Текст книги "Крушение"

Автор книги: Василий Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 44 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Вихри летние над Ивановкой. Тучи черноземные, ввинчиваясь в небо, скачут по селу. То вдруг свалятся черной глыбой, пройдут низом, то вздыбятся, перекрутятся и уйдут в поля, и тешатся–гуляют на просторе, пока не уймутся обессиленные.

Сухменное стоит лето. Никнут травы. Недвижимо белое солнце. Того и гляди снова завихрится тугой воздух и пойдет вбирать в себя пыль на дорогах, пересохшую землю с ближних пахот.

Рыжими курганами дыбится застогованная солома, колюче топорщится белесая щетина стерни. За ржаными покосами начали поднимать пары. Нет–нет да блеснет некстати вывернутый лемех, и пойдет плуг вкось, оставляя кривую борозду.

Во, наказание! Куда тебя прет! – трудно выговаривает Митяй и одергивает вожжами корову, потянувшуюся было за кустом молочая.

Тощая, с облезлой на спине шерстью, корова понуро выравнивает борозду; так же понуро, задыхаясь от жары, идет Митяй, налегая всем телом на плуг.

Медленно переступают ноги. Медленно текут мысли…

«И в каком деле не бывает огрехов? Видать, с ними и война началась. Зевка дали… Ишь куда окаянный германец дошел. Аж в Грязях стали падать бомбы. Пашешь и не знаешь, придется ли сеять, али так все и полетит прахом».

– Но–но, тупорылая, чего встала! – понукает Митяй, – Я ж про то и говорю: дошел окаянный германец Окоротим! Нам не занимать силу. Но–но, агрегат тяни активней! – Митяй плюет на ладони и, ожесточаясь, с новой силой вгрызается плугом в землю.

«Оно, зачатие силы–то нашей, откуда берется? – спрашивает он себя и отвечает: – Алешка вот на юге воюет… От Москвы как прогнали неприятеля, так и не пущают больше, кончилось там его движение. И Питер блокадный супротивляется… Вот коней колхозных мы отдали в армию, говорят, сам Буденный ими правит… Германец чуть не к порогу подошел, а рожь скосили, и хлебушек пошел на войну. Сообща фронт держим…»

– Но–но, работай, милая, не плошай, – покрикивает он. – Мы с тобой тоже вроде как воюем. Хлеб потребно иметь, хлеб…

Борозда кончилась. Митяй выдернул у дороги плуг, приподнял его, раза два ударил о землю, сбив комья, и присел на обочину. Почуяв роздых, корова захватисто начала щипать широколистый подорожник.

Закончила борозду и шедшая за Митяем Христина. Подошла, вытерла о подол руки, сердито бросила:

– Чертовка комолая, еле ноги волочит, – И тут же хохотнула: – Хоть сама впрягайся, да погонять некому. Ты б, что ли, дядя Митяй, погонял меня тогда, а?

Митяй минуту пребывал в трудном смущении, потом с притворной ухмылкой поддел:

– Оно бы можно. Не староват я гонять–то тебя?

– Что ты, старый конь… – И Христина прыснула в кулак. Разохотясь на шутки, продолжала: – Заменяй, дядя Митяй, мужиков–то на селе не осталось.

– Уж ты отыщешь.

– Вот и то думаю, не начать ли поутру самой гонять коровушку к хромому Демьяну.

– Это как же? – не понял Митяй.

– Как в старину бабы делали. Мужики–то в город на заработки подавались, а пастух всегда на селе. Вот баба и гонит утром коровушку. Тут тебе и пастух, тут тебе и кустики…

– Тьфу, срамница! – незло сплюнул Митяи, – Одно у тебя на уме.

Христина сделала серьезное лицо.

– А у тебя нет, дядя Митяй? Да?

Полдневать сходились к реке. Поодиночке и кучно рассаживались в тени под ветлами.

Мцтяй не спешил к ветлам. Что–то запаздывала и Аннушка. «Ее бы сюда пахать! Завозилась дома и с едой волынит, – посетовал Митяй и глянул в сторону ветел, – Уж не прошла ли прямиком туда? Нет чтобы посмотреть в поле, может, мужик еще работает…» И Митяй, поугрюмев, начал распрягать корову. Колода показалась тяжелой, справился не сразу.. А когда снял, корова, почуяв свободу, радостно встряхнула головой и задела колоду рогом, выбила ее из усталых рук Митяя. Колода упала, больно задев ногу. Митяй рассвирепел.

