Текст книги "Крушение"

Автор книги: Василий Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 44 страниц)

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Ночь напролет, ломая дремоту, Громыка и его товарищи спорят, кричат, грозя кулаками не только недругам, но и своим, курят; дым в землянке замешан круто, в лампе приседает пламя, того и гляди погаснет.

– У нас все через пень колоду! – рубит гневные слова Громыка, – Нет бы загодя научить подрывному, минному, мостовому, засадному и прочему делу…

– Поздно кулаками махать, – перебил начштаба Никифоров. – Покойника с погоста не носят. Надо думать, как операцию проводить.

– Поздно? Нет, ты скажи, братка, чем завтра остановим эшелон, – не унимался Громыка. – Чем? С голыми руками пойдем? Так перамогу не добудешь.

– Не кипятись, Кондрат, давай пошевелим мозгами, – проговорил Никифоров, беря его за руку и усаживая за сколоченный из досок стол. – Что же касается подрывного дела, то у нас в отряде найдутся специалисты… Дело не терпит промедления. Насчет закладки мин, как ты говоришь, под железницу – не беспокойся. У нас же в отряде окруженцы, люди до мозга костей военные, им только свистни… В конце концов сам пойду. Я ведь говорил тебе, в саперном батальоне служил… Мосты на Березине чинил, потому и очутился в окружении. Войска переправил, а сам остался у черта на куличках.

– Ладно, братка, порешили, – сказал, успокаиваясь, Громыка – Может, это и к добру, что ты среди нас.

– Благодарствую! – с притворным удовлетворением проговорил Никифоров. И помрачнел: – Я теперь у однополчан, может, клятвопреступником числюсь.

– Загнул, – возразил Громыка.

– Как это загнул? – раскипятился Никифоров. – Да ты знаешь, я присягу давал. С тебя взятки гладки. Как с гуся вода. А я сижу здесь, и у меня печенки переворачиваются. Спать спокойно не могу. Икается, кто–то вспоминает. И клянусь недобрым словом, в полку небось давно думают, что, мол, струсил, пошел в услужение к немцам… Предатель… А это знаешь, чем пахнет? Не то что меня одного будут проклинать – семья отвернется от меня… Тебе не понять, чем дышу…

Громыка нагнулся, будто подставляя голову удару беспощадно резких слов. Мрачно подумал: «Как утихомирить Никифорова? Ведь он честный, ни в чем не виноват… Многим нужна помощь, чтобы распутать клубок сомнений, очистить от грязи…»

Громыка попросил табаку. Свернул цигарку и зачадил дымом, заволакивая и без того прокуренную землянку.

– Братка, но ты же не в плену… – наконец сказал он. – Да мы любую ложь правдой перешибем! Партизанская война – тоже фронт, может быть, тяжелее, чем действующий…

– Гм… Дорогой Громыка, – заулыбался Никифоров, – Я‑то не боюсь. После того, что пережил в сорок первом, мне не страшен ни один черт, потому как вот оно, сердце, во мне, – и ударил в грудь кулаком. – И пока бьется, буду сражаться до последнего вздоха. Но тем–то в полку, кто может заподозрить, нужно доказать это, внушить. А как им докажешь?

– Ладно. В другой раз поеду в райком, тебя захвачу. Если нужно, отыщем и обком, – заверил Громыка.

– Я согласен ехать хоть до Кремля, к самому Сталину, – ответил Никифоров. – Была же листовка с его указанием раздувать пламя партизанского движения… – И, подумав, бросил: – Хватит лясы точить. Зови.

Громыка в бурках, которые носил в лесу, явно похваляясь ими, шагнул за порог. Привел тощего, низенького партизана Жмычку. Войдя, тот снял треух и, не спросясь, присел у порога, на обрубке.

– Ты к огоньку, – сказал Громыка, кивая на табуретку возле стола.

Жмычка приблизился, но не сел, прищуренными острыми глазами впился в огромную, на весь стол разложенную карту, усмехнулся.

