Текст книги "Крушение"

Автор книги: Василий Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 44 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

В августе Западный фронт частью поредевших сил предпринял наступательные действия в районе Погорелое Городище. Главная тяжесть войны в то время перекинулась в степи Сталинграда, поэтому бои в Погорелом Городище мало кого волновали: какой бы ни был успех этого отвлекающего маневра, все равно решающими были тревожные сражения на юге.

Командующий Западным фронтом Жуков, проводя эту отвлекающую операцию, не испытывал особой радости. Да, собственно, и радоваться–то причины не было. Ограниченные масштабы операции и явная нехватка сил, которых неоткуда было взять, не давали ему возможности размахнуться и превратить частный замысел в оперативно–стратегический, могущий поставить всю немецкую группу армий под угрозу развала и поражения. Здесь, на центральном участке, немцы, чувствуя свою слабину, держали оборону и – не тревожь их, – кажется, не помышляли бы наступать и в течение всего года. Но и советская сторона – Западный фронт – не могла нанести по ним крупный, громящий удар, хотя у командующего Жукова и были на этот счет большие замыслы.

Самое удручающее состояние полководца – это когда его желания и помыслы (все равно в силу каких причин – объективных или субъективных) не могут быть воплощены в действительность.

Главная тяжесть войны навалилась на донские и заволжские степи.

Западный фронт утрачивал свое былое значение, невольно становясь вспомогательным. Жуков понимал, что события решаются теперь на юге. Там линия фронта на ряде участков нарушена и прорвана, войска вынуждены отходить. И он подумал, имея в виду Верховного главнокомандующего: «Наверное, не забыл еще тот спор… Дуется… А ведь сам же оказался не прав. Поторопился наступать… Отсюда все беды».

Однако 27 августа звонок из Кремля затребовал Жукова.

Сталин говорил неожиданно примирительным голосом:

– Георгий Константинович, дорогой… Оставьте за себя начштаба фронта для завершения Погорело—Городищенской операции, а сами немедля выезжайте в Ставку.

В тот же день поздно вечером Жуков прилетел в Москву.

Несмотря на тревожное военное время, все прибывающие с фронтов по обыкновению являлись в Ставку или в генштаб чисто выбритыми, прилично одетыми. Тыловые, даже очень почтенные и солидные работники завидовали фронтовым командирам, завидовали их порывистым движениям и горделивой осанке, их внутренней собранности, их боевым наградам, и даже пахнущие степными травами гимнастерки вызывали молчаливую ревность.

Жуков знал, что неспроста Верховный главнокомандующий вызывал его так срочно, поэтому ввалился в кабинет в пыльном кителе, в сапогах, покрытых засохшей глиной. Но Сталин сейчас не обратил на это внимания.

На нем самом был помятый мундир, будто ложился отдыхать не раздеваясь. Лицо его осунулось, побледнело.

Сталин поздоровался за руку и проговорил упавшим голосом:

– Плохо получилось у нас на юге. Может случиться так, что немцы захватят Сталинград. Не лучше обстоят дела и на Северном Кавказе… Очень плохо показал себя главком. Мы его сняли… Фронт разделили на два: Сталинградским командует Гордов, а на вновь созданный Юго—Восточный фронт поставили Еременко… – Иосиф Виссарионович прошелся по кабинету, вернулся и, подойдя ближе к Жукову, сказал, не глядя на него: – Мы решили назначить вас заместителем Верховного главнокомандующего и послать в Сталинград для руководства войсками на месте. У вас теперь большой опыт, й я думаю, вам удастся взять в руки войска. Сейчас там Василевский и Маленков. Маленков пусть останется с вами, а Василевского мы отзываем в Москву… Мы ни в коем случае не сдадим Сталинград, – строго напомнил Сталин.

У Жукова от неожиданности назначения, от прежней обиды, от всего пережитого захлестнуло дыхание.

– Когда вы можете вылететь? – послышался вопрос.

Набираясь внутренних сил, Жуков ответил не сразу.

– Я думаю, надо вылететь немедленно.