– А, чтоб тебя разорвало! – вскрикнул он и в сердцах ткнул кулаком в коровий бок. Ткнул, замахнулся еще.

– Господи! Креста на тебе нету, что ли! – ахнула за спиной Аннушка. – Старый ты дурень, за что скотину обижаешь?

– За что, за что… – пробурчал Митяй, отводя глаза. – Бестолковая скотина! – И вновь распаляясь: – Не видишь, ногу зашибла, – И выставил сыромятный заскорузлый ботинок.

– Ты умный, ты и берегись. А то на корову валишь, – И Аннушка, не отдавая принесенного узелка Митяю, шагнула в сторону, поманив за собой корову: – Тпруньки, тпруньки, идем милая, идем. На травушку, к воде.

Митяй недоуменно посмотрел на Аннушку, поскреб за ухом, вздохнул, пошел следом.

– Ты, мать, того… Сперва о мужике подумала бы, а уж опосля и про корову можно. Она – что ж, она корова…

– То–то и дело, что корова, – откликнулась Аннушка. – Сам бы смекнул – обгулянная… – И, горестно вздохнув, добавила: – И пахать, и носить, и молоко давать… А ты с кулаками, да под ребра. Али забыл, чье молоко в махотке тебе несу?

– Да ладно, ладно, мать, будет щунять. – Митяй поравнялся с Аннушкой. – С устатку и осерчаешь, – проговорил он с виноватинкой в голосе. – Ты, мать, дай чего поесть. А корову твою я забижать не буду…

Аннушка ровно бы не услышала просьбы, застигнутая давними, нежданно пришедшими воспоминаниями: «Горькая была бабья доля, так же вот – и паши, и коси, и рожай, и убирай, и кулаки терпи. А кому еще и свекор–сношник достанется… Не всякая выдюживала, а какая перетерпит, допреже состарится. И попадет ей молодайка в дом, и начнет свекровь свою злую долю вымещать и гонять тую молодуху… Так и вертелась жизнь…»

Митяй настойчиво тянул за рукав Аннушку:

– Мать, да ты что, аль оглохла. Не туда, говорю, заворачиваещь. Вон под ветлами полдничают.

Аннушка глянула на Митяя, не сразу поняв, что он хочет.

– Под ветлами вон полдничают, – повторил он. – Давай узелок–то.

Аннушка протянула узелок и, словно спохватившись, взяла обратно, развязала наполовину, вынула ломоть хлеба, три картофелины и снова завязала.

– Ты иди. Я сейчас. – И повернулась к корове: – Тпруньки, тпруньки, идем красавица, на траву сведу.

– Ты поскорей, мать, – бросил вслед Митяй и заспешил к ветлам.

Свернув за кусты, Аннушка оглянулась, не увидела Митяя. Подождала корову, а когда она подошла и доверчиво потянулась мордой к рукам, Аннушка обняла ее за шею и бережливо скормила хлеб, картошку, потом погладила ее по выпуклому боку и пошла.

Ели чинно, с молчаливой сосредоточенностью. Усталость ли разморила или думы были нерадостные, только Митяй сунул посоленную луковицу в рот, заел ее тоже луковицей и, поняв ошибку, сердито выплюнул, потом стал шарить по траве, ища хлеб, – рядом сидящие заметили это, но никто не засмеялся.

Вернулась Аннушка и укромно подсела к Митяю.

– Давай, мать, ешь.

– Да я только что. Видал – брала. Там, возле коровы, и съела, – сама того не желая, покривила душой Аннушка. Во рту у нее пересохло. Взяв обеими руками махотку, она отпила молока.

После обеда кто прилег в тени на прогретой траве, кто спустился к воде, мылся, по пояс оголяясь, а иные искали по откосу переспелую, черную ежевику.

Внезапно ворвался, зашумел по кустам вихрь, зарябил воду, прошел над рекой.

Не успев отдохнуть, люди беспокойно возвращались к пахоте.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

С вечера Митяй начал обхаживать быка.