– Как у вас голова не попухнет… Целая Европа! Попробуй догляди.

Громыка начал ставить задачу. По привычке загибая пальцы, говорил, в котором часу он должен покинуть лагерь, какой дорогой идти. В поселок обязан прибыть усталым, изможденным, – прикинуться, вроде пытали партизаны. В таком виде нужно предстать перед бургомистром. А лучше, если держать на перевязи руку, как будто партизаны вывихнули.

– Мы их должны обмануть, – -говорил Громыка. – Они сунутся, и надо их направить на ложный след. Это доверяем сделать только тебе, потому как имеешь самую подходящую внешность.

– Внешность моя на огляд, может, и подходящая, – заговорил Жмычка, покосившись на треух. – Да коли прикинешь умом, никак в толк не возьму, как же я стану на самого себя лгать, что провокатор… Какой я хрен провокатор, спросите у самого Христова бога – и он доложит вам, что Жмычка с 1893 года, уроженец Лепельского уезда, нынче проживает в том же районе… По причине войны переместился… Но завсегда остаюсь грамадянским жителем вески Ляховичи.

– Братка, это ты должен при себе держать, – возразил Громыка. – – Твоя задача стать… Ну, оборотень знаешь что такое… Когда человек рядится в обличье животного, лисы, положим.

– Ведаю малость, – оскалил в усмешке прокуренные дочерна зубы Жмычка.

– Значит, не тебя учить, – продолжал Громыка. – Главное – пусти слух, что партизаны живут в бору. Возле Волчьего оврага. Его тутошные сябры знают, за брусникой туда ходят. Вот и кинутся туда каратели искать нас. Ты понимаешь, врага нужно навести на ложный след?

– Попытаю счастья, – ответил Жмычка. – Только дозвольте знать, куда же мне после вертаться? В вески не пойду, ни–ни… Я там агитатором был приставлен к ферме, враз доложат и – петлю на шею.

– Щлях на болота знаешь? Там и повидаемся.

Жмычка задумчиво постоял, затем нахлобучил треух и пошел, ухмыляясь. И думал: «На погибель шлют… Ну что ж, раз надо – пойду. Кому–то надо и погибать».

Громыка обратился к начальнику продовольственной базы Тимчуку, который был и квартирьером лагеря:

– Сегодня же на заре сматываем удочки. Шалаши, сарай для скота, землянки не трогать. Оставить как есть. Пусть думают…

– Так они и полезут на пустой лагерь! Не такие дураки, – возразил Никифоров, – Врага нельзя представлять в ложном свете, иначе его не побьешь. В лагере не останется ни одной души, а они станут окружать да еще патроны жечь.

Громыка почесал за ухом.

– Н-да… Резонно. Как же ты мыслишь? Кадровый, тебе и козыри в руки, – добавил он, откровенно льстя капитану.

– Все, что ты задумал, верно, – проговорил Никифоров. – А чтобы создать видимость, что мы и после зимовки в лагере – о нем, кстати, уже знают, – нужно группу снарядить… Пусть стреляют, навлекая на себя… Заманивают. Опасаться за эту группу не следует. Смоется вовремя.

Порешили, чтобы отвлекающую группу возглавил Тимчук. Ему каждая кочка тут ведома, не заплутает. И, пожалуй, ребятишек с ним пошлем, пусть стучат, гремят, создают видимость, что лагерь не покинутый. К тому же учиним ложную стрельбу из минометов. Для видимости!

Прикорнули в землянке до рассвета, засыпая вполглаза.

На заре неслышно дали тревогу.

Навьючили на повозки мешки с мукой, картошкой, зерном, уложили чемоданы, матрацы, посуду, впору бы оставить листы кровельного железа, тяжелую наковальню, витки проволоки – этот ржавый лом, который невесть зачем возится с осени прошлого года. Громыка настоял опять грузить. Грузить! Три коровы и шесть свинок погнал пастух с двумя вооруженными партизанами немного раньше. И вот уже заскрипели повозки, двинулся обоз.

