Текст книги "Крушение"

Автор книги: Василий Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 44 страниц)

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Когда Степан Бусыгин пробрался на завод, он увидел, как одна обвалившаяся половина стены горела и рабочие сыпали в огонь песок и заливали водой из пожарного крана, а другая половина, вернее, большая часть завода была нетронутая, и сквозь глазастые окна виднелись работающие у станков люди, и эта встревоженно–деловая обстановка убедила его, что делать тут нечего. Собранные у ворот бойцы штурмовой группы и народного ополчения буртом поспешили на позиции.

– Далеко выбрали позиции–то? – спросил Бусыгин.

– Вон видишь Мамаев курган? Справа от него, у отдельного дерева, мы и выбрали позиции, – сказал командир отряда ополчения, – Мы там бутылки да кепки подкидывали в воздух, сбивая их на лету.

– Получалась меткость?

– Не особенно. Только Антон всем кепки продырявил. Идут со смены по домам и картузы суют в карманы, чтобы жены не попрекали.

– Ну, лады, Антон. Держись рядом. Стрелок из тебя, видать, дельный.

– Какое там! – отмахнулся крупнолицый и белобрысый Антон. – То были мирные занятия, а немец, он бронею укрыт.

– Знаем мы эти мирные занятия! – шутил командир отряда. – По девкам стреляешь?

Бусыгин с видимым безразличием спросил:

– Сохранились девки–то или за Волгу перебрались?

– Имеются, – похвалился Антон и, улучив удобный момент, шепнул на ухо Степану: «Различаешь на взгорке хоромы?.. Ну, чуть поближе Мамаева кургана. Там царицынская сноха проживает. Недотрога-а!..»

Позиции Бусыгину не понравились, забраковал, сказав, что негоже стрелять из лощины, лучше разместиться на склоне горы, откуда обзор шире и огонь вести удобнее. Сразу же Степан наметил места для одиночных ячеек, для окопов и запасных позиций, и все принялись рыть. Копали трудно. Нечем было дышать. Пыльный воздух, пропитанный едкой и теплой гарью, обволакивал землю – не продохнуть.

Со стороны заходящего солнца налетели самолеты, повисли над заводом, над городом, рвались бомбы, раскатываясь эхом по оврагу. Три самолета завернули на склон оврага, ведущий включил сирену. и – У, сволочи! Мать твою… – крикнул пожилой рабочий в зеленом картузе с покоробленным козырьком. – Все нутро выворачивает… – На мгновение он поднял голову и снова сунулся лицом в землю. Бомба летела, издавая свирепый свист. Вторая, третья… Взрывы подкидывали землю. Жужжали и шмякали осколки. Самолеты шли на второй заход. Стрелять по ним было нечем. Обидно и жутко.

Возле самого уха рабочего в зеленом картузе грохнул осколок. Он плюнул на него – зашипел, потом подержал на ладони, как бы взвешивая, и усмехнулся:

– Более фунта. Такая чушка голову проломит.

– Твоя голова костлявая – отскочит, – смеется Антон и опять – отчаянно, злорадно: – Ишь, дьявол, подыхать полетел!

Ужасно неохота лежащему рядом бойцу поднимать голову, но надо хотя бы через силу взглянуть и убедиться, кто это полетел умирать. Вражеский самолет метал пламя – не подбитый, а собственным пулеметом высекающий искры.

Наплывно и протяжно звенят пули, выбивая у самого лица фонтанчики пыли. Шмякают тяжелые осколки. Лучше лежать и ничего не видеть – ни этих ревущих самолетов, ни товарищей, нй самого себя…

Антон не перестает стрелять.

Земля содрогается. Совсем рядом грохает оглушительный разрыв. Пронеслась волна плотного воздуха, сорвала зеленый картуз, закружила, рабочий приподнял голову: «Ловите!» – куда там, под гору покатило. Антон держит ружье и таращит непонимающие глаза на небо, на мерклое солнце, на товарищей… Откуда–то рождаются звуки гудка. Да нет, это паровоз гудит – длинно, протяжно. Звуки медленно уплывают и возвращаются, как рассеянный, нудный отзвук. Нет, не унимается гудок, и от его гула чешется, зудит в ушах.

