Текст книги "Вторжение"

Автор книги: Василий Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 41 страниц)

– Но мы же его и так тряхнули, – попытался возразить Костров. Несколько городов даже вернули… А под Ельней так прижали немцев, что они едва ноги унесли.

– Понятное дело. Но то легкий ушиб.

Аверьян встал и, ни слова больше не говоря, ушел в сенцы. Алексей Костров, не решаясь уйти вот так, не попрощавшись, ждал его несколько минут. Аверьян вернулся, держа в руке кувалду. Потрясая ею в сторону, где, по его понятиям, закопался враг, Аверьян с решимостью на лице сказал:

– Строгая будет зима. И сгинут вороги! Все, как французы, сгинут!

Аверьян поклонился и пошел через гумно к подлеску, сиротливо и зябко притихшему за деревней. А Костров еще какое–то время стоял, глядя вслед крупно шагающему старику и дивясь его убежденности. То, что старик вынес приговор врагу, отвечало и настроению Кострова, который также был убежден, что рано или поздно фашистские войска будут изгнаны. Вместе с тем ему, Кострову, не хотелось верить, что опять придется отходить.

– Нет, не может быть, не должно этого случиться. И откуда ему знать? – вслух сердито подумал Костров и почему–то именно в этот момент поглядел на крутояр. Дуб стоял величаво, ни одной веткой не шевеля под напором холодного ветра. Только и слышно было, как звенят на нем, пламенем вспыхивают в скупых лучах солнца каленые листья.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Перед заходом солнца все вокруг кажется умиротворенным, немножко усталым: и река замедляет свой бег, не шумит, как прежде, и ветер усмиряется, и кипенно–белый туман с ленцой переваливается с холма на холм…

Из деревни Алексей Костров пошел вдоль картофельного поля. Ботва лежала темными плетями. Под каждым кустом земля выпирала изнутри, будто и впрямь тесно было клубням и они просились наружу. "Жаль, не выкопали картошку. Погибла", – подумал Костров.

Да разве только одно картофельное поле осталось неубранным? Вон и рожь полегла, осыпавшиеся зерна успели дать густые и ненужные всходы, а чуть подальше, на горке, звенел на ветру перестоявшийся лен.

Костров вышел на дорогу. И всюду, куда ни обращал взгляд, виделась ему осиротелая, принявшая на себя нелегкое бремя земля. Огромная воронка, в которой может легко разместиться целый взвод, преградила ему путь. Алексей вспомнил, как накануне взрывом этой бомбы его тряхнуло в землянке. Дальше попадались воронки помельче, и раскиданная вокруг земля пахла гарью.

Но теперь безмолвствовали ближние позиции: не слышно было ни шелеста снарядов, ни визга мин. Бой шел где–то правее, может, километрах в пяти, и оттуда доносились глухие взрывы, а здесь тихо, ни единого выстрела. И когда Костров по ходу сообщения вышел на берег, увидел, что и река будто застыла: течение было неторопливое, только у берега кружилась и вязала узлы вода. Спокойно–величавая в своей предвечерней красе, река как будто источала это отрадное и имеете с тем немного пугающее безмолвие.

Приближаясь к позициям полка, Костров больше всего удивлялся тому, что солдаты обеих сторон не прятались, будто и не было никакой войны. Вон по брустверу окопа по–медвежьи вразвалку шагает со своими термосами Штанько. Остановился, подозвал к себе бойцов и прямо на позиции раздает в котелки кашу, ломти хлеба.

"Фу, черт его надоумил!" – забеспокоился Костров, зная, что не один он видит своих бойцов, надо полагать, и немцы заметили их с того берега. "Но почему они не стреляют? Ждут, когда соберутся кучно, чтобы разом накрыть? А наши – зеваки! Дурачье!"

– Кончайте! – еще издалека крикнул, пробираясь по ходу сообщения, Костров.

Но Штанько будто не расслышал, озабоченно продолжал опорожнять термос. Костров еще раз сердито окликнул его сзади из окопа, и только тогда Штанько повернул к нему пылающее румянцем лицо.

– Ты что, в уме, товарищ старшина? – вырвалось у Кострова.

– А чего ты такой злющий? – усмехнулся старшина. – На–ка, отведай лучше гречневой каши.

– Прекрати, они же вас накроют!

– Пусть только посмеют, дадим ответную, – отшутился Штанько и поволок в окоп громадный зеленый термос.

Но, как и прежде, было мертвенно–тихо, как будто бы все затаилось и готовилось к схватке или, напротив, к перемирию.

На этом участке Днепр был неширок, изгибался коленом, поворачивая строго на юг. И в сумеречной тишине вдруг послышался голос с чужого, занятого немцами берега. Кострову подумалось, что кто–то зовет на помощь. Невольно высунулся из окопа, присмотрелся: на том берегу стояла группа немцев, и один, рослый, в отделанной серебром фуражке, махал рукой, на ломаном русском языке кричал:

– Эй, русс, давай мириться по Днепру!

В притихшей округе этот голос звучал совсем близко. А Кострову показалось, что он ослышался, и, чтобы проверить себя, даже потер захолодевшие на ветру уши.

Наверное, та сторона ждала ответа. Но наши молчали, потрясенные тем, что услышали. Тогда немец в заломленной фуражке повторил:

– Русс, давай делать мир по Днепр!

– Чего они хотят? – каким–то странно глухим голосом спросил Костров.

– Мира просят! – усмехнулся подошедший Степан Бусыгин и, показав кукиш в своем огромном кулачище, крикнул:

– Согласны мириться! Только по Берлин!

Какое–то время немцы молчали, будто и впрямь думали, как им ответить на столь дерзкое предложение русских. Только в сумерках неожиданно произвели сильный артиллерийский налет. Снаряды летели через реку, захлебываясь в мглистом тяжелом воздухе, и падали там и тут, не причиняя, однако, никакого вреда нашим бойцам, пережидающим обстрел в земляных укрытиях.

Обстрел прекратился так же быстро, как и начался.

Дотемна Костров ходил по окопам, свиделся почти с каждым бойцом, спрашивал, хватает ли патронов и гранат, есть ли перевязочные индивидуальные пакеты, пишут ли домой и получают ли письма, хотя самому Кострову, давно не получавшему от Натальи вестей, расспрашивать об этом было нелегко. Обойдя позиции, Костров позвал Бусыгина, ходившего за ним по пятам, в свою землянку.

С реки тянуло сыростью. Шли они молча, и Бусыгин, чувствуя, что товарищ чем–то недоволен или рассержен, не вытерпел:

– Чего ты сегодня не в духе? В штабе припарку дали?

– Нет. Просто вызывали… Должность предлагают…

– Какую?

– Да так… – со скрытой важностью отмахнулся Костров и шел дальше. Темнота была плотная, но за полтора месяца, пока стояли на Днепре, Костров настолько привык к местности, что мог с закрытыми глазами исходить вдоль и поперек рубеж обороны, ни разу не споткнувшись. Затрудняли ходьбу лишь свежие воронки, и Алексей то и дело брал товарища за руку, говоря:

– Осторожно… Держись за мной.

– Нет, ты мне брось зубы заговаривать. Поди, в штаб метишь… От строя хочешь отбиться? – нетерпеливо допытывался Бусыгин. Но Костров промолчал, и Степан, фыркнув, решил поддеть его:

– Оно, понятно, имеются… видел таких… Пока не вылез в чины, вроде ровня. И голоса не повысит, и на сырой землице с тобой переспит в обнимку, и чуть какая заваруха… Спасай, мол, дружок, вдвоем нам смертный ужас терпеть… А как дали ему повышение – задерет нос, напыжится, ну просто не человек, а петух с Аверьянова двора!

Костров усмехнулся, приняв упрек за шутку. А Бусыгина это еще больше озлило.

– Слушай, Алешка, – сказал он нарочито тоскующим голосом. – Признайся мне начистоту, почему от тебя Наталка отшатнулась? Не кажется ли тебе…

– Брось чепуху молоть! – оборвал Костров и, преградив ему дорогу, спросил: – Откуда тебе знать, что отшатнулась?

– Ну как же, в переписке не состоите давно… Ни ответа, ни привета, – проскрипел Бусыгин и как будто сочувственно вздохнул: Характер у тебя такой, что можешь без жены остаться.

– Что ты сказал? – вытаращил глаза Костров.

– То и говорю. Заважничал! В письмах небось только одни приказы, вот она и побоялась твоего командирского голоса!

– Бабой ежели не командовать, так она может раньше тебя в генералы выскочить.

– Вот–вот, – с видимым согласием поддакнул Бусыгин. – Только, по–моему, нельзя командовать. Лаской надо брать…

– Откуда у тебя такие познания в женских делах? – удивился Костров.

– В этом деле я нагляделся, аж мозоли на глазах, – хмыкнул Бусыгин. Хоть и женатым не был, а вижу, как мучаются в тоске да ревностях некоторые… Одним словом, ближние…

Они вошли в землянку. Снарядная гильза чадила. Костров убавил немного фитиль и велел связному на минутку выйти.

– Я тебя вот по какому поводу позвал, – сразу перейдя на деловой тон, заговорил Костров. – Завтра я действительно ухожу из роты.

– Да ну? – бледнея, привстал Бусыгин и невнятно промолвил: – А я?.. Значит… и не увидимся больше?

– Почему? Будем вместе. Мне велели отобрать команду. Возьму тебя, Штанько…

– А что это за команда? – не понял Бусыгин.

– Бронебойная. Ружья дадут нам противотанковые, – пояснил Костров и от удовольствия цокнул языком. – Говорят, бьют так, что танк насквозь прошивают и жгут, как деревяшку. Только пока никому… Ясно? – уже шепотом добавил он.

Наказав Степану подготовить людей и подобрать имущество для передачи, Костров лег спать рано, потому что к утру должен прибыть новый командир и придется еще до рассвета передать позиции по акту. Улегшись, Костров не переставал думать: заботили его и разговор с Аверьяном, и неожиданно услышанные голоса немцев. "Как это понять? – думал он. – Старик пророчит, что доведется отходить, а немцы, наоборот, предлагают мириться. И это в такое время, когда столько городов и такая территория нами потеряны… Но разве согласимся мы идти на мир, урезывая себя по Днепр? Ишь, нахалы, чего захотели! Мы как–нибудь придем в себя. Мы еще вернемся и до Берлина вашего дойдем! – говорил сам с собой Костров. – Но почему же они мира запросили? Кажется, и Европа лежит у них в ногах, и в силе еще, а поди же – думают, как бы из войны выпутаться…"

Мысли теснились в голове одна другой запутаннее. И в ушах у него вновь звенело от тишины, от напряженно–зловещего безмолвия и ожидания чего–то неизвестного.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Команда бронебойщиков, или, как сразу, еще до вступления в бои, начали ее величать, гроза танков, поселилась в шалашах под крайними соснами; и опушка леса, и дорога, сползающая сюда с пригорка, и неторная, покрытая малинником тропа – все было рассечено траншеями. А в глубине леса, там, где внавал лежали старые, поваленные ветром деревья, где кусты и низинная земля были мокрые и пахли прелью, – там на колесах стоял штаб дивизии, и тылы с запыленными повозками, на которых были навьючены мешки и обмундирование, с дымящимися походными кухнями, с гуртом собранного на дорогах скота. Недоеные коровы целыми днями неприкаянно слонялись вдоль загона и порой принимались так мычать, что полковник Гнездилов выбегал из крытой машины и на весь лес кричал:

– Заткните им, бесам, глотки! Отправляйте на убой!

Увязавшийся с тылами дивизии деревенский пастух принимался гонять их вдоль забора и в конце концов усмирял.

Команду бронебойщиков всячески поощряли и, быть может, даже баловали – бойцам выдали новые гимнастