья зажмурилась и слегка отступила.

– Как мне попасть в этот самый… как его… в Эртель?

«Наталья?» – вдруг обдало Завьялова волнением, но, погодя немного, сказал игриво:

– Э-э, где вы попались… Какими ветрами занесло?

Наталья страшно поразилась. Ей совсем не хотелось с ним встречаться. И все–таки встретились. «Надо же среди такой неразберихи и кутерьмы попался на глаза», – подумала она.

Завьялов снова посветил фонариком, изучающе глядел ей в лицо, потом произнес уже шутливо:

– Так, так… К нам, значит, на пополнение. Подчиненная…

Ее покоробило от одного его тона, наигранного и легковесного, хотя мог бы и серьезнее быть. «Даже не спросит и о ребенке…»

Горько стало Наталье и противно. Будто глотает кусок гнилого яблока и выбросить назад уже поздно. Что поделать? Повернуться и уйти? А куда? Кругом темень жуткая, и люди, и вообще станция незнакомы… «Уж лучше набраться терпения, снести обиду и ехать, чем неизвестно чего ждать», – и едва Наталья подумала так, как Петр подхватил ее под руку и увлек к маленькому крытому вездеходу. .

– Садись на моего козла и жди, – сказал Завьялов, а сам поспешил к платформам.

И час, и другой – Завьялов не появлялся. Наталье надоело ждать, уставшая в дороге, она прикорнула, положив голову на сложенные ладошки. Сквозь дрему услышала голос, окликнувший ее. Не отозвалась, хотя и проснулась. Заковылялаупобежала машина по дороге, жуя шинами камушки.

Ехали в непроглядной тьме, освещаемой лишь дальними зарницами. Раза два сбивались с пути – приходилось возвращаться назад, до указателя, спрашивать дорогу у регулировщика. Сидевший впереди Завьялов не бранил водителя, даже пытался подтрунивать над ним, потом объявил, что ехать дальше нельзя, придется заночевать в первом попавшемся населенном пункте, иначе при такой темноте немудрено свалиться и в канаву.

– Тебе, надеюсь, не к спеху? – спросил Завьялов сидящую сзади попутчицу.

Кроме этого, оброненного скорее походя вопроса, Завьялов ни о чем не спрашивал Наталью: будто давным–давно встретились, и все между ними переговорено. Его молчание стало злить. Хоть бы узнал, как все обошлось, спросил о доме… «А может, у него другая завелась?» – без ревности, не оскорбляясь, подумала Наталья.

Изба, возле которой остановились, была нежилой, но, войдя, увидели: утварь и мебель на месте, стол покрыт клеенкой, на железной, покрашенной в синий цвет кровати одеяло, собранное из лоскутков, окна задернуты простенькими занавесками… Но никого из жителей не увидели.

Шофер взял фонарик и, обходя вокруг дома, позади жилища нашел подвал. Дверцы открыл без каких–либо усилий. Спустился вниз, по мокрым каменным приступкам, хотел выкрутить обгорелый, с красной окалиной фитиль, но стоявшая на бочке лампа мигнула и потухла.

– Марфа, зажги свет. Какого лешего без света блукаешь, обратно лоб расквасишь! – крикнул строгий голос из угла.

Шофер назвался и попросил ночлега.

Мужчина встал и, не надевая брюк, в одних белых подштанниках вылез из подвала и пошел к дому. Он зажег и повесил на стену лампу – в переднем углу. Сокрушенно покачал головой, кивая на шкаф, – при бомбежке дом так тряхнуло, что вся стеклянная посуда побилась.

Завьялов велел шоферу принести из машины саквояж, а хозяину сказал:

– Спасибо, обойдемся. Идите к себе, ничего не тронем.

– Со светом построже. Поганый фриц налетит… – хозяин почесал затылок и молча ушел.

Внеся дорожную поклажу, шофер в доме не остался, сразу удалился, да он, собственно, и не был приглашен к столу. Завьялов быстро помыл руки и начал верховодить приготовлением закуски: порезал ломтиками сало, почистил сухую колбасу, открыл маленькую баночку со шпротами, достал из потайного места кожаного саквояжа единственный, тщательно завернутый лимон и принялся его разрезать на маленькие дольки. Пока все это делал, ни слова не говорил, только улыбался Наталье. «Наверное, думает о ребенке», – подумала Наталья.

Он не спрашивал, она ни в чем не сознавалась.

Как бы то ни было, она утешалась мыслью, что все обошлось хорошо.

Приличия ради Наталья вначале отказывалась сесть к столу, но Петр легонько взял ее за локоть, усадил рядом с собой.

– Не забыла армейский порядок? Раз старший сказал – подчинись, – и рассмеялся.

– Для кого старший, а для меня ты… никто!

– Зачем же так? Нельзя зло копить. Все–таки не чужой, – сказал Завьялов и начал подносить ей колбасу, ломтики сыра, плавающие в масле шпроты и даже налил наравне с собой в стакан водки. Наталья не отказалась от водки: выпила. Это обрадовало Петра, и он, повеселев, заулыбался во все лицо.

– Ты могла меня больше и не встретить. Счастье твое… Сколько раз под бомбежкой бывал, под артобстрелом… Веришь, голова отказывается соображать, – жаловался Петр.

«А о ребенке опять не спросит», – терзалась мыслью Наталья.

– Прошлый раз еду… Как шарахнет тяжелый снаряд… Да уж не стоит об этом, – он махнул рукою, взял фляжку, потряс возле уха и, убедившись, что булькает, разлил остатки по стаканам: – Давай–ка за нашу, как говорят, незапланированную встречу.

Наталья и на этот раз выпила.

Немного переждав, Завьялов встал, велел Наталье укладываться на кровати, сам же легкой, бодрящей походкой вышел.

Вернувшись и застав Наталью сидящей в раздумье на кровати, Петр запросто сказал:

– Ну–ну, да ты смелей, смелей. Не стесняйся. Свои ведь. По–домашнему.

– Как это по–домашнему? – Наталья подняла на него большие черные, с налетом синевы глаза. Он вдруг увидел, как похорошела она, даже приметная измученность в лице и похудевшие щеки не портили ее красоты.

– Ну… Распахивайся… ложись…

Наталья быстро скинула с себя гимнастерку и прямо в юбке юркнула под стеганое одеяло.

Завьялов выкурил у полуоткрытой двери папиросу, потом стащил с себя сапоги, глухо шмыгая босыми ногами, подошел к кровати, сел на край и начал снимать гимнастерку. Наталья молчала, все еще не веря, что он посмеет лечь с ней. Между тем он снял гимнастерку, брюки и как ни в чем не бывало полез к ней под одеяло, целуя мокрыми губами наугад в плечо…

Наталью взорвало: «Так вот что значит по–домашнему…» Она вся сжалась в комок и сильно, как могла, обоими кулаками толкнула Завьялова от себя. Он свалился на пол и матерно выругался. И пока поднимался Наталья села ни живая, ни мертвая, – а вдруг полезет опять, вдруг ударит, – стучало в висках. Никакого иного желания, кроме как бежать, у Натальи не было, а податься некуда, за окном глухая, безвестная и тревожная ночь. Она сжалась в углу кровати, вздрагивала, боясь, что подойдет снова.

Он сидел у противоположной стены, на лавке, и она чувствовала его прерывистое дыхание. Кажется, он даже ломал пальцы от злости. И – думается – стоило ему сделать три шага, как опять очутится рядом и затеет возню.

Но Завьялов сейчас уже не мог применить грубую силу. Резкий, гневный отпор Натальи охладил его пыл, заставил раскаяться в душе, и затея с остановкой в степном домишке, и ужин с водкой казались теперь бессмысленными. Раскинув сильные, жилистые локти на столе, Петр лег головою на них и смутно соображал, в чем он виноват и виноват ли?..

«А-а, все полетит прахом, все будет потеряно» – думал он.

Мало–помалу Наталья успокоилась. Теперь, когда она сумела защитить себя, ей не хотелось осуждать его. Спьяна человек может пойти на любой дурной поступок. К тому же, она так думала, в мужчинах, почти без исключения во всех, даже и обходительных, внешне благородных, скдит некий второй, в ком еще остались животные повадки; этот второй иногда, особенно наедине с женщиной, да еще под «градусами», берет верх над всем – и душевно чистым, непорочным, что есть в человеке, и тогда происходит то, что… могло бы произойти между ней и Петром сейчас. «Все они, наверное, такие, – вновь подумала без всякой злобы Наталья. – Всем хочется обладать женщиной. А что будет потом – для мужчины безразлично. И лежит ли в основе обладания чувство или простая и грубая животная страсть – это тоже для мужчины не столь важно».