– Заткнись ты! Я не могу тебя слышать! Осточертел! – кричит Антон, отмахиваясь от его звуков, как от назойливого комара.

– А парень ты крепкий, – говорит подползший к нему Бусыгин. – Ежели бы мне такой ком по башке заехал… А тебе хоть бы что! И ружье не выронил. Только откуда у тебя кровь? Ага, из уха… – И перевязывает ему голову. – Это пройдет. Слышишь, спокойно и тихо кругом.

– Нет, плохо слышу, – трясет головою Антон. – Да перестань гудеть! Отправляйся ко всем чертям. Зеленая улица!

– Что ты, парень? Улицы теперь не зеленые, – не поняв, говорит Степан и озирается на город, пеленатый дымами. – Это тебя оглушило. Но стреляешь здорово! Один самолет отвернул раньше времени и бомбы посыпал в овраг. Наверное, летчику голову пробил. А у тебя как с головой? Идти можешь?

– Я же не на голове хожу!

Все смеются. Смех кроет угрюмую тишину позиции.

Степан Бусыгин распределяет, кому что делать: одних посылает на Волгу за водой для чая,, да и, кстати, пусть каши попросят с воинской кухни, других – за патронными цинками и гранатами.

Все охотно идут, только сомневаются: дадут ли каши и патроны.

– Дадут, – уверяет Бусыгин. – Действуйте от имени командарма Шумилова. Они как услышат это имя, сразу забегают.

Бойцы ополчения остаются на позиции, им тут и ночевать. Да и день уже свертывается, солнце окровавленным шаром повисло над горизонтом. Бусыгин плутовато посматривает на Антона, хочет ему что–то сказать, а не смеет. Потом начинает нахваливать свою Ларису, говорит о том, как работала она в московском госпитале, не боясь крови, даже с трупами обращалась запросто, – Антон морщится, дергает Степана за рукав, заставив смолкнуть:

– Эх, товарищ Бусыгин, нахваливаешь ты свою Ларису, да что–то я не вижу в ней особого толку…

– Ну, ты брось это! Такую еще поискать.

– Дивлюсь, – плутовато жмуря левый глаз, говорит Антон. – Уж если хочешь видеть красавицу, так не будь увальнем. Протопай двести метров назад. Я же тебе означил ее адрес, и там ты увидишь… Вот это пава! На нее поглядеть чего стоит. Да не каждому она дается глядеть. Запретная.

– Какая? – переспрашивает задетый за живое Бусыгин.

– Запретная, – повторяет Антон.

– Заладил одно и то же. Нельзя ли поконкретнее.

– Конкретность от нее узнаешь. А так скажу тебе: прелестная татарочка.

Бусыгина это задело. Он крякает от удовольствия. С полчаса перегодя, подступает к Антону и решительно шепчет:

– Ежели чего… Мой ориентир – отдельный домик с татарочкой.

– Ясно, – заговорщически подмигивает Антон и спохватывается: – А танки нынче не пойдут, самолеты?..

– Немцы еще не отвыкли по расписанию воевать, – заявляет Бусыгин, – Окромя ракет да пугающей стрельбы, никаких действий ночью не предпринимают.

Степан вздергивает пилотку набекрень и удаляется. Дом стоит на самом гребне горы, и, взбежав, Бусыгин замечает, что солнце стоит еще высоко и, кажется, развиднелось. Как ни пялил глаза, самого дома не увидел, только камни кругом нагромождены. Может, Антон пошутил насчет прелестной татарки – язык бы ему прищемить за такие проделки! «Фу, укололся! И кто это натыкал!» – споткнувшись и запутавшись в витках проволоки, ругнулся Степан. А впереди, перед его глазами, угрожающе расперила металлические зубья борона. «Видать, и в самом городе отводили поле. Землю скородили».