– Ну, вот и хорошо. А вы не голодны? – спросил Сталин, только сейчас заметив, что на нем пыльный китель и на сапогах рыжие следы глины.

Жуков слегка поежился от неудобства и сознался:

– Да, не мешало бы подкрепиться.

Сталин позвонил. Вошел Поскребышев.

– Скажите, чтобы подали чай и бутерброды.

Были принесены чай и не менее десятка бутербродов с сыром и колбасой.

Разговор дальше не велся. Будто все, о чем минутами раньше сказал Сталин кратко, не нуждалось ни в дополнении, ни в разъяснениях. Сталин не имел привычки говорить длинно. А Жуков уже мысленно перенесся на фронт, и виделись ему задымленные степи, по которым отступали войска, и душа его, истинно русского человека, влекла туда, где Отечеству угрожала тревожная опас ность. Отпив горячий чай, Георгий Константинович обронил скупо:

– Далеко забрался. Глубинная война идет, кто кого… – Он посмотрел на Сталина, и тот, отодвинув чашку, набил в трубку табаку, встал.

– Ко мне приезжал… мой старый друг, артист, – заговорил он, щурясь. – Вот теперь, когда немец постучался в ворота Кавказа. Трудно добирался. Обходно. Боялся, что Большая грузинская дорога перерезана. Все же добрался. Звонит мне, умоляет повидаться. Дело у него срочное. «Заходи, заходи, – говорю, – вечером». Пропустили его в Кремль без моего звонка. Садимся тоже пить чай. А он разводит руками, говорит: «Сосо, не узнаю тебя… Раньше ты друзей угощал хорошим вином и шашлыком на вертеле. Да уж ладно… Привез я бутылку кахетинского». Хотел идти в гостиницу за вином, но я усадил его… Свое нашлось. Выпили. Поговорили о том о сем, вспомнили детство, молодость, родной Гори… Пора расходиться, потому как фронты ждут на проводе. «А зачем приехал?» – спрашиваю. Этот друг артист помялся и спрашивает: «Извини, Сосо, пробрался я к тебе с Кавказа по важному делу. Скажи нам, горцам, положение на фронте… Сдашь Кавказ или нет?» Что я мог обещать? – Сталин повременил, обратил на Жукова вопрошающий взгляд: – Как вы, полководец, в таких случаях могли бы ответить?

Георгий Константинович помялся и сказал:

– Разумеется, надо было успокоить старого друга, тем более артиста… У них ведь тонкая душа, чуть заденешь и…

– Конечно, – перебил Сталин, – Я ему прямо сказал: «Поезжай и скажи на Кавказе: «Не будь я Сталин, если этого новоявленного Наполеона – Гитлера не поставлю на колени!»

Жуков усмехнулся.

Сталин продолжал:

– Мне докладывали, как вы в подобной ситуации терялись.

– Почему терялся? Кто же это неправду доложил?

– Земля слухом полнится, – сказал Сталин. – Докладывали таким образом. Сидите вы в машине, рядом водитель… Едете и молчите всю дорогу. Водитель захотел знать, когда настанет конец войне, а спросить боится, потому как перед ним – важный чин, вдобавок скупой на слово. Так бы и промолчали всю дорогу, но сами вы не выдержали и спросили о том же: «Слушай, шофер, скажи, когда война кончится?» Было такое, признайтесь?

– Было, раз молва идет, – улыбнулся Жуков и, выдержав паузу, добавил: – Как же я мог ответить, когда конца ее не видно.

Сталин пыхнул трубкой.

– Отвечайте, как я отвечал… Определеннее!

Сталин вызвал Поскребышева и велел соединить его с Юго—Восточным фронтом, обдроняющим Сталинград. Правительственная связь работала удивительно хорошо, и скоро на проводе уже был командующий фронтом. Слушая, Сталин хмурился, потом заговорил обычным своим тоном:

– То, что город штурмуют и пытаются потопить вас в Волге, это мы знаем .. Да, да, знаем, что тяжело… Но безвыходного положения в природе не существует… Каждый дом, каждый камень превращайте в крепость, способную выстоять. Перемалывая живую силу врага, вы тем самым роете ему могилу. Запомните это! – И положил трубку.