Человек, сидящий напротив нее за столом, притих и, судя по доносящемуся храпу, уже действительно спал. «Интересно, как он поведет себя утром, какими глазами посмотрит и проснется ли в нем человек?» – подумала Наталья. Как была, не раздеваясь, она прилегла на старой, поскрипывающей деревянной кровати и, усталая, захмелевшая, с болью в голове, точно разбитая, не заметила, как заснула. Но спала чутко, и стоило утром Завьялову слегка потрогать ее за локоны, и это враз пробудило ее. И Наталья, встрепенувшись, хотя и не открывала глаза, почувствовала над головой близкое его дыхание и провела во тьме рукою, будто отмахиваясь.

Встала, сполоснула лицо, убрала волосы, потом аккуратно и тщательно почистила песком у входа в дом сковороду и начала разогревать на маленькой глинобитной печке в сенцах свиную тушенку. Пока готовила, Завьялов сходил на огород. Принес в пилотке не то мелких слив, не то терна, а в подоле гимнастерки зеленоватые, недозрелые помидоры.

За все время, пока готовился завтрак, он избегал встретиться с ней глазами в упор. Нутром чувствовала Наталья, что ему стыдно, должно быть стыдно, и почемуто, желая еще больше усовестить его, она как бы нечаянно задержала в руке нож, которым резала желтовато–бугристый помидор, и обратила на него полный немого укора взгляд. Она хотела почувствовать раскаяние в его постоянно улыбчивых и показавшихся ей сейчас неприятно. масляными глазах, но вместо этого увидела, как он притворно усмехнулся, словно давая понять, что ее ночной отказ не только был досадлив для него самого, но и для нее, о чем она будет сожалеть.

– Фу! – фыркнула Наталья, – А я‑то думала, в вас заговорит совесть. Это не делает чести мужчине, и вам в частности, – добавила она. – Допустить такое и… не повиниться.

– В чем? В чем вы меня упрекаете? – спросил он нервно. – Ведь я… мы тогда оба… согрешили.

Наталья оскорбленно вспыхнула, кусок зеленого помидора во рту показался ей тошнотно горьким, как запах ботвы. Его дерзкие, откровенно похотливые слова вдруг напомнили ей того, прежнего Завьялова, его двойную игру: быть обворожительно–осторожным поначалу и откровенно–самоуверенным и нагловатым, под конец, когда достиг того, чего хотел…

Наталья брезгливо поморщилась и вышла из–за стола, жалея, что случай опять свел ее с ним и напомнил ей печальную и жестокую историю своего заблуждения.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Стынет воздух. Стынет земля. Даже само небо – оно и теперь в здешнем краю высокое и ясное – стынет в тугой завязи долгой уральской зимы. Белесые облака недвижимы, будто прикипели к небу. Только понизу, по земле метет и метет поземка, срывая с прочно осевших сугробов порошу и неся ее дальше, чтобы вон там, в затишке. платформ с еще не разгруженными станками, свить новый текучий загривок сугроба.

Проходит утренний час.

Коченеет неразогретый низким солнцем воздух. Коченеет земля. Все кругом как будто смерзлось, ни единого порыва ветра. Под открытым небом, в цехе Верочка подает мастеру–сборщику болты, ключи, сама берется прикручивать гайки, хотя нет ни силенок, нц опыта, и не поймет, то ли она всерьез, как вчера, уже не чувствует окоченевших на морозе рук, щек, то ли сегодня потеплело, и от этого сладко млеет сердце.

Ничего Верочка так не боится, как зимней стужи, как этих ужасных морозов. И ветра совсем нет, и мороз как будто не крепкий, а прозеваешь и не почуешь, как все лицо побелеет. В прошлый месяц Верочка вместе с подругами копала котлованы. Работа была спешной, потому что надо было цементировать площадки и ставить на них станки. Трудились без устали и, пока долбили кирками и ломами грунт, все разгорячились, – хоть скидывай с себя ватники, – а после, постояв на ветру, Верочка не ощутила, как морозом прихватило уши; еле оттерла, и не руками, а прямо снегом, и все лицо пылало жаром, будто в этом снеге горящие угольки.

Откуда сегодня–то берется тепло? Как и вчера, крепчают морозы, простужен воздух, а ни холода, ни обжигающего ветра Верочка не чувствует. Только пощипывает голые коленки. Но это же не беда, вполне можно терпеть. И напрасно Верочка не надела ватные штаны. Было бы совсем удобно. По крайней мере не пришлось бы сейчас каждую минуту растирать ладошками захолонувшие коленки. А так тепло. Даже горит лицо. Отчего бы это вдруг? И на сердце почему–то радостно. Внутри у нее все играет. Хочется петь. И дело в руках вяжется.

Тюрин доволен, пыхтит своей трубкой. Хочет что–то сказать Верочке, подзывает к себе усмешливым взглядом.

– Дядя Саша, я что–нибудь не так сделала, да? – простодушно спрашивает Верочка.

– Нет, дочка, все верно. Но… – Тюрин гладит усы, в уголках рта мелькает потаенная догадка. – Но… что это на тебя пялит глаза этот военный?

– Какой военный? – с тем же наивным простодушием спрашивает Верочка.

– Вот тот, что приехал с шефами… Капитан. Уж больно он зарится на тебя. Смотри, еще увезет с собой, а? – Тюрин пыхнул трубкой, дым разошелся, кольцуясь.

Договорить им не удалось.

– Верочка! – окликнул бросившийся навстречу ей капитан. Он так быстро бежал, что ударился ногой о чтото металлическое, но боли как будто не почувствовал.

– Алексей, ты?! – от удивления Верочка даже присела.

Они обнялись. Алексей, не стыдясь, поцеловал ее в щеку.

Тюрин пошел к костру обогреваться, оставив их.

– Как же ты работаешь тут, Верочка? – спросил Алексей, чувствуя, что говорит совсем не то, что думалось, что волновало сердце.

– Работаю, – уклончиво отвечала Верочка, в смущении прикрывая рукою щеку.

– Не устаешь?

– Нет.

– По дому скучаешь?

– Скучаю малость.

– Пишут тебе из дому–то?

– Пишут, – и замолкла, не зная что сказать Алексею. Помедлила и спросила невпопад: – А ты, Алеша, свиделся там с Натальей? – Она поглядела на Алексея, который стал вдруг мрачным, и тотчас поправилась: – Наталья тоже где–то под Сталинградом, да уж, небось, фронт разбросанный, могли и не увидеться…

Глаза Алексея на миг потускнели. Казалось, ему мучительно неприятно было слышать о Наталье. И Верочка перестала допытываться.

Вопреки ожиданию, она посмотрела на Алексея с улыбкой, будто внутренне одобряла и хвалила его. Во всяком случае, как и раньше, Верочка не пыталась выгородить сестру, находя ее поступок гадким. Верочка сейчас думала об этом, и в ней другое чувство рождалось. Чувство близости к Алексею. И то, что она сейчас увидела Алексея, было для нее ожиданием пусть и неисполненного, но уже ощутимо близкого, найденного счастья. Она еще ни о чем серьезно не думала, не ждала и не строила никаких планов, но увидев его, как–то сразу обрела радостное ощущение тепла и близости к нему. «Нет–нет, что это со мной, – протестовал в ней какой–то чужой голос, а свой боролся и волновал: – А что дурного в этом? Возьму и приглашу к себе… Все–таки он для меня совсем, совсем… Любый мой». – Верочка вдруг заморгала, ощутив навернувшиеся на глаза слезинки.

– Ты чего это… плачешь? – встревожился Алексей.

– Нет, это у меня просто… от ветра… – едва нашлась с ответом Верочка и, заминая вопрос, кивнула на костер поодаль, спросила: – Это ваш начальник, да?

Алексей, увидев у костра Гребенникова, подтвердил, но не переставал размышлять о непонятности ее слез.

«Если ей жалко сестру, то почему оке глаза ее такие горящие? И вся она какая–то возбужденная», – соображал Алексей.

– Он у вас сердитый, да? – л-не переставала допытываться Верочка. – Держит вас в строгости?