Грустными глазами провожали их оставленные на задание подрывники и еще группа партизан. Среди них стоял стройный, в гимнастерке, капитан Никифоров. Упросился на задание и Алешка Шмелев.

– Ты, сынок, не хорохорься. Отец у тебя был военный, вот и ты храбришься, – внушала ему мать. – Когда подрастешь, уму–разуму наберешься, тогда и возьмешь свои годы. А пока…

– Хватит, мам… Ну, успокойся… – говорил Алешка.

Он глядел на мать осуждающе–недовольно, будто она и впрямь совестила его в глазах партизан и перед притихшей под березкой Марылькой… Нарочито вытянулся, распрямил спину. Но увидел на лице матери свежие слезинки, подумал о непогашенном давнем горе и сжалился:

– Я скоро вернусь. Не тужи, мам… И не давай Светке козленка обижать.

– Хорошо, сынок. Только попомни… – И мать помахала рукой, а потом, догоняя обоз, то и дело оглядывалась, а сын неподвижно, как солдат, уже стоял в строю.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Приковылял Жмычка в поселок и – прямо к бургомистру. Упал посреди пола, трясется, судорогой исходит. Бургомистр перепугался, позвал со двора полицая. Вдвоем они снесли странника в сенцы, кое–как отходили, дав понюхать нашатырный спирт.

Ввели в комнату.

– Плохи дела… гык… Господин бургомистр, – икая, заговорил Жмычка. – Я с того… гык… свету. От партизан бежал. Не люди, а… гык!

Бургомистр вытаращил глаза, точно перед ним не человек стоял, а спаситель в образе ангела. «Службой моей комендант недоволен. Будто партизанам потакаю. Агентов не завербовал. Вот – живой, сам пожаловал», – тешился бургомистр и тотчас позвонил коменданту.

Комендатура и дом бургомистра размещались на одной улице, но немец почел за унижение идти на поклон, велел доставить ему агента.

По дороге бургомистр пытал:

– Ты, чай, не врешь?

– Господин бургомистр! – взмолился Жмычка, остановясь посреди улицы и громко крича. – Креста на мне нет, ежели брешу. Можете в тюрьму упечь. Дозвольте сразу стопы направить, где у вас тюрьма имеется?

– Тюрем на свободной территории нет. Немцы установили новый порядок! – похвалился бургомистр. – Имеются только лагеря.

– Леший черта не слаще, – ответил Жмычка. – Все равно где ни сидеть, абы за решеткой…

– У коменданта решим, куда тебя определить, – сказал бургомистр, подтолкнув мужика.

– Да не толкайте меня допрежде в пекло! – огрызнулся он. – Я и без вашего вмешательства искалеченный.

– Где, каким образом?

– Суставы у меня гремят, – Жмычка заголил рукав ветхого пиджака, крутнул худощавую, обтянутую кожей руку так, что хрустнули суставы в локте. Жмычка еще в молодости на косьбе поломал руку и теперь радовался, что так получилось. Он показал бургомистру выпирающую наружу кость.

– Не надо. Не казни самого себя, – взмолился бургомистр, боясь, что не доведет агента и до коменданта.

– Как били… Как били… гык! – опять дернулся в икоте Жмычка. – Ничего завидного, ежели попадете к ним. Гык!

Подошли к деревянному дому на каменном фундаменте. Бургомистр на крыльце подал часовому немцу пропуск со свастикой. Часовой пронзительно и брезгливо взглянул на оборвыша–мужика, вызвал заспанного дежурного с желтой повязкой на рукаве, и тот, доложив коменданту, вышел на крыльцо, дал знак вводить.

– Доставил вам обещанную пташку, – кланяясь, проговорил бургомистр. – Так что снимайте с меня грех. Не виноват я, коль долго не попадались.

– Герр… гут! – гортанно воскликнул комендант, пуча глаза на браво поднявшего голову мужика. – Вы есть… добровольно… пошел на немецкую службу?

– Я, господин… как вас величать… Гык! – рыгнул Жмычка, заставив коменданта поморщиться. – Я партизан! – чем еще больше вверг офицера в недоумение.

– Он, господин комендант, бежал из партизанской зоны… По личному убеждению, и я помог сманить, – приврал бургомистр и был рад, что Жмычка при этих словах кивнул.

– Зачем нужно делайт рычать? Нехорошо! – недовольно заметил комендант.

– Они меня били, – пояснил Жмычка. – Добро, живым я к вам явился. А не то на погосте… гык!

– Что есть «погост»?

– Ну, куда людей мертвых сносят. Могила.

– С ним, господин комендант, припадки бывают, – вставил бургомистр. – К тому же рука поломана.

Жмычка с покорной готовностью заголил руку, показав безобразно выпирающую кость.

– Гут, – сказал комендант. Он спросил, много ли партизан и где они прячутся.

– Жилье ихнее недалече, у Волчьего оврага.

– Я это место знаю, – похвалился бургомистр. – В прошлом году сцапали там двух, русских военнопленных. Помните, господин комендант, которых в расход за ненадобностью пустили.

– Я… Я…6 – кивнул комендант. И спросил, как перенесли зиму партизаны и много ли у них съестного, не голодают ли?

Но вместо ответа Жмычка начал гыкать, да так сильно, что задергался головою.

– Надо попейт воды. Много польза, – сказал комендант, и бургомистр принес кружку воды. Прежде чем выпить, Жмычка заглянул на донышко кружки и затем опорожнил ее. Вытер усы, поклонился.

– Партизан тьма–тьмущая, – заговорил Жмычка. – Я кашеварам помогал и закладывал в котел, ежели меня не обманет память… Слаб уж на память. Отбили, совсем чуть не лишили ума. Стало быть, закладывал мяса четыреста с лишком порциев. – Жмычка, разохотясь,. продолжал: – Едят до отвала, а зимой, когда с продуктами нехватка произошла и неоткуда было взять, на голодном пайке сидели. Но сейчас едят вволю. И пьют… Вы бы поглядели, господин комендант, как пьют. Прямо лакают сивуху, да еще настоянную на траве, прозванной зверобоем. Сильны, ух! И лютее зверя… Бороды носят. У одного – комиссара ихнего – черна–чернее тучи, а главарь партизанский по кличке «Борода» свою длиннющую бороду затыкал за кушак, чтобы не мешала бежать в атаке, а потом она, видать, надоела ему… Забрал в руку, оттянул, положил на пень, бац топором – и на аршин укоротил. Отрастет – опять рубить зачнет, потому как приметную кличку носит, с бородой ему нельзя ходить.

– Ты того… не заливай–про бороды, – перебил бургомистр, щадя дорогое время коменданта. – Какое у них оружие?

– Оружие новое имеют, – укорачивая свою речь, ответил Жмычка.

– Откуда взяли?

– Куют, господин комендант, – запросто ответил Жмычка. – Топоры на длинных рукоятках, шесты с острыми, расщеренными наконечниками и крюками… Подкрадутся к землянке и тихой сапой дергают… Одного так живого приволокли, поддели его сошного… Ужас! Особливо страшны гранаты–самопалы. Железные, вроде мортиры. Несут, лешие, по двое на плечах, а как завидят ворога, так прямо один становится раком, другой ему на спину эту мортиру, и дуют изо всех стволов. Из этих стволов и дробь, и каменья, и смерть сама вылетает.

– Брось врать, быдло! – выругался бургомистр. – А то зубов лишишься.

– Да что вы, свят бог, не вру. Нетто не слыхали грохот в балке… Пробу делают, пристрелку.

Комендант закрыл глаза и поразмыслил вслух:

– Все это надо забирайт. И вы нам будете помогайт.

Рад стараться, ваше благородие! – Жмычка, одаривая поклонами, пятился к выходу.

На волю не был отпущен, да он и не просился. Устроился у бургомистра в сарае под досмотром полицая.

Пролежал безропотно день.

Наступила ночь.

В немой глуши громыхнул взрыв. Будто гром опрокинулся с неба. Колыхнуло эхо, опять ударилось и пошло колобродить неумирающим отзвуком. Жмычка съежился, точно почуяв, что в этот миг рушится земля. Мысленно перекрестился, глянул кверху – в перепрелых дранках провисшей крыши мигали отблески. Снаружи донеслись крики, гвалтные голоса немцев.

Заворочался под дверью полицай, крикнул, не отходя от сарая:

– Куда старика девать – в расход?

– Пускай заложником будет. Без него дорогу укажу.

Жмычка понял, что говорил бургомистр.

С улицы донесся топот ног, лязг на ходу заряжаемых автоматов. Отъехала повозка, култыхая бочкой с водой, похоже, пожарная.

Пламя разгоралось все ярче; теперь уже в щелях на крыше свет не мигал, а дрожал всполошисто. Жмычка на коленях начал ползать по сараю, ощупывая стены…

А в это время верстах в трех от поселка на железнодорожном пути эшелон с пехотой и танками, следующий из Бреста на Ковель, налетел на мину, заложенную под рельсы. В одно мгновение паровоз, будто заартачась, уперся, сошел с колеи и повалился, увлекая за собой передние вагоны, под откос.

Эшелон шел тяжело груженным, скорость была небольшая, и задние вагоны почти не пострадали; их сильно тряхнуло, с полок полетели каски, ранцы, чемоданы… Падали, ничего не поняв спросонья, солдаты, ктото крикнул в диком ужасе:

– Партизаны! Капут!

Лишь один Вилли, привязанный ремнем к полке, отделался легким испугом. Он засветил фонарем, увидел ползающих по полу и потирающих ушибы солдат и сказал:

– Спокойствие, господа! Это фейерверк в честь нашего вступления в Россию. Все, по словам доктора Геббельса, сбывается!..

– Болван! Хватай оружие и выскакивай! – крикнул кто–то и заехал ему кулаком по щеке.

– Благодарю за поцелуй! – откланялся Вилли и, схватив автомат, шмыгнул из вагона.

Дальнюю темноту еще не проредило. Отблески света прыгали в голове эшелона. Горели три поваленных и смятых вагона. Оттуда неслись стоны, крики, ругань.

Майор Гофман собрал сколько мог солдат и кинулся спасать пострадавших. Но как их вытянешь – пламя бушует, жара – не подступиться.

Из темноты раздался надсадный стук пулемета и вперемежку – ружейные раскатистые выстрелы. Пули хлестали, кося ясно видимых на фоне пожара солдат.

Все залегли, сползая через насыпь в канаву. Никто не хотел отрываться от земли. Майора Гофмана пронизал нервный озноб, саднило ушибленное колено. Он это ощутил только сейчас, лежа в канаве, хотя ударился в вагоне при падении.

Из темноты выросла фигура офицера; хрустя длинным прорезиненным плащом, подбежал, крикнул, запыхавшись:

– Кто… господа… старшие? Я комендант.

Гофман подозвал его к себе.

– Как вы охраняете дорогу! В гестапо вас отдать!

– Партизаны, партизаны… – простонал комендант.

– От них отбоя нет, как комары на болотах, – добавил стоявший сзади бургомистр.

Гофман решил прочесать ближние к станции кусты.

Едва развиднелось, как батальон разбился на две группы. Двигались прямиком по кочкарнику и мокрому кустарнику в лес. Вел их бургомистр.

– Правее возьмите, господин майор, вон туда, на просеку, – подсказывал комендант.

– По открытому месту идти нельзя. Можно напороться на засаду, – внушал бургомистр.

Они шли окрайкой леса, защищаясь деревьями. И все же уберечься не смогли: когда лес сошел на нет, рассеченный просекой, сквозно полыхнула длинная пулеметная очередь. Залегли. Фельдфебель Вилли ободрал куртку, увидел на плече раззявленную дыру. Впереди него лежал обер–лейтенант Вернер, губы у него мелко дрожали от страха.

Майор Гофман поискал глазами, кого бы послать расправиться с пулеметом. Выбор выпал на Вернера и Вилли. Они ползут неохотно, дышат, как затравленные. Подползают метров на сорок к тому месту, откуда бил пулемет, кидают гранаты. Взрывы и – молчание. Кажется, разделались. Не будет мешать. Подползают и чуть в стороне от взрыва гранат находят лишь… дымящиеся, точно обкуренные по краям, гильзы. Куча медных гильз. А русский с пулеметом исчез…

Двинулись дальше, теперь уже широкозахватистой и разорванной цепью. И вдруг из–за кустов раздался вскрик. Мальчишеский, пронзительно–чистый вскрик:

– Немцы!

Паренек кинулся бежать, но запутался в ползучих жгутах ежевики, упал. И не мог ползти. Занемели от испуга ноги. На него разом навалились комендант и бургомистр.

– Что, гаденыш, попался! – беря его за горло, хрипел бургомистр.

– Взять! – махнул перчаткой комендант. – Я сам его допрошу.

Паренька подняли. Он зверовато озирался. Ни один мускул лица не шевелился. Лишь губы подергивались. Унял и дрожь губ, закусив их. Только ветер сваливал На глаза непослушный вихорок. Глаза не моргали.

Ему связали руки и поволокли.

Солдаты Гофмана от погони дальше уклонились. Вернулись к эшелону. Уже подкатила вызванная из Ковеля ремонтная летучка. Чинила путь.

Пришел местный отряд полицаев и продолжал прочесывать лес. Стрельбу вели неимоверную – скорее для острастки. Никого, кроме взлетающих сорок, не видели. Изредка на пути к Волчьему оврагу слышались хлопки взрывов.

– Партизаны, всех изловил… – приговаривал возглавивший преследование бургомистр. Лицо его пылало. Умаялся так, что гудели ноги. Но… шаг, еще шаг…

К становищу партизан, увиденному наконец на лесном солнцепеке, подбирались крадучись. Перебегали. Останавливались. Вслушивались – молчание. Залегали, ползли. И опять – молчание. Потом рванулись на штурм. Простреливали шалаши, кидали гранаты в землянки. Когда же горячность спала, обескураженные полицаи поняли, что партизаны покинули становище гораздо раньше. Посреди поляны на высоком шесте висел фанерный лист. «Поцелуйте нас в ср…» – было тщательно выписано углем и для наглядности изображено на рисунке.

– Этот старый бес попутал! – ругнулся бургомистр и поспешил в поселок. Переходил через полотно дороги подальше от эшелона, чтобы не попадаться на глаза майору.

Еще издалека, подбегая к сараю, крикнул часовомуполицейскому:

– Выводи старого плута! Самолично буду расстреливать.

Ворота распахнулись. Полицейский с автоматом на животе и следом бургомистр нырнули в сарай.

Огромная проделанная в плетневой стенке дыра – вот все, что осталось от проказ Жмычки…

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Туманными тропами, когда еще не развиднелось, двигались партизаны. Заброшенные в эти нехоженые леса волею судьбы, двигались уторопленно, не имея возможности медлить, потому что задержка хоть на час могла оказаться для них гибельной.

Лес разбежался по угорьям. Подняться и взглянуть – солнечные дали стелются до самого горизонта. А подняться нельзя – опасно. И приходится двигаться низиной, по непролазной темной пуще. Старые, высохшие й острые, как иглы, нижние ветки елей кололи, все руки в ссадинах. Черные намокшие кусты хлестали по лицу.

Показалось озеро. Вскипала у берегов рябь, дыбилась на просторе против ветра волна, накатывалась одна на другую, захлестывала.

Кружно обходили озеро. Становище на глаз облюбовали по ту сторону, на сухом, песчаном взгорке урочища. Одни сразу принялись тесать колья, натягивать палатки, другие – разделывать телячьи парные туши, чистить бульбу.

– Катерина, нет ли у тебя, голуба, перчику?

– Найдется. Подсыплю, как понадобится! – усмехнулась она.

Вынесла на руках козленка к зеленой лужайке. Поставила его, а он падает на своих тупых, мохнатых ножках. Потом тыкается мордой в траву, щиплет сизыми губами. «Совсем еще несмышленыш, как малое дитя», – вздохнула Катерина.

Подумалось ей, что напрасно оставила Алешку там…

Света подносит козленку соску, надетую на бутылку. Козленок захватывает лакомую влагу, пьет, дрыгая хвостом. Напившись, отходит и тотчас, избоченясь, прыгает с подскоком, крутнув безрогим лбом.

– Да он бодается! – кричит Света. – Ишь какой сердитый…

День унимался в трудах и суете. Дотемна еле управились разбить лагерь, сплести шалаши, сделать из жердей загон для скота. Недоеные коровы ревели. Катерина не умела доить, пришлось самим мужчинам подсаживаться под коровье вымя и тянуть заскорузлыми руками длинные обвислые соски. Коровы не давались, лягали.

– И подсунут же брыкливую, – ворчал дед Янка Корж. – Чтоб тебя бык укатал!

К шалашам Янка пришел с пустым ведром. Зипун на груди был мокрый от молока. Молоко стекало каплями и с бороды.

– Ты что, дед… Креста на тебе нет – все вылакал! – размахивал руками кашевар.

– Не корова, а тигра. Саданула, чуть дух не испустил.

И действительно, дышал он неровно, с шумным присвистом, поперек щеки краснел рубец.

– Оно, конечно, на бедного Янку все шишки валятся, – подтрунивал повар. – Умелого не то что корова побоится лягнуть – пуля стороной обходит.

Дед выпячивал грудь, суча оголенными еще во время дойки ручищами.

– Ах, комар тебя закусай! Это кто же не умеет? – кипятился дед. – Да я к молочной ферме был приставлен.

– Теперь нам понятно, – трунил повар, – почему сдача молока государству со скрипом шла.

– Кого–кого, а власть я не обкрадывал, – отвечал на полном серьезе дед. – На выставку кандидатом посылали. Война поперек встала, а так бы уехал за медалью…

– Ты бы лучше зубы не заговаривал, – вмешался начпрод. – Держишь коров на одних хвощинах, вот они и сажают нас на голодный паек.

– И ты, шельма, туда же метишь? – напрямую крыл Янка, – Нет бы возблагодарения слать мне до самой моей скончины.

– Это за какие же доблести?

– А кто давал вам с девками позоревать? Не я, скажешь. Чего глаза мокрые отворачиваешь? Стыдно!..

– Девка, если она сама не захочет, – не позорюешь, – подсыпал начпрод.

– Э-э, девки–то охочие, да больно вы ненадежные, – упрекал дед. – Бывало, время на гульбищу, обкружат меня, льнут: «Дедок, подои коров за нас». И осяобонял девок, сам под коров лазил да терпел от них одни бедствия.

– Тогда, дед, доить тебе коров не передоить.

– Мое почтение, – откланивался Корж. – Управы на вас нет.

– Но мы же ненадежные!

– Не в том смысле я это сказывал… Слухать надо, а не хлопать ушами, – сердито закончил дед и ушел в свой шалаш, не переставая ворчать: – Тигра, а не корова. Черт бы ее попутал! Раньше были смирные, путные, доишь – и горя не чуешь. А в войну взбесились, что ли?

Лагерь затихал, только часовые похрустывали жухлыми листьями.

Катерина умащивалась спать в необжитом шалаше, и потому, что он был не обжит, все в нем было холодным, жестким – ощущались под боками неумятые прутья, коренья.

Не выходил из головы Алешка. Первый раз за свою жизнь не ночует дома. Первый раз она ложится без сына, не слыша его голоса, дыхания. «Ну и что ж, он взрослый. Не будет ведь всю жизнь за мамкину юбку держаться. Когда–то выпорхнет из гнезда», – размечтавшись, успокаивает себя Катерина и не замечает, как заговорила в темноте:

– Ты у меня послушный, Алешенька, добрый мой мальчик. Что сердишься, когда так называю? Но ты же для других взрослый, а для меня нет. Всегда будешь мальчиком. До самой старости…

Заворочалась Света, приподняла голову из–за спины матери.

– Алешенька пришел, мам?..

Катерина вздрогнула. Забываясь, она порой говорила с ним…

И подумала уже про себя: «Кем же ты будешь, ясноглазый? Умница моя. Надо же – сам, без чьей–либо помощи делал приемник. Набрал колесиков, изоляционных лент, пластинок медных, провода, всякой всячины. Чертеж обдумал. И хвалился: «Мам, мой приемник будет брать даже Северный полюс…» Началась война, и все осталось в заброшенной квартире. Скоро отряд заимеет рацию. Обещают прислать. Если неисправность какая, чинить будешь, а я научу отстукивать на морзянке…»

Встала чуть свет. Вышла на тропу, откуда должны появиться партизаны. Ждала. Лес еще дремал. В низинах прядал туман.

Вспыхнул отблеск утренней зари. Будто сговорясь, разом запели птицы. Звон колокольцев, длинная мягкая трель, щелканье, клекот, галдеж, свист, постукивание, фырканье и опять заливистая трель, – чем шире полоска утренней зари, тем ярче голоса и звуки.

Первым, кого встретила Катерина, был Жмычка. Он семенил неразборчиво по валежнику, растрепанный, весь в репьях, но в глазах – плутоватая усмешка.

– Алешу там не видели?

– Нет, уважаемая Катерина, не бачил. С бургомистром так вот говаривал. Чай приглашал пить… Алешку не встревал.

Появились еще два партизана. Винтовки несли на плечах, как дубинки.

– Случаем, не видели моего Алешку?

– Нет.

– Бой вели?

– Еще какой!.. Но мы их умыли кровью.

Протащил, впрягшись в лямки, станковый пулемет Кастусь. Этот даже не отозвался на голос. И не поднял головы, хотя Катерина не раз настойчиво окликала.

Вон и Громыка идет. С ним щеголеватый начштаба Никифоров. Они–то знают.

– Дядя Кондрат…

– Ну чего ты?.. Чего?.. Вернется, – сердито перебил он. – Бабы вечно со слезами.

– Где Алешка? Все от меня скрывают. Как сговорились.

Молчание. Твердое. Неразымное. И страшное.

Медленно подходит Громыка и, не спросясь, берет под локоть. Этого с ним никогда не случалось. Так могут поддерживать только в горе, чтоб, оглушив тяжелой вестью, не дать упасть.

– Уж не знаю, как и случилось… – выдавливает наконец из себя он. – К немцам Алешка попал… К немцам…

Катерина пошатнулась. Закрыла лицо руками.

– Алешенька… Сынок… Ой, что же это?

Она схватилась за волосы и, как слепая, не зная, куда и зачем, бросилась бежать через лес. Ломко хрупали под ногами ветки. Хлестали нижние сучья в лицо. Спотыкалась о выползшие из земли коренья, падала, вставала и опять бежала, не передыхая.

А тут и дорога – пыльная, разбитая, пропахшая горклым запахом бензина. Еще издали Катерина заметила огромную, криво выползающую из–за перелеска, колонну. Пепельно–серые машины, меченные скрещенными костями. Точно обухом топора ударило ее по голове – немцы, проклятые!

Как птица, разметавшая крылья, бросилась она с раскинутыми руками на дорогу.

– Стойте! Остановитесь!..

Машины, не сбавляя скорости, грохоча и пыля, надвигались на нее…

Солнце, чернея и хмурясь, выбрасывало из–за торизонта стрелы лучей.