Жуков встал, намереваясь идти.

– Если бы наши командующие были с головой, – заговорил Сталин, пока не отпуская его, – то немец не только не подошел бы к воротам Москвы, к предгорьям Кавказа и к Волге, а был бы разгромлен в приграничных округах и война давно бы перенеслась на собственную его территорию… До свидания, ждем от вас хороших вестей, – неожиданно закончил Сталин и на прощание пожал руку, что делал редко.

Когда Жуков вышел и очутился один на затемненной площади внутри Кремля, меркла притихшая и гнетущая темнота. Только в неверном отраженном свете луны посверкивали купола соборов, и сами соборы казались окаменелыми и застывшими.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

День за днем, с непоколебимой настойчивостью северное крыло войск штурмовало немецкие укрепленные высоты северо–западнее Сталинграда. Это были бои лихорадочные, вынужденные и оттого предпринимаемые поспешно, часто без всякой подготовки, но неизменно ведущиеся ради ослабления напора врага на Сталинград, ради удержания любой ценой узких улиц города, прижатых и вытянутых вдоль побережья реки. Захлебывалась одна атака, потрепанные и изнуренные войска коекак за ночь сводились в новые роты и батальоны, а утром по сигналу все той же красной ракеты опять переходили в атаки, в контратаки, как это происходило и в дивизии Шмелева. И в этих сражениях, длившихся уже несколько дней, наши войска ценою крови и жестоких усилий отвоевывали у немцев лишь ясно видимые простым глазом высоты, курганы и открытые степные долины. Но город требовал, город кричал о помощи, и штабисты армий и фронта, сидя на всех телефонах, гоняя во все концы офицеров связи с пакетами за сургучной печатью, приказывали: «В… 00 утра перейти на штурм…» – и вновь ставились непомерно трудные, порою нереальные задачи.

В эти сражения были брошены 1–я гвардейская армия, намертво прикрывшая переправы через Дон, и сильно поредевшие, утомленные 63–я и 21–я армии, которые начали свой отход с Северного Донца, и войска 24–й и 66–й армий, прибывающие в степи Сталинграда.

Первая гвардейская армия была надеждой и совестью главного командования. Ее штаб формировался далеко от юга – в Вологде, и армия имела первичное название «2–я резервная». Это была ударная, очень сильная армия, ее дивизии – 38, 39, 40, 41–я и другие соединения – были десантными, солдаты все как на подбор – молодые, здоровые, носили кинжалы и дерзко заявляли о себе: «Сталин приказал выковать из нас карающий меч».

И они действительно в дни отчаянного положения, когда степь и донские переправы были запружены потоком бегущих частей, стали на задонских высотах и приняли на себя удар бронированных клиньев 4–й танковой и 6–й армий противника.

Шагнув через Дон, 1–я армия в критические августовские дни неразберихи и сумятицы выстояла, не отдав врагу ни метра земли. Удержанные ею плацдармы в районе Сиротинской, Серафимовичей и Ново—Григорьевской так и остались до конца битвы в руках советских войск…

Но позже и для самой гвардейской армии наступили трагичные дни.

29 августа эта армия, наступавшая с плацдарма северо–западнее Сиротинской, получила приказ перейти к обороне. Полевое управление 1–й гвардейской армии, передав войска в состав 21–й армии, должно было к утру 1 сентября развернуться в районе Садки в готовности к приему прибывающих в состав фронта соединений. Но работники полевого управления армии, еще не успев опомниться от бомбежек и обстрела, изнуряюще действующих на психику, вдогон получили новый приказ: в составе семи стрелковых дивизий и трех танковых корпусов 1–й гвардейской армии с утра 2 сентября нанести контрудар по прорвавшейся группировке противника к Волге и в районе Гумрака соединиться с 62–й армией… В штабе армии многие были обескуражены: без всякой подготовки и вдруг бросать в наступление войска, да еще с далеко идущей целью – соединиться с армией, которая дерется в самом Сталинграде! За одни лишь сутки нужно было собрать войска, которые находились еще в движении и ожидались к исходу 2 сентября. Танковые и стрелковые части прибывали без горючего и транспорта. Было явное опасение, что атака, намеченная на 2 сентября, сорвется из–за того, что части не успевали выйти на исходные позиции, подвезти горючее и боеприпасы.

Офицеры штаба армии сбивались с ног, нервничали. Командующий просил оттянуть время, чтобы собрать силы для удара…

С часу на час ждали приезда в войска северного крыла представителя Ставки генерала армии Жукова. В штабе фронта его поджидал Ломов.

«Ну-с, Павел Сидорович, вы готовы встретить большого начальника?» – спросил сам себя Ломов. Хрупая хромовыми сапогами, он прошелся по дощатому настилу к двери блиндажа, мысленно приложился в приветствии рукою к голове, мысленно отдал рапорт и улыбнулся: получалось толково. Тотчас поморщился: темно в блиндаже, тесно. Порешил, удобнее встретить на улице, для чего предусмотрительно вынес раскладной стул.

Наверху, ни возле щелей, ни за штабными столиками под грушами, никого из офицеров не увидел. «Куда все подевались?» – подумал он, немного злясь, но звать не захотел. Он ходил возле блиндажа, поглядывая на развилку дороги. Сновали взад–вперед машины – грузовые пропускал равнодушными глазами, а вот легковые и в их числе трофейные заставляли его невольно приосаниваться. Он уже притомился ждать, от напряжения поламывало в голове.

К командному пункту напрямую, по бездорожью вырулил зеленый «виллис». Ломов вначале и не подумал, что на такой машине, прозванной козликом, мог приехать представитель Ставки. Но каково было его удивление, когда «виллис», ковыляя, переехал через канаву и на ходу спрыгнул коренастый, полнеющий мужчина в военном комбинезоне, в ком Ломов узнал генерала армии Жукова. Ломов бросился к нему навстречу, придерживая левой рукой раскладной стульчик. Когда Ломов представился, генерал армии, сухо кивнув, не садясь на поднесенный ему стул, потребовал доложить обстановку.

– Критическое положение, – сбивчиво ответил Ломов, не сумев скрыть на лице пережитого.

– А где офицеры? – спросил генерал армии, сразу заметив скучное безлюдье в штабе.

Ломов огляделся и проговорил:

– Разъехались… Все на передовых позициях.

Он слукавил. Офицеры штаба, зная крутой характер Жукова, предусмотрительно попрятались кто куда, не смея показываться на глаза представителю Ставки.

– Докладывайте, почему именно критическая?

– Северное крыло фронта контратакует, но прогрызть фланг обороны прорвавшейся группировки неприятеля не в силах. – Ломов перевел дух и добавил: – Прорвать не в силах, и сами истекают кровью.

– Какую задачу имеют на ближайшее время войска? – спросил Жуков.

– Вести контратаки.

– И каковы перспективы этих контратак?

– Безвыходные, – сознался Ломов, – Войска не имеют никакого продвижения. Топчутся на месте… Правда, немцы несут очень большие потери и вводят резервы…

– Вы уверены в том, что противника можно таким образом остановить севернее Сталинграда, не дав ему занять город, – перебил Жуков.

Ломов промолчал, как–то весь съежившись.

Жуков подвигал нижней челюстью, посмотрел на жалкого и растерянного Ломова.

Темнея лицом, Ломов склонил голову.

Жуков хотел еще что–то сказать, но промолчал, взглянул на ручные часы: время близилось к двум часам пополудни. При одном упоминании о времени он ощутил, как же сильно проголодался. К тому же суматошные ночные сборы, дважды в один день совершенные перелеты без отдыха – все это навалилось сразу. «Ничего, перетерплю. Время не ждет», – внушил самому себе Жуков.

Он прыгнул в подкативший к нему «виллис» и поехал в расположение 1–й гвардейской армии.

Дорога шла открытой степью, вдоль линии фронта. Это легко было определить по доносящемуся слева шуму боя и по дымам разрывов. Чем ближе подъезжали к балке Котлубань, тем явственнее слышались громовые раскаты артиллерии. Над ними то и дело повисали ржавые клубки лопающихся бризантных снарядов. Подъехать прямо к командному пункту армии не удалось. Машину оставили в балке, сами пошли пешком. Надо было перевалить за высотку, где рядом со штабами дивизий размещался командный пункт армии. На пути им встретился небритый солдат. Он степенно подбирал с дороги какие–то кубастые, похожие на бутылки предметы и сносил их в яму.

– Что делаешь, браток? – спросил Жуков.

– Да немец накидал, будь он трижды проклят, – ожесточенно ругнулся солдат, не глядя на подошедшего, – бомбочек чертову дюжину… Вот и сношу, чтоб не пугали честной народ. – И он взял за оперение начиненный взрывной силой заряд и держал в руке, словно любуясь оранжевой покрышкой. – Вытащить из нее бы вещество – и детям на игрушки…

– Перестань забавляться, убери эту гадость, – не выдержал адъютант генерала.

Но сам Жуков подивился спокойному мужеству солдата. Подивился тому, что солдат вот так безбоязненно и небрежно берет с земли эти бомбочки и кидает в яму, как игрушки.

– Не боишься, что взорвется? – спросил Жуков.

– Бойся не бойся, а потребно убрать… Ночью–то самое передвижение, того и гляди кто подорвется. – Он посмотрел на дальние, в дымках разрывов позиции и добавил: – Нежелательно идти на бугры.

– Это почему же? – спросил Жуков, огорчаясь таким ответом солдата.

– Наглядитесь сами. Вон там!.. – махнул рукой в сторону горки, за которой гремел бой. Потом, видя, что незнакомые ему военные все равно стали взбираться на эту горку, солдат ругнулся: – Куда вас хрен несет днем–то! Немец простреливает скат. Жизни вам надоели? Идите, идите, опосля не пеняйте на меня.

– Он правильно говорит, – шепнул генералу сопровождавший офицер из штаба фронта. – Днем все видимые подступы к переднему краю простреливаются. Надо бы дождаться темноты или ползком…

Жуков не остановился, шел дальше. С начала войны он не раз бывал в подобных переплетах, и его не задевали ни осколки, ни пули. «Судьба щадит. Счастливое везение», – подумал он. Очутились на гребне песчаного взгорка, и Жуков сначала не понял, почему шевелится песок, скорее всего от ветра? Подбежавший адъютант схватил генерала за руку и насильно принудил лечь.

Опасный участок склона одолели ползком. Скоро очутились в блиндаже с перекрытием из черных железнодорожных шпал, пахнущих горелым шлаком и нефтью. И едва вошел Жуков, как офицеры тихо убрались из блиндажа. Остались лишь командующий фронтом Гордое и командующий армией Москаленко. По обыкновению генерал начал с опроса о положении дел. Доклад Гордова произвел на него благоприятное впечатление. Чувствовалось знание противника, знание своих войск и, главное, вера в их боеспособность. По мнению ком фронта и командующего армией, контрудар, назначенный на 2 сентября, наносить нереально. Вступление армий в бой по частям, без средств усиления, без тщательной разведки системы обороны противника и без нужной подготовки, вообще, ожидаемых результатов не сулило.

– Кто же вас принуждает, коль заранее сознаете провал операции? – спросил Жуков.

– Требуют, – ответил Гордов.

– Посылать солдат бездумно в бой – головы не надо, – заметил Жуков, подумав о встреченном на дороге солдате, который, теперь уже было ясно, намекнул, что наглядеться придется смертей. – Приказ о контрударе оставить в силе, – добавил уже строгим тоном Жуков, – Но день штурма нужно отодвинуть. Наступление 1–й гвардейской армии переношу на 5 часов 3 сентября… а соседние армии смогут начать наступление на два дня позже этого срока.

– Меня за это по головке не погладят, – возразил Гордов. – Как я могу перенести срок, когда требуют сверху, от самой Ставки исходит.

– Сроки наступления я переношу по праву заместителя Верховного главнокомандующего.

Услышав это, Гордов и Москаленко невольно встали, испытывая строгую торжественность оттого, что Жуков получил высокое назначение и вот теперь беседует с ними почти на переднем крае в подрагивающем от взрывов блиндаже. Жуков указал жестом, чтобы сидели. Часа через два о своем решении он доложил по «ВЧ» в Москву. Потом прилег на земляной топчан, чувствуя, как от утомления разламывается голова.

Уснуть сразу не мог. Знобило. Он попросил чаю. Пил лежа, затем, укрывшись суконным одеялом, согрелся… Вскоре сон одолел его.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Весь следующий день, 2 сентября, Жуков провел в войсках 1–й гвардейской армии. Настроение у него было приподнятое. Не омрачали его и налетавшие неприятельские самолеты, которые вместе с бомбами кидали рельсы и порожние, свирепо визжащие бочки. Перетерпев налет в окопе, Жуков встал, отряхнулся и заметил, насмешливо кивая на бочку:

– Ишь как визжала. Думал, живого поросенка нам сбросили.

– Поросенка они и сами слопают. У немца губа не дура, – ответил рядом стоявший полковник Шмелев.

Они спустились в блиндаж, вошли в отсек, который занимал Шмелев.

– Узнайте, какие потери от каждой бомбежки несут войска, – попросил Жуков.

– Потери незначительные, товарищ генерал, – сказал Шмелев. – Больше на психику влияют. У людей голова отказывает соображать.

– Нет, вы все же узнайте. Возьмите один полк на выбор.

Шмелев позвал офицера связи.

– Капитан Судак, сходите в полк Герасимчука, возьмите точные данные о потерях при бомбежке, – распорядился он. – Да старайтесь быстрее обернуться… – добавил полковник, кивнув на представителя Ставки.

Жуков проводил взглядом офицера до выхода и заметил:

– Поджарый, потому и посылаете. Нет бы… – Он помедлил, нахмурясь, и продолжал с живостью: – Не слышали сказку про зайца и ежа? Жалко, следовало бы назубок ее некоторым командирам знать… Так вот, хвастался заяц, что умеет хорошо бегать, и вызвал на соревнование ежа. Еж согласился. Разметили они дистанцию, условились на пари и приготовились к бегу. Пров. орно, с подскоком метнулся со старта заяц, только и видны были длинные задние ноги. Но когда прибежал к финишу, еж был уже там. У зайца от удивления глаза на лоб вылезли. И посейчас эти глаза у него едва ли не выше лба. Тогда же не поверил ежу. Потребовал бежать снова. Еж, конечно, согласился. В общем, заяц бегал взад и вперед до тех пор, пока не протянул ноги. Но ежа обогнать так и не смог. А дело в том, что еж был умный и заранее послал на финиш свою ежиху. Она–то и встречала ошалелого зайца.

Шмелев не понял прямого смысла этой сказки, между тем Жуков продолжал:

– Вот так и в бою. Иной командир пользуется старыми средствами связи – пешими посыльными или телефоном. Бегает связист, не успевает чинить перебитые провода, а у другого командира привычка умного ежа: он держит на том конце рацию…

Шмелев почувствовал, что Камушек брошен в его огород, но постарался отмести упрек, сказав:

– Рации у нас есть. Только ввиду ожидаемого контрудара переговоры по ним временно запретил. А что касается пеших посыльных, упрек адресуйте не мне… Ведь до войны в армии радели о пеших посыльных… А когда протестовали против отсталости в армии, некоторых одергивали… под предлогом пораженческих настроений.

Жуков поморщился, взяв в кулак свой массивный подбородок.

– Сидели?

– Сидел.

Напряженно–тихо стало в блиндаже. Даже слышно было, как шуршал текший со стен песок. Молчал Жуков, молчал Шмелев. И это молчание стало невыносимым; Лишь когда повар внес огромный, на лямках за спиной бидон–термос, Шмелев сказал:

– Отведайте борща, – И поглядел на повара. – 11о сто грамм положенных выдайте.

Жуков не возразил, хотя пить был не охотник.

За столом Шмелев стал рассказывать о себе. Слова приходили резкие, тяжелые. На минуту он смолк.

Николай Григорьевич вздохнул, провел рукой по седой, начинающейся со лба пряди, поморщился, будто собираясь сказать что–то очень важное.

Жуков пристально посмотрел в глаза Шмелеву, как бы дал понять, чтобы говорил дальше. По натуре генерал армии сам был человеком резких суждений и, встречаясь с умными и справедливыми людьми, охотно слушал их и, если надо, вступал в споры.

Прикрыв ладонью глаза, Шмелев заговорил, как бы рассуждая вслух сам с собой:

– Далеко загнал нас немец. Очень далеко… Подумать только – к Волге пробился!

Жуков сказал, выговаривая слова врастяжку, как бы тоже раздумчиво:

– Да за свои неудачи нам приходится расплачиваться кровью, – Он, помедлив, взглянул на Шмелева, продолжил: – Мы, конечно, предвидели, что немецкофашистская армия, несмотря на тяжелое поражение под Москвой, еще в силе накопить резервы и двинуть войска в наступление…

Шмелев, когда генерал армии кончил говорить, как бы вне всякой связи заметил:

– Да говорят, счастье умереть вовремя. Стендаль, описывая деяния Наполеона, воскликнул: «Какая великая слава сохранилась бы за Наполеоном–завоевателем, если бы пушечное ядро сразило его в вечер сражения под Москвой». Здорово сказано! Врезались мне эти слова в память.

Жуков хотел было что–то возразить, но принужденно смолчал, не перебивая полковника. А Шмелев продолжал говорить о том, что есть полководцы, жизнь которых рано обрывалась, но от этого их подвиг и деяния не тускнели, а, наоборот, светили новыми гранями.

Живой пример, – сказал он, – Чапаев прожил до обидного недолгую жизнь, но своими лихими атаками и даже смертью в холодных пучинах реки Урал навсегда оставил себя в памяти и истории благодарного народа… Видимо, жила бы и слава Наполеона, если бы он действительно пал на Бородинском поле от русского пушечного ядра. Тогда бы, во–первых, не повел разбитую и униженную армию французов обратно по Смоленскому тракту, во–вторых, не попал бы в заточение на остров Святой Елены, в-третьих, было бы на кого свалить вину за сожжение и разорение Москвы, в-четвертых… да мало ли причин, которые бы возвеличивали его гений и мешали оы его славе затухнуть.

Когда Шмелев прервал свою мысль, Жуков спросил с притворной усмешкой на лице:

– Так что ж ты, бессердечный полковник, предлагаешь и нам вовремя убираться?

Шмелев посмотрел на Жукова. Над блиндажом послышался скользящий железный шелест, похоже кто–то встряхивал кровельные листы. От взрыва бомбы встряхнуло блиндаж.

– Вот видите, что внесла нынешняя война, – указал Жуков пальцем куда–то вверх, прислушиваясь, как самолеты уходили, со звоном ввинчиваясь в небо.

По его мнению, война внесла изменения не только в тактику, не только в оружие, но и в психологию сражающегося человека. В армиях когда–то бытовало мнение, что всякий командир – солдафон. Шло такое мнение исстари – от палочного режима, от шагистики и, в конечном счете, от грубости войны. И у нас такое бывало до революции… Война со своими убийствами и земляными работами остается делом грубым и жестоким; но когда в армию проникла техника, реактивные снаряды, когда воевать стала не только армия, но и экономика и тылы государств, когда убийство, почитаемое на поле боя за честь, стало не только и не столько делом или работой штыка, трехлинейки, гранаты, а усложнилось, перешло в область моторов, оперативных маневров и точнейших расчетов в планировании сражения, – в этих условиях неоспорим приоритет полководца умного при всех его других достоинствах. И если иные полководцы, именующие себя таковыми, воюют, достигают успеха грубой физической силой, то это обман: такой полководец либо держится на крови масс, либо за его спиной сидят подсказчики – штабы и умные офицеры. Однако нутро такого полководца, его реальный ум рано или поздно всплывут на поверхность.

– На поверхность всплывает щепа, все отбросы, – выждав, пока не закончил свою мысль генерал, заговорил в тон Шмелев – В пору паводка река несет этот мусор прочь… Что–то, конечно, уцепится, какая–то коряга будет вынесена на берег, а глядишь, ею окажется старая ветла. Даст еще побеги, зазеленеет, прикрыв листом свою старую, облезлую наготу. Но это обман. Коряга остается корягой.

– Да, – согласился Жуков. – Полководцу, как и всякому человеку, отпущена одна жизнь, ею он может распорядиться полностью или частично в силу часто не зависящих от него причин. Но жизнь нельзя прожить дважды или трижды… И полководец не может быть бессменным во всех войнах.

С командного пункта позвонили Жукову и передали, что его срочно вызывает Москва, а кто именно умолчали. Уже выйдя из блиндажа, Жуков пожалел, что не дал конкретных указаний полковнику Шмелеву. «А впрочем, какие нужны ему указания? Ученого учить только портить», – подумал он.

На командный пункт вернулся около 17 часов, и тут же опять последовал звонок из Кремля. Вызывал Верховный главнокомандующий.

Выслушав вкратце обстановку, Сталин сказал:

– Звонил Еременко и доложил, что части, обороняющие город, истощились и не в состоянии сдерживать наступление противника. Просил с утра 3–го и не позднее утра 4–го начать контрудар с севера. Вы за это отвечаете головой! – и повесил трубку.

На другой день, 3 сентября, на стол Жукова легли беспощадно жесткие, – будто тот, кто слал их сюда, знал и видел лучше, чем он, представитель Ставки, – строки телеграммы:

«Положение со Сталинградом ухудшается. Противник находится в трех верстах от Сталинграда. Сталинград могут взять сегодня или завтра, если северная группа войск не окажет немедленной помощи. Потребуйте от командующих войсками, стоящими к северу и северозападу от Сталинграда, немедленно ударить по противнику и прийти на помощь сталинградцам. Недопустимо никакое промедление. Промедление теперь равносильно преступлению. Всю авиацию бросьте на помощь Сталинграду. В самом Сталинграде авиации осталось очень мало.

Получение и принятые меры сообщите незамедлительно.

И. Сталин».

Эта телеграмма ошарашила Жукова. Неужели он, представитель Ставки, знает положение в Сталинграде хуже, чем сидящие далеко от фронта, в Москве? Все же справился, будто не веря самому себе, каково истинное положение в городе. Да, тяжело. Немцы на одном участке вышли к Волге. И хотя штурм сегодня прекратился, завтра может возобновиться. Но все не так уж безнадежно. Жуков вызвал к телефону командующих северным крылом, спросил одно–единственное: «Готовы ли начать завтра контрудар?» – «Нет, не готовы…»

Утром, находясь на наблюдательном пункте, Жуков и сам видел, что 3 сентября 1–я гвардейская армия уже перешла в наступление. Поднялись из окопов и траншей гвардейцы, бросились неустрашимо… Немцы усилили сопротивление: против атакующих обрушили и авиацию и артиллерию, откуда–то появились танки.

Неприкрытые с воздуха цепи наступающих редели…

«Тяжело… Что же делать?» – оставшись один, думал сейчас Жуков. Хотел успокоиться. Успокоение не приходило. Нервно ходил из угла в угол и твердил:

– А если ударить тремя армиями?.. Если приказать… – И сам себе возражал: – Но что это даст? Промедление преступно. А сорванный штурм вдвойне опаснее. Войска будут загублены. Войск не будет. И рухнет всякая надежда на спасение города. Нет, нельзя. Преступно.

Снял трубку, вызвал по прямому проводу Сталина, начал докладывать убежденно. Он, Жуков, может приказать сегодня же начать контрудар на северном крыле фронта. И войска пойдут на штурм, как не раз уже ходили, но, как и раньше, успеха ждать не придется. Артиллерия не сможет поддержать огнем пехоту, на позиции не подвезены снаряды и доставить их можно будет не раньше вечера 4 сентября. Кроме того, увязка взаимодействия стрелковых войск, артиллерии, танков и авиации может быть налажена к исходу 4–го, а без этого наступать бессмысленно.