– Ему по: штату положено.

– Как это по штату?

– Начальник, он всегда должен быть строгим. Стоит отпустить вожжи…

– По увольнительной ходите. А так и никуда не можете отлучиться? – с сожалением проговорила Верочка.

– Ты смешная, – сказал Алексей. – Я уж забыл, что такое увольнительная… Но комиссар, вон тот, Гребенников… нашенский. Я с ним с границы топаю, – Костров пытливо взглянул на Верочку. – А куда мне отлучаться?

Прежде чем ответить, Верочка помедлила, обивая с валенок снег. В это время гревший на огне руки комиссар позвал Кострова, и он уже хотел идти, как Верочка предложила:

– Приходите к нам. Вон в поселок. Расскажете нам о фронте… Спросите тетю Дашу, и она укажет. Сможете? – Голос ее дрогнул, она опустила глаза, ожидая.

– Попытаюсь, – поклонился на ходу Алексей.

Гребенников сообщил Кострову,, что в здешней округе много перевезенных на восток предприятий, и все приглашают, чтобы военные шефы, прибывшие с фронта, побывали у них, выступили перед рабочими. «Но меня ждет Верочка», – подумал Алексей и принужденно сознался, что вечером он уже приглашен в поселок.

– Иди, приветствую и такое приглашение, – лукаво подмигнул Иван Мартынович. – Только постарайся завтра отыскать нас. Выступишь здесь перед всем рабочим людом.

– Не умею я.

– Ничего, сможешь. За язык не повесят.

Управившись с делами на заводе, Алексей Костров прихватил с собой вещмешок и пошел в поселок.

Вечер был поздний, но снег будто разгонял темноту. Алексей не стал выбирать дорогу, шел наугад по целине, увязая в снегу, не сбиваясь, однако, с тихо мерцающих впереди огоньков. Километра три отмахал легко. На окраине его поджидала Верочка. Она подбежала к нему, взяв с живостью за руки.

– А я‑то ждала.

– Зачем? Я и сам бы нашел. Замерзла? – жалеючи спросил Алексей.

– Немножко, – сказала она и ответно прижалась к взявшему ее под руку Алексею.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Домишко, куда они зашли, был деревянный барак, стылый, насквозь продуваемый ветрами. Тетя Даша, сидя на корточках, раздувала печку–времянку, дрова были сырые и мокро сипели на огне.

– Да вы уж не обессудьте. Дров–то нынче нехватка. Заводы, машины, люди под открытым небом. Только и спасение – костры. Денно и нощно жгут, – устало приподымаясь, заговорила тетя Даша и подала военному шероховатую от сухих мозолей руку. – Верочка, да что ж гость стоит? Подай гостю стул. А раздеваться погодите, – увидев, что военный начал снимать шинель, забеспокоилась хозяйка. – Вот нагреется маленько, соберется тепло, тогда и разденетесь.

Она опять принялась раздувать огонь, переворачивая в печке обгорелые, тлеющие сырые поленья.

– Дрова нынче на вес золота. Всем нужно отопляться, а где их взять, когда такая нужда в кострах, – говорила хозяйка. И когда дрова занялись медленным огнем, она встала и больше уже к печке не склонялась, а все приговаривала извиняющимся голосом: – Вы не обессудьте, что сразу не протопили… Ночи длинные, конда нет, выдует. Приходится топить поздно, чтоб тепло Дольше продержалось.

Тетя Даша вышла с чугунком наружу, вернулась, поставила набитый снегом чугунок на плиту и потом, ни слова не говоря, ушла.

– Она теперь не вернется, – сказала Верочка скорее ради того, чтобы Алексей не смущался постороннего человека.

– А ты здесь не одна? – оглядывая четыре плотно придвинутые друг к другу койки, спросил Алексей.

– Нет, не одна. Со мной подруги. Они тоже не придут, – в ночной смене, – сказала Верочка, вновь давая понять, что они одни и пусть Алексей чувствует себя как дома. Он снял шинель, хотел положить ее у порога, но Верочка переняла с его рук шинель и повесила на приделанную к стене вешалку, на свое пальто.

– Сейчас вода согреется. Попарь ноги. Мы всегда парим, когда приходим с холода. Помогает от простуды, – сказала Верочка и похвалилась: – У нас тут рай. У других хуже…

Комья снега в йугунке подтаяли, плавали сейчас в воде, курившейся паром. Алексей сунул в чугунок палец. И вода, и ледяшки были теплые. Парить ноги, как советовала Верочка, он не захотел, объясняя это тем, что никаких простудных болезней не признает, – разделся по пояс и начал мыться. Верочка сливала ему ковшиком, рука ее почему–то дрожала, и вода плескалась неравномерно, попадая на поясницу. Алексей рад был, что ему сливает Верочка, и в душе хотел, чтобы это блаженство – чувствовать за спиной девушку и принимать от нее внимание и заботу, выражавшиеся хотя бы в том, что она льет теплую воду, – продлилось долго.

– Еще, еще! – говорил он, радостно растирая грудь.

Потом они сели за стол. Верочка в это время очень засмущалась. Лицо ее стало печальным. Ей было горько сознаваться, что живут они на голодном пайке, дают по карточкам чечевицу да горох, мясо бывает редко, лишь по воскресеньям… Но Верочкина неловкость длилась недолго, поскольку Алексей развязал вещмешок и вынул оттуда свиную тушенку, белые сухари, колбасу, намерился было откупорить банку крабов, против чего Верочка запротестовала, сказав, что и так всего вдоволь.

Во фляге у Алексея нашелся спирт. Он развел его наполовину водою и налил в стаканы. Верочка ни в какую не соглашалась пить, но Алексей уговорил ее по случаю приезда пригубить. Выпив глоток, она захлебнулась, отчаянно замахала руками.

Больше она уже не пила, но божилась, что голова у нее подурнела и стала тяжелой. Это было легкое девичье притворство.

Спать ложились поздно. Для Алексея была отведена койка угловая, под самым окном. Верочка, конечно же, не призналась, что это была ее кровать, и легла на подружкиной кровати, возле прихожей. Ни ему, ни ей спать не хотелось. И не говорили.

Темень скрывала все от глаз, зато обнажала чувства.

К полночи барак жеетоко продуло. Суконные одеяла не грели. Алексей начал ворочаться, как бы в ответ ему скрипнула железная сетка-и на Верочкиной кровати.

Темень сближала…

– Лютый у вас холод, – посетовал вслух Алексей. – Холодно. Коети примерзают друг к другу.

– Ой, и не говорите. Я вся иззяблась…

Будто только этих слов и ждал Алексей. В нем(вспыхнуло желание встать и перейти на ее койку. Вспыхнув, это желание не погасло, упрямо стучало в висках, обдавало жаром. Алексей рывком встал, прошел в темноте к окну, сел на ее койку.

– Ой, это вы! – будто спросонья промолвила Верочка. – Темно–то как, – добавила она, отстраняясь и как бы уступая место.

Сам того не сознавая, Алексей приподнял одеяло и втиснулся на кровать, мгновенно притих, чего–то ожидая.

Верочка замерла в молчании, не шевелясь и сжавшись не то от испуга, не то в ознобе, охватившем ее. Алексей почувствовал, что она дрожит. Повернулся к ней, обнял. Верочка будто ждала этого мига и заговорила срывающимся в волнении голосом:

– Это время я много думала… И плакала… Одна, е собою… Ты разлюбил Наташу… Я тут не виновата… Нетнет, не хотела стоять поперек дороги… Сошлись, я только бы порадовалась… Но я… я… Не могу без тебя, Алешка… Помнишь, когда черемуху, куст передала тебе… Как я молила, чтобы ты был жив… Чтоб вернулся…

Алексей начал быстро говорить глухим, прерывающимся голосом, что он ее любит, что рано или поздно все равно должен был сознаться ей в этом, потому что ему нельзя без нее жить. Сказав это, он напряженно потянулся губами к ее горячему, полуоткрытому рту…

Она, не сопротивляясь, зашептала:

– Пожалей… Я девушка… Не надо… – В голосе ее послышалось рыдание. Ничего другого. – только рыдание.

Переборов себя, Алексей оттолкнулся от нее и почувствовал себя вдруг обмякшим и усталым.

В тяжком полумраке зимней ночи Верочка виделась ему робкой, беззащитной, и слышался ее молящий голос…