Степан едва выбрался из этой ржавой проволоки, консервных банок и стекол от разбитых бутылок. Впереди была главная преграда – стена из больших камней, кирпича, мешков, бочек. Ходил–ходил он вокруг этой стены как неприкаянный пес и – ни ворот, ни калитки. «Леший знает, как они там живут не выбираясь. Отгородились от всего мира, – озлился Бусыгин и оглянулся на овраг. – Уж я вернусь, я тебе намылю холку, басурман эдакий!» Все–таки не хотел возвращаться посрамленным, решил перемахнуть через ограду, задрал кверху голову, ища более удобный лаз, и неожиданно увидел трепыхающую красную косынку, похожую на флаг. «Значит, живут», – обрадовался Степан, а лезть через ограду не решился из–за важности.

Потоптавшись вокруг ограды, Бусыгин увидел в камнях щель и заглянул внутрь. Заглянул и обомлел: прямо возле стены, задом к нему стояла женщина. Перед ней на табуретке деревянное корыто. Женщина была в одной белой сорочке с короткими, чуть прикрывавшими плечи рукавами. Но не это сейчас поразило и заворожило глаза Степана – ее ноги, которые он видел так близко. Женщина, склонясь над корытом, двигалась в такт рукам то вправо, то влево, и упористо расставленные босые ноги тоже двигались, развалисто покачиваясь. Степан ошалел от загляденья! Как на грех, сверху, с камней ветер дунул ему соринку в глаз, он протер его поспешно рукою и опять начал глядеть, позабыв все на свете – и стыд, и самого себя…

Женщина стирала чью–то гимнастерку, и это вызвало в нем нежданно вспыхнувшую беспричинную ревность. «Ничего, Антон не будет врать. Антон меткий стрелок, умница!» – с величайшей благодарностью подумал Степан и, сам того не сознавая, взялся рукою за выступ верхнего камня, начал подтягиваться, чтобы перелезть. Сорвался, ударившись о землю. Потер ягодицу, ощущая причиненную падением боль. Потом опять начал глядеть в щель, мысленно благодаря бога и за такое его радение, что подослал его очам зримое счастье!

Женщина на минуту прекратила стирать, разогнула спину, локтем отвела со лба распущенные косы, черные, как сажа, достающие ей чуть ли не до колен. «Умаялась, бедняга. Ежели бы дозволила, охотно пособил», – сочувственно подумал Степан и начал вкрадчиво отворачивать лицо от щели, не сводя, однако, завороженных глаз. Причиной этому было то, что женщина повернулась лицом к стене, к самой щели, но не увидела его, нет, только задумчиво смотрела на камни, заложив от усталости руки за шею. «Боже мой, что я вижу! – чуть не вскрикнул Степан. – Да она совсем молодуха. А глаза–то какие строгие, немножко, правда, раскосые, но жгучие, и бесенята в них играют. А губы, губы… Слегка вывернутые, бантиком собранные. И запеклись. Корочкой подернулись. Давно нецелованные. Ой, татарочка!..» Степан почувствовал, как в голове у него затуманило. Кровь хлынула к вискам и не отошла, будто застыла и наложила на его голову свинцовый пластырь. Он чуть отошел от щели, увидел мешок с узлом, будто подсунутый для него нарочно. Взялся за узел и подергал на себя. Мешок не сдвинулся – был набит песком. Не отступил Бусыгин, начал разворачивать, толкая мешок с боку на бок. Песок был мокрый, и осклизлое рядно начало подаваться, образуя лаз. Бусыгин уже видел себя рядом с молодайкой, как кто–то сверху хрипло гаркнул:

– Стой и не шевелись! Ты куда, басурман, лезешь? Не шевелись, говорю, пулять буду картечью!

Степан взглянул наверх и ужаснулся: прямо на него из камней нацелены были два ствола, а над ними длинная взлохмаченная борода.

– Да ты что… Да вы что, папаша? Я так, между прочим… Да я войну протопал – не царапнуло. А тут от своей же картечи гибнуть… Пощади…

Стволы исчезли.

Степан еще с минуту стоял ни живой ни мертвый.

– Да залезай уж, – окликнул его сердитый голос изнутри ограды. – Вот сюда, где сток воды… Собаки легко подлазиют, и по нужде человек могет. Неудобства, конечно, а ничего не поделаешь. Война…

Бусыгин рад был и этому лазу.

Встретил его старик с окладистой бородою, моложавый на лицо, весь загорелый, медного цвета, как пятак, и с маленькими хитроватыми глазками.