В коровнике пахло уютным, обжитым теплом, лежалой травой и молоком. В дальнем глухом стойле, за толстой бревенчатой перегородкой, стоял извечно злой, гордый и недоступный племенной бык Бергамот.

Митяй подошел к нему незаметно с тыловых позиций, постоял, любуясь величавой статью. Бык и вправду был внушительно красив: отливисто–черный, одно большое пятно белым крылом запахивалось по боку… Весь как бы приподнятый, он, казалось, был собран в груди. И эта грудь, и эта, вздыбленность, и молчаливая напряженность – все было готово в нем к рывку.

– Бергамотушка, – с ласковой осторожностью заговорил Митяй, – экая силища из тебя прет нерастраченная. Пожалуй, и с трактором мог бы помериться. А ты… Ну и ленив же ты. Стоишь круглый год. Одно и дело – обгуляешь между прочим несчетно коров, на сторону за крупную плату сведут, а, в общем, загривок наживаешь. Ох и шея у тебя – зажиточная… Однако ж кончилось твое симулянтство. Впрягу вот тебя, голубчик, в работу. Пора и совесть иметь. Уж я тебя обратаю!.. – погрозил пальцем Митяй.

Бык примирительно косился розовато–огнистым глазом.

Митяй пролез между жердей в стойло.

– А что думаешь, и обломаю, – повторил Митяй. – Бу–у–дешь, Бергамотушка, ходить в упряжке. За милую душу. И не токмо ходить – возы тянуть будешь. Силища–то какая дюжая пропадает впустую. Все работают, себя не жалеючи. Коровы и те надрываются в плуге, а ты, увалень, разлентяй, образина!.. – попрекал Митяй быка, однако не теряя доброго к нему расположения.

С внутренней, еле сдерживаемой боязливостью Митяй опять тронул рукой гладкую шею, кожа снова дрогнула, и по телу быка вновь прошел озноб. Рука опять сама опасливо отдернулась.

– Да ты что, Бергамотушка, не бойся, – с дрожью в голосе успокаивал Митяй. – Да-а, сила… – Повременил: – А управлюсь. Нет, должон управиться, – И, глянув в скошенные глаза быка, добавил: – Для началу довольно. Потолковали… Что ж, Бергамотушка, пока, до утречка, – бодро проговорил Митяй, пятясь задом из стойла. – Завтра возьмемся сообща. Утро вечера мудренее. – И, довольный почином, он гордо вышел из коровника.

На зорьке, сносив амуницию в сухой лог, Митяй привел сюда быка. Вел с оглядчивой осторожностью – краем сада, так, чтобы люди ни его самого, ни быка не видели. «Уж я их подивлю потом. Как умеючи–то нужно делать», – подумал он радуясь.

Вывел и только теперь спохватился – с чего же начинать? Как на него надеть колоду? Одной рукой не управишься с такой тяжестью, а ее надо держать; стоит отпустить, как бык попрет куда захочет, и сорвется вся затея.

Митяй, пока соображал, что делать, крепко держал Бергамота за кольцо, вдетое в нос. «Ага, дай–ка я привяжу вон к этой дикой яблоне. Выдержит», – пришла догадка. И уж совсем возрадовался Митяй, когда его осенила мысль: «А что, если учить его на привязи?» Благо и веревка длинная нашлась. Привязал к яблоне, подергал – крепко. Не проявляя норова, бык спокойно дал надеть на себя колоду и, только ощутив тяжесть, недовольно тряхнул головою.

«Ладно идет, – обрадованно подумал Митяй. – Так, глядишь, и обедать к Аннушке на быке заявлюсь».

Мало ли, долго ли возился Митяй, приучая быка ходить в упряжйе, только уже солнце поднялось над деревьями и тени, последние укрытия, ушли из лога.

Проходившая в это время через сад Христина услышала доносящиеся из лога не то жалобные, не то призывные крики:

– Родной… Бергамот, да пойми ж ты меня! Войди в мое положение… Да будь ты трижды проклят!

Христина рванулась через кусты. На спуске в лог, к неожиданности своей, увидела Митяя, обеими руками держащегося за вожжи, и впереди – быка, тянущего его почти волоком.

– Да что же это такое! – ужаснулась Христина, – Что деется? – И она прижалась к кусту, привороженная этим необычайным зрелищем.

Бык с упрямой настойчивостью волок упавшего Митяя, волок по мокрой траве лога.

– Задери тебя черти, остановись! – не своим голосом вопил Митяй, поджимая колени и пытаясь подняться.

Бык круто оглянулся на Митяя и, словно подхлестнутый, рванул с новой силой вперед. Протащив Митяя поперек лога, бык вздрогнул, веревка натянулась с упругой силой, и кольцо больно рвануло за ноздри. Бык стал разворачиваться, пятясь и занося, зад. Митяй успел вскочить.

– Давай, давай заворачивай! Пойдем на другой круг, – донеслось до Христины, и она недоуменно подумала: «И зачем ему эти круги–то понадобились?»

Бык всхрапнул, избоченился, мотнул было головой, но кольцо с жалящей силой дернуло за ноздри. Бык остервенел, поддел копытом землю, свирепо крутнул шеей и взъяренно рванулся на яблоню.

«Эге, сам кругаля дает», – порадовался Митяй, однако бросил вожжи и сиганул в страхе подальше.

Бык с подскоком сделал заворот. «Кажись, на меня. Смертушка…» – падая, успел подумать Митяй и увидел перемахнувшуюся над собой громадную тяжесть. «Пронесло», – похолодел Митяй.

С налета бык наскочил на яблоню и со всей взбешенной силой ударил лбом в ствол. Земля загудела под яблоней. Зеленые, только что округлившиеся завязи посыпались градом.

Весь вжавшись в землю, Митяй лежал ни живой ни мертвый.

– Бергамот, не сметь! Кому говорят, не сметь! – сбегая в лог, строго окрикнула Христина.

Как зачумленный стоял бык, будто разгадывая, что же ему делать дальше. Но услышал погромыхивание ведра в руках Христины и подпустил ее.

– На, ешь, – суя быку сырую свеклу из ведра, сказала Христина и обернулась к Митяю: – Шут ты непонятливый! Сдурел на старости лет.

– Христюшка, али ты? Чую, кума, твой голос, – не поднимая головы, прогнусил в землю Митяй, – Как мне быть? Вставать пора? Что ты там говоришь? Не расслышу тебя, кума! – Митяй выставил одно ухо, потом медленно, с опаской открыл глаза.

– Шут ты, говорю, безрукий, – повторила Христина. – Совсем сдурел. Нет бы приманкой брать…

Словно бы укрощенный, бык стоял подле Христины и мерно жевал над ведром.

– Теперь я его погоняю на кругах, – взбодрился Митяй и прытко встал, подтягивая штаны.

Отлежись, – махнула на него Христина, – чтоб Аннушке застирывать не пришлось после твоих кругов!

А бык? – удивился Митяй, – Мне ж его обучать надо, чтоб впрягался.

– Отлежись, говорю. Я попробую. С куском–то оно вернее будет, – и Христина подняла ведро.

Бык шагнул на нее.

– Ты укажи, какими кругами его водить, – попросила Христина.

– Леший его знает! Тут потеешь, страхи наживаешь и – никак. А пришла баба, враз угомонила. Ишь какой ласковый да обходительный стал. Куда и норов подевался. Напра–во! – скомандовал Митяй.

– Можно и направо, коль тебе надо, – согласилась Христина, потянула правую вожжу и поманила быка кусками свеклы.

– Ишь ты, слухается, идет, как ученый! – восхищенно обрадовался Митяй. – Бери влево!

Христина не расслышала.

– Налево, говорю! Не понимаешь, – и тише добавил: – Бестолковая баба!

Бык ходил за Христиной и налево, и направо, и кругом, пока, наконец, не почувствовала она, что в упряжке бык ходить будет, и, передавая вожжи Митяю, сказала:

– На, командуй.

– Могем, могем, – поддакнул Митяй, – вот только передых сделаю. Да ты куски–то оставь нам, а? – и, забрав ведро у Христины, Митяй сел.

«Дудки, теперь уж я без глаз не останусь, – радея о. своем здоровье, думал Митяй, потирая, однако, вспухшую щеку. – Ладно, Христина не видела. А саданул–то хвостом крепко, со всего маху».

До самого вечера Митяй водил быка, вытоптав в логу траву.

Догорал закат, когда Митяй возвращался из лога. Отвел он быка в коровник неприметно, задами, стараясь свою затею упрятать, чтобы до поры до времени люди не знали и мог он подивить потом всех. Подле своего дома увидел костер, постреливающий в темноте искрами. Не удивился: по обыкновению, летом в Ивановке не топили печи и горячую пищу приготовляли на кострах. «Картошку варят», – принюхиваясь к дыму, подумал Митяй. Ему показалось, что он чует запах горячего пара и даже ощущает на языке вкус чуть пригорелой корочки. Митяй смачно сглотнул слюну и заспешил.

У костра слышался неторопкий, вязнущий в темноте говор.

– …Да где ему спрятаться? – рассудительно протянул человек в брезентовой накидке, прикуривая от горящей хворостины. – Теперь каждая мужицкая голова на виду.

– Кто его знает: нынче спрячется в амбаре, завтра – в другом месте, а потом, глядишь, в Грязи махнет, стибрит что–нибудь на еду и опять в подполье от властей укроется, – возразила тетка Агафья.

– Укажите, где он сейчас, я его за шиворот и уволоку, – резко бросая головешку, пробасил человек в брезенте.

– Ишь ты, какой прыткий. Укажите! Кабы знали где, наверно, тебя бы не ждали, – насмешливо вмешалась Христина. – Да и куда это с собой поволочешь, у тебя что, каталажка есть или другое что имеется?

– Другое. – И, затянувшись, добавил: – На фронт поведу. Уж я бы его прямо под пули.

– Жди. Так он и пойдет, – не унималась Христина.

– Этот антихрист хуже зверя, – вступила в разговор Аннушка, – лучше и не связываться. Из обреза может пальнуть.

Подойдя вплотную к человеку в накидке, Митяй попросил закурить, свернул самокрутку чуть не в полкисета, задобрил:

– Хорош табачок, с донничком, не хошь, а закуришь. – Пыхнул несколько раз. – А касаемо Паршикова – говорят, имеется обрез у него. Еще с кулацких времен. Отца его тряхнули в тридцатом, согнали на Соловки. Обрез и лежал закопанный. Видать, пригодился сыну…

– И носит же земля иродов, прости господи, – досадно встряла тетка Агафья, – Верно, что хуже зверя. Не всяк зверь сродни зверю. А этот похуже будет, попробуй Излови, – Агафья потыркала ножом в картошку – сыровата.

Подкладывали хворост. Потрескивали, лопаясь, сучья. Жарко пылал костер, и разговоры то умолкали, то разгорались, перекидываясь с одного на другой.

В долгой задумчивости, уронив голову на руку, сидел человек в брезентовой накидке. Потом, качнувшись будто спросонья, приподнял лицо, глянул в костер и обронил с придыханием:

– Вернулся… Еле добрался… Пылает степь…

– Откуда? – не понял Митяй, – Да какая степь?

– Там, на Дону… Жмет немец. Остервенело жмет.

Аннушка всплеснула руками:

– Отец, а сын–то наш, Алешка, кажись, говаривал, туда же пошел? Как же он там смертыньку переносит… Ой, горе–то какое!..

– Ну–ну, мать, хватит беду накликать. И без того тошно! – Митяй с сердцем плюнул в костер. – Да черт тебя дери, картошка–то горит! Носы, что ли, позатыкало. Паленым воняет.

Аннушка безмолвно сунула в костер рогач, хотела поддеть чугун, но не удержала. Картошка посыпалась в золу, дыхнувшую жаром.

– Ну, ей же богу, косорукая.

Аннушка пересилила эту обиду и, оттягивая рогачом чугун из костра, спросила обмякшим голосом:

– А наши–то как? Стоят?

– Стоят, мать, – ворохнулся сбоку брезент. – Времена теперешние не те. Ни в воде, ни в огне нас не утопишь, не сожжешь! – И человек в накидке поднялся, жестко потер рука об руку. – Прощевайте, мне до дому пора. А ты, мать, не тужи. Дождешься с сыном повиданья.

– Куда же вы на ночь глядя? – остановила Христина.

– Да и вправду, переночуй, – посочувствовал Митяй, – Вона какая темень, на глаза давит. А спать нынче местов избыточно. Поредело село–то…

– Э-эй! – послышался из темноты окрик. – Гасите костер! Чего уши развесили?

По сухому придорожью гулко пробили сапоги, в полосу света вошел председатель колхоза Кузьма Лукич.

– Костер, говорю, заливайте! – властно повторил он.

– Да ты что, председатель? – выбирая картошку из костра, удивленно запротестовал Митяй. – Белены, что ли, объелся? Спокон веку на кострах, а тут…

– А тут – гаси! Война…

– Войну не удалось сразу залить, так он за костры принялся, – ехидно подковырнул Митяй и начал встряхивать рукой, остужая картофелины. – Пальцы через тебя обжег.

– Гаси, едрена палка! – вышел из себя Лукич. – Грязи вон бомбят… Маскировку держать приказано. А то подпалят так, что и костей не соберешь. Бабы, давай за ведра.

Залили костер очень скоро, но еще долго курился въедливый, неоседающий дым, напомнивший вдруг запах горестного пепелища.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

– Сунь в печь лепешки – подсуши, – чуть свет перекусив и выходя из–за стола, бросил Игнат.

– Зачем, батя? Мягкие ж вкуснее, – удивилась Верочка.

– Мало ли… Сухие выгоднее будут.

Не поняв, зачем это нужно, Верочка собрала оставшиеся лепешки, сложила на сковородку и сунула за заслонку – с краю печки не так жарко.

– Батя, а зачем их понадобилось сушить?

– Пахать пойдешь со мной. Пахать в колхозе некому, – ответил Игнат. – Управляйся скорее по дому. А там и пойдем.

Верочка тоже поднялась очень рано и сейчас зевала спросонья. Но, услышав голос отца, она загремела в кухне плошками, потом не утерпела, спросив:

– Батя, а чего ж я буду делать в поле, а?

– Ты уж взрослая – пахать будем, – ответил Игнат.

Выехали по холодку.

Не успели доехать до поля, как взялась жара. И пахать пришлось под палящим солнцем. Игнат шел за плугом, а Верочка вела на поводу корову.

Время перевалило за полдень.

Жара не спадала, хотя в воздухе повеяло предвечерьем. Косые, согнутые тени становились длинными и безобразными. Верочка равнодушно заметила, что ее еле движущаяся тень похожа на скрюченную старушку, протянувшую руку за подаянием. Заметила, не улыбнулась. Глянула на тень отца, потом на него самого. Игнат тяжело переставлял ноги, и казалось, что смотрел он только на них и думал о следующем шаге; синяя, линялая рубаха плотно прилипла к спине, к груди, и только сбившиеся на живот складки топырились из–под ремня, колыхаясь в такт шагам.

«Устал, – печально подумала Верочка. – Напиться б ему принести, да не отойдешь – корову мануть надо Нейдет сама». И Верочка снова отломила кусочек сухой лепешки и протянула корове, а сама боком все отступала, отступала, маня на запах хлеба тощую, измученную буренку.

Ломило ноги, ломило руки. Который час идет она вот так с протянутым куском, идет, не останавливаясь, вдоль свежей борозды, идет, сбивая босые ноги о сухие комья, а за ней тянется корова, натужно отец вонзает в землю плуг, и падает, падает на сторону черный сырой пласт, и ложится новая борозда.

Задумавшись, Верочка сунула в рот себе протянутый корове кусок, медленно разжевала, отломила еще дольку и все шла и шла боком. Шла, жевала, позабыв о корове, и только жалобное «Му–у–у!» напомнило, что она нечаянно съела куски для приманки.

Верочка спохватилась, разломила сразу пополам другую лепешку, – шагнула к корове, подсунула к сухим, шершавым губам ломоть.

– Не сердись, – тихо проговорила Верочка, погладила потный и гладкий коровий лоб, похлопала по обвисшим на шее складкам. – Не сердись. – Вздохнула и отдала вторую половину лепешки, с жалостью подумав, что хлеба в переднике осталось мало и дотянет ли Пеструха до темноты?

– А–а–а! – донеслось до Верочки.

Она подняла голову и огляделась по сторонам. Высоко поддерживая руками подол длинной юбки, по дороге бежала Христина. Ветер сбил с головы платок, коса растрепалась на груди.

– Игна–а–ат! – расслышала крик Верочка.

– Батя, тебя кличут. – Верочка остановила корову и, не спрашиваясь у отца, присела на борозду: «До чертиков устала. Как же устала!..»

Христина свернула с дороги, побежала наискось по пахоте, перепрыгивая через борозды, силилась что–то кричать. Все так же высоко держала юбку. Волосы захлестнулись на лицо, застили глаза, но Христина не поправляла их. Подбежав к Игнату, Христина не опустила юбки, не откинула волосы, а только прерывисто и одышно проговорила:

– Митяй… Ох, Митяй…

– Что «Митяй»? – со строгой небрежностью переспросил Игнат. Рукоятки плуга отпустил, но не выпрямился, стоял согнутый.

– Дядя Игнат… беда… Митяй… упал… – и Христина беспомощно опустила руки.

– Упал, ну и что? Говори толком. – Игнат шагнул к Христине, сжатая тревога толкнула в сердце.

– Впереди меня… борозду вел… упал… не видала… – Христина все еще не могла отдышаться. В распахнутых глазах стоял горький испуг, – Не видала… Ой, дядя Игнат… – Она всхлипнула. – Пока я подогнала борозду, смотрю – лежит. Так и сунулся… Лицом в землю… – Христина провела ладонями по лицу, размазав на щеках грязные, мокрые полосы. – Не ды–ы–шит! – проголосила она и, обмякнув, медленно опустилась на землю.

– Верка, беги домой, зови скорей Наталью, пусть прихватит лекарства! – прокричал Игнат вслед дочери, уже выбегавшей на дорогу.

Лепешки, выпавшие из передника, враскид лежали на пахоте, и корова, кося глазами, тянулась к ним, сворачивая плуг.

Когда Наталья прибежала на поле, Митяй лежал серый, потускневший и как будто уменьшенный.

В полуоткрытых глазах стыла оторопь, лицо казалось каменно–спокойным, и сама голова будто приросла к земле.

Склонясь над Митяем, Наталья лихорадочно искала хотя бы малейших признаков жизни и наметанным глазом вдруг заметила чуть бьющуюся на виске жилку. Сердце обожгло: «Жив».

– В тень… Отец, Христина, помогите, – в голосе Натальи уже слышалась строгая уверенность человека, привыкшего бороться с недугами.

Митяя уложили в холодке под орешником.

– Верунька, воды, скорее! – твердо распоряжалась Наталья. – Христина, подложи что–нибудь под голову, – а сама, крепко перехватив запястье холодной руки Митяя, чутко считала слабые удары пульса. Другой рукою Наталья, не глядя, шарила по рубахе, расстегивала пуговицы.

Не найдя, что подложить под голову, Христина сняла с головы платок, быстро сложила – маловато, нагребла земли, пухлым комом все сдвинула Митяю под голову.

– Батя! А в чем же я воду–то понесу? – послышался Верочкин голос из–под откоса.

– Фу ты, ни горшка, ни кружки под рукой. Да погоди! – крикнул он, сбегая к дочери. – На, картузом зачерпни.

Прохладные, смоченные листья мать–и–мачехи положили на волглую грудь Митяя.

– Верочка, лей помаленьку, вот сюда, на лоб, – указала Наталья и проворно достала из брезентовой сумки пузырек с нашатырным спиртом, дала понюхать Митяю.

– Теперь пусть полежит в покое, – сказала Наталья.

– А можно мне дуть? Ветерок на него нагонять? – простодушно спросила Верочка.

Наталья вымученно улыбнулась.

– Что это за хворь такая? – вмешалась Христина.

– Ослабел, Силы подкошены, – ответила Наталья. – Солнечный удар…

Почти час лежал Митяй, не приходя в себя. Наталья сидела рядом, время от времени проверяла пульс. И какой же радостью засияло ее лицо, когда Митяй дернул пальцами, сильно вздохнул и открытыми, полными удивления глазами встретился с ее взглядом!

– Ты? Наталья?! Да что это? Где я?..

– Лежи, лежи. Не надо шевелиться, – поправляя сползший с груди лист, молвила Наталья.

Она знала: помощь оказана, но еще пролежит в постели Митяй.