– Приятно извиняюсь, – сказал он, кланяясь в пояс, не выпуская, однако, из рук ружья.

Бусыгин протянул ему ладонь, кося глазами вдоль стены. Молодайки не было на прежнем месте, и в корыте оседала пенная вода.

– По какой причине пожаловал на мой редут? – спросил дед строго.

Бусыгин едва сдерживал себя, его разбирал внутренний смех, но не подал вида, даже похвалил:

– Хорош редут! Вот уж поистине инженерные укрепления! Всю войну с границы топаю, а таких укреплений не видел. Чьими же это руками редут возведен?

Похвала служивого обрадовала деда. Душа его смягчилась и уж совсем подобрела, когда он пригласил присесть на пенек.

– С дороги–то небось умаялся. Присядем, – сказал дед и опустился первым, держа промеж ног ружье.

Бусыгин снова пошарил взглядом по двору: чернокосой хозяйки не было, сидела, наверное, в хибарке. Посетовал в душе, что дед сел лицом к стене, пришлось и ему садиться рядышком, не оглядываясь, пялить глаза на серую ограду. Чувствуя себя неловко от досады, что не увидит молодайку, если даже она придет и будет стирать, Степан достал кисет и закурил. Пыхтел цигаркой сильно, пускал в щель дым и деду ноздри щекотал. Наконец дед не выдержал этого щекотания, хотя ему и было приятно от запаха донника, и сказал:

– Не могу, когда измором берут… Ты, служивый, мотай отсюда али давай табачку.

– Да вы что, папаша? Разве я вас не угостил? Да вот он, кисет–то, на пне… Прошу, угощайтесь без спросу. Дурень я, загляделся.

– Куда, на кого? – встрепенулся дед.

Степан слукавил, едва удержавшись от смеха:

– На редут твой. Всем крепостям в пример.

– Ты мне, служивый, не хвали, сам знаю и убежден в прочности редута, – к удивлению Степана, заговорил дед. – Лучше совет дай, какие еще Добавочные работы провести. Покритикуй, ежели не отвык. А то у нас критики боятся…

Степан посерьезнел.

– Значит, редут возвел?

– Ну, редут. Рази не видишь? – сразу озлясь, ответил дед.

– Бить будешь?

– Не миловаться же с ними. Полезут, зачнут брать приступом – пущу в ход оружие.

– А бойниц–то у тебя – раз–два и обчелся. Нет кругового обстрела.

Дед не ответил, лишь озабоченно почесал за ухом: «Да-а, маловато. И как он успел, бес лупоглазый, рассмотреть. У неприятеля на это тоже нюх имеется», – а вслух сказал:

– Выкладывай дальше.

– Как защищаться будешь? Где укрываться, в случае налета? В этой хибарине? – Бусыгин уже злился.

Дед чмокал губами, пока не нашелся что возразить.

– Э-э, мил–человек, – заговорил, приободрясь, дед. – Моя хата неприметная, поддень ветер и – улетит, как курица со своим хвостом… Но хоть моя хибарка и плохонькая, а приманывает. Ты вот зачем ко мне приволокся? Думаешь, пособить? Не-е!.. – Погрозил он пальцем Бусыгину, готовому в этот миг провалиться сквозь землю.

Сзади прыснул женский голос:

– Прямо уж… У тебя только и на уме, Силантий, что кто–то украсть хочет твою сноху. Кому я нужна замужняя да в годах…

Бусыгин почувствовал из–за спины ее жаркое, опаляющее дыхание и не выдержал – оглянулся. Она посмотрела на него притворно строгими глазами. «Что и говорить – в годах! Булочка сдобная», – подумал Степан.

– Ладно, сноха. Перестань меня укорять, – отмахнулся дед и вернулся к мучившей его думке: – Твою критику, служивый, разумею. Амбразур, говоришь, побольше. Проделаю ночью вкруговую… Но ты иди–ка, иди, милок. Критику–то навел ради блажи. Видал я тут много вашего брата, охочего до молодиц. Соблазните, а я оставайся один редут защищать, – вернулся к своему дед.

«Упрямый», – пожалел Бусыгин, серчая, и уже подумал, что ему сейчас опять придется ретироваться не солоно хлебавши, обдирать кожу, пролезая под камнями.

Выручила молодайка.

– Не отваживай, – сказала она с твердостью в голосе. – Военный все диспозиции, как ты говоришь, знает. И нам безопаснее… А то соберу манатки, Гришку за руку и – на обратный берег.

Дед весь затрясся от этих пагубных для него мыслей снохи.

– А редут кто будет защищать? Гришатку не тронь, потому как свово заимей…

Сноха подступилась к нему, положив на бедра руки, открытые до локтей, и презрительно сощурилась:

– Что ты сказал? Повтори!

Дед Силантий не в силах выговорить то, что сказал, лишь шевелил беззвучно губами.

– А вот и заимею. И тогда уж извиняюсь!.. – Она играючи приподняла ладонь, как бы давая понять, что вольна в своих поступках.

– Никто тебя не держит. Отпущаю на все четыре стороны! – вознегодовал Силантий. – А насмехаться над моим редутом не дозволю. Большие этажные дома вон уже горят. Заводы бомбит германец, нефтебазу поджег… А мой редут держится и будет держаться намертво.

Ни Бусыгин, ни сноха не возражали. И Силантий облегченно вздохнул, зная, что молчание – сама похвала его редуту.

Наплывающая темнота вечера вынудила Бусыгина покинуть редут.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

На другой день, перетерпев с бойцами ополчения бомбежку и зная, что немецкие танки задержаны где–то далеко от этого рубежа, Степан Бусыгин опять захотел навестить дедов редут. Влекло его теперь туда то, что редут, по его разумению, можно превратить в запасной опорный пункт. Это последнее соображение заставило Бусыгина взять с собой Антона, еще двух бойцов, и вчетвером они принесли с завода замешанный в ведрах цемент.

– Принимай, хозяин, раствор для пущей крепости твоего редута.

Дед Силантий как увидел спущенные через ограду на веревках ведра с цементом, так и обомлел от восторга: «Ишь служивые какие. Понимают толк в укреплениях!»

Сноха, принимая ведра, не переставала ворчать:

– Не я ли тебя уговаривала, старый дурень: когда большой пришел, маленького не замечают.

Старик покивал головою, но был неумолим и отвечал сердито:

– Хватит задабривать их, едрена палка! Вон пол-России отдали, к Волге германца пустили… Мой редут как стоял, так и будет стоять.

Антон с двумя бойцами предусмотрительно не перелезли через каменный забор, лишь попросили воды напиться.

– Якши, – сказала татарка и улыбнулась, показав белые, как крупинки снега, зубы.

Бойцы ушли, остался один Степан, которому взялась помогать сама красавица татарка.

Работали азартно и споро: Степан подносил ведро; учил, как скреплять кладку, молодайка накладывала лопаткой жидкий цемент, а дед Силантий взялся укреплять тыловую ограду и долбить ломом кое–где непрорубленные бойницы. Пока старик отвлекся, занятый своим делом, Бусыгин тихо перекинулся с татаркой несколькими, на первый взгляд, ничего не значащими фразами. Спросил, между прочим, как зовут.

– Юлдуз, – отвечала она быстро и громко, словно бы затем, чтобы слышал дед Силантий, и Степан понял, что женщина она с характером, во всяком случае в отношениях со Степаном не хочет делать какой–то тайны. Последнее, как мужчину, огорчило Степана. Правда, в их отношениях еще ничего и не наметилось, однако Степан уже понимал и чувствовал, что молодайка податлива, хоть и с норовом. «Гляди, как играет глазами да облизывает губы. Подходи и целуй», – возбужденно подумал Степан.

Под вечер зашли в хату. В ней было не так тесно, как казалось Степану снаружи, напротив, было даже просторно: каменная лежанка, небольшая русская печка, с которой из–под подушек выглядывала, то исчезая, то появляясь, вихрастая голова мальчика, железная кровать, застланная, скорее всего по случаю прихода Степана, чистой простыней, пахнущей свежестью и арбузными корками, круглый стол об одну ножку, врытую в землю, один стул с высокой плетеной спинкой, две табуретки и лавка в углу – всему нашлось место в этом невзрачном, обшарпанном домишке из камня, наполовину ушедшем туда же, в камень. Степан теперь уже презрительно не называл его хибаркой. И то, что этот домишко приткнулся к Мамаеву кургану – господствующей высоте, вдвойне радовало Бусыгина.

Силантий сел под тусклыми, линялыми образами, повешенными невесть ради чего, потому что, садясь, махнул на них, сказав, что ни в бога, ни в черта не верит.

– Давай–ка лучше шкалики, – обратился он к снохе. – И ты слазь. Будем ужинать.

Зная норов деда, который, выпив, может рассказывать и непристойности, Юлдуз усадила Гришку в закуток, откуда то и дело высовывалась его белобрысая голова.

Дед разлил сивуху в два стакана, кивком головы Степан намекнул, чтобы не обделял и сноху, но за нее ответил Силантий:

– Женщин приучать пить зелье не надоть. Головы лишаются, и в очах у них бесы заводятся.

Красавица татарка встряхивает головой и отходит: чего же ей за стол лезть без вина–то! Она садится на отодвинутую табуретку, берет в руки длиннющие волосы, начинает заплетать косу. Изредка взглядывает на Степана. Глазищи у нее черные и огромные; Степан под ее мимолетными, но проницательными взглядами не находит себе места, ерзает на стуле.

– Ведь что получается, – заводится дед. – Бросают дома, квартеры со всеми удобствами… А, скажу вам, была бы громадная подмога, – Степан, слушая, поминутно косит глаза на молодайку, и, узрив это без труда, дед теребит его за рукав: – Да ты слухай… Подмога, говорю, была бы громадная. Палить бы из каждого окна, с каждого этажа. Немец бы не выдержал этой всеобщей напасти. А мы вот со сношенькой, как заслышали за сто верст – немец близится, зачали оборону строить, то есть редут… Приходил какой–то милиционер, видно, в военных диспозициях не смыслит. «Ты что, дед, панику наво дишь? Вас никто не заставляет разные редуты строить». – «Приятно извиняюсь, – говорю. – «Никто не заставляет!» И ты, представитель власти и обчественного порядка, выкинь из башки: заставляет…» Вроде бы встарь, когда мы на барщину ходили. Там заставляли изпод палки и работать, и ходить в церковь богу поклоны отвешивать, а попу пятаки совать… Веришь, служивый, да ты слухай, чего ты глаза прочь воротишь?.. Веришь, жениться силком заставляли.

– Жениться не по любви? Да я бы уперся – силком не взяли, – завозражал Бусыгин. Ненароком взглянул на молодайку: та лукаво покачивала головой.

А дед Силантий тянул свое:

– Э-э, не хорохорься. Ты вот лучше скажи: почему так на земле устроено – обязательно человеку страдания чинить? Нет бы жизнь утеплять, счастье дарить, так одни страдания, норовят под самый корень!.. – роптал дед Силантий. – И власти хороши!.. Иной вчерась за плугом ходил, а нынче задерет нос, идет, земли под собой не чует… Для него закон не писан… – продолжал Силантий. – Для отдельных личностей нет запретной зоны… Ходил я на прием в райисполком. Там один такой шустрый… пробовал ярлык наклеить…

– Какой ярлык? – страшно удивился Бусыгин.

Юлдуз знала, что дед Силантий затеет сейчас разговор о своем сыне, – один из бесконечно многих и тяжелых и для нее, – она прикусила губы, готовая разрыдаться, потом сжала руками виски и тихо вышла.

Следом за ней Гришатка, шмыгая нбсом, поплелся в сенцы. Он привязался к тете Юлдуз, узнав за недолгое время все ее печали и радости.

– Зачем вы?.. Лучше бы молчали, не травили ей душу, – пожалел Бусыгин.

– Э-э, служивый, доколь можно молчать? – взъерошился дед Силантий. – Да я никогда не молчал, а теперь и подавно не боюсь. Да и кого бояться?

– А по какой причине на вас тень падает? – спросил Бусыгин, для которого жалобы старика тоже были в тягость, и слушал он потому лишь, что нельзя было не слушать, – ради вежливости.

А дед Силантий сокрушался:

– Нет, в нашей семье во все времена никто супротив Советской власти не шел. А тут, вроде бы сын сбежал с поля боя и, стало быть, предатель… Не-е, я своего сына знаю и готов пойти за него в пламя, сгореть, чем наложить на себя такое клеймо, – стуча себя кулаком в грудь, говорил Силантий. – Сын–то у меня уже в годах, тоже армеец, шпалу носит… Партейный… А я, как сейчас, вижу его: вот идет он в подшитых овчиной валенках… Полая вода… Придет из школы. А школа–семилетка была за восемь верст, и каждый день туда и обратно, шестнадцать верст, значит, пехом. И в валенках. Весною, когда полая вода стронулась, лога затопило. Простудился он, в огне лежал, еле отходили… Благо фельдшер настой из трав дал… Вот как в люди он выбивался… Ну, а потом в город подался, где–то в рике служил, потом в армию взяли. Тут служебная карьера у него шибче пошла. Бывало, приедет, и не узнаю своего сына – весь в пуговицах золотых и форменная одежда на нем ладно сидит. Да только для меня и бабки, то есть для жены моей, оставался он Сенькой. В валенках, в шапке с протертым и облезлым заячьим мехом… И конопатый – ровно скорлупою от грачиных яиц облеплено лицо. В самый канун войны приезжал навестить. Тогда мы вон в том доме жили, – указал рукой на развалины Силантий, – квартера у нас была просторная, и водопровод, и душевая, – сожалеючи похвалился Силантий. – И вот, стало быть, заявился. Стройный да видный. В ремнях весь. И с молодой женой Юлдуз, потому как свадьбу приехал справлять, – Повременив, Силантий насупился и, комкая слова, трудно вымолвил: – Уехал он в гарнизон служить, в Белосток, кажись, и с тех пор от него ни–слуху ни духу. Как в воду канул.

– Искали? – спросил Бусыгин.

Дед Силантий при этих словах нервно передернул плечами, и еще сильнее потемнело его лицо, будто подернутое пеплом.

– Стучался во все двери, – простонал он с недовольством. – О нем–то не давали справки, пока в Москву я не подал прошения, в Наркомат обороны, и там объявили, что пропал без вести, вроде бы в плену… На месте ни хрена не добился!..

Дед Силантий замолк, так как где–то близко три взрыва ухнули кряду, каменную кладку встряхнуло и с потолка на стол посыпался песок. Старик помахал головой, глядя кверху:

– Надо бы щели в потолочинах заткнуть, а то теперь будет трясти. Весь песок ссыпется.

– Ну и как же, папаша, обиду затаил на Советскую власть? – спросил Бусыгин, глядя в упор.

Силантий медленно поднял на него глаза:

– Советская власть не виноватая. Знамо, товарищ Ленин завещал справедливость… Разберутся.

– Веришь?

– Верю, – убежденно ответил Силантий. – Я сижу и вижу Сеньку своего… В стоптанных валенках, в треухе заячьем и весь конопатый – скорлупа грачиная… «Какой же ты, Сенька, – думаю, – предатель, коль нашенский, вышел из трудового народа?». Нет, это временная ошибка. Придет пора, и объявится…

Силантий отмахнулся, точно отстранил от себя чтото тяжелое.

– Заговорил ты, дед Силантий. А мне пора, бравое воинство ждет, – вставая, сказал Бусыгин.

Проводить его до забора собралась Юлдуз. Дед этому не перечил, только сказал, чтобы не задерживалась ни часу, так как раствор цемента нужно подносить. Вышли они и десяти шагов не ступили, как очутились возле земного лаза. Вблизи стоял пирамидальный тополь, повитый снизу хмелем, сережки хмеля поспели и даже на легком ветру позванивали.

Вздохнул Бусыгин и сказал:

– Давай вылезем и пройдемся. Тих–ха–а кругом!..

Та вылупила на него глаза:

– Что значит – давай? Мне это не годится!

– Извиняюсь, пожалуйста.

– Не такое мне нужно прощение. Упади в ноги. Да не бойся. Парень даже слез не должен стесняться перед женщиной!

«Ну и норов! Везет же мне! – горько подумал Бусыгин. – Та, Лариса, в морге работала да эти самые крендели ногами выделывала… А эта ложиться в поклоне понуждает», – но покорно согласился.

– Теперь за мной! – сказала она и завела его во двор. – Что хочешь от меня? – спросила враз, играя огромными своими глазами.

Бусыгин растерялся, залепетал оробело:

– Ничего… То есть, извиняюсь, на вас боязно смотреть.

– Чего-о? – протянула Юлдуз. – Разве я страх на мужской пол навожу? Ха–ха!.. Приложись к руке.

Степан рабски повиновался.

А она подзуживала свое:

– Вы, мужчины, неразборчивы. Не знаете вкуса в женщинах. Попадись вам встречная–поперечная, и льнете, как шмели на цветок. Ну, так что ты от меня хочешь? – Юлдуз уставилась на него глазами с раскосинкой.

– Да я… Между прочим… Хоть про деда Силантия расскажите что–нибудь, про себя…

– Ха–ха! – рассмеялась Юлдуз. – Скромные желания у вас! – Она помедлила. – То, что дед рассказывал, верь. Истинная правда. Пропал без вести… Был военный, шпалу носил. Тебе служить, как медному котелку, и не заработаешь такого чина.

Упрек татарки поддел Бусыгина, и он, выпятив грудь, ответил независимо:

– Ежели захочу, могу и генералом стать. Это проще простого!

– Нравится мне такая настойчивость. Какое звание теперь имеете?

– Засекреченное у меня звание, – нашелся что ответить Бусыгин. – А вам сочувствую, – скорбно, но с желанием избавить себя от нежелательных расспросов, сказал Бусыгин.

– Сочувствую… – повторила она упавшим голосом и вскинула голову. – А вам–то какое горе? Как говорят, сбоку припека.

– Ну все же… Чужую беду всегда принимаю.

– Сердобольный!

Бусыгин проговорил:

– Сын у вас растет. Вылитая мама.

Юлдуз рассмеялась:

– Здорово похож? Прямо копия, особенно по цвету волос.

Степан глянул на молодайку, даже в темноте повиделся ему вороненый блеск ее волос.

Под самое ухо молодайка проговорила Степану:

– Он потерял родителей. И лучше не говорите ему: как вспомнит о матери, плачет и трясется весь…

– Почему?

– Опять свое! – перебила Юлдуз. – Ой беда – не понимает человек. Я бы скорее ишака стала любить, а не такого мужа…

Бусыгин ответил не задумываясь:

– Тогда все бы стало на место. И на вопросы был бы положен крест.

– Я гордая и замуж вторично не собираюсь.

– Почему?

Юлдуз рассердилась:

– Если я еще раз услышу это «почему», то выведу, из редута.

– А я и сам уйду, – обидясь, сказал Бусыгин. – И, может, совсем не приду.

– Это почему? – спросила она и, поймав себя на этом слове, озорно ударила ладошкой повыше коленки, будто от укуса комара.

– Придете, – сказала она с твердостью в голосе. – Я знаю такое слово – заколдовать могу. А то и к вашему начальнику с прошением обращусь: «Вот, мол, бессовестный человек, бросил одинокую Юлдуз…»

– Почему? – Степан спохватился, что опять сел в лужу.

– Потому что я женщина, а это высшее звание на свете, и ей поклоняются не только такие, как вы, но и генералы… Все равно что Адам поклонялся Еве.

– Ясно, начальник станет за тебя горой при таких весьма причинных доводах, – согласился Степан.

С той стороны ограды кто–то, кажется это был Антон, окликнул:

– Бусыгин, на выход!

– Я здесь! – встрепенулся он, – Что там стряслось?

– Немедленно явитесь на позиции. Получен боевой приказ.

Забыв даже попрощаться, Бусыгин начал подлезать под ограду.

– Постой! – задержала его Юлдуз. – До свидания скажи. Когда воин уходит в бой, он прежде всего прощается с женщиной. Вот так… – целуя его в щеку, проговорила она. – А теперь уходи. Да не пачкайся ты понизу. Г олову держи выше.

Степан, чувствуя на щеке обжигающий жар ее губ, резкий упрек не принял за оскорбление. Не долго думая, он подпрыгнул, ухватясь за верхний выступ камня, и перемахнул через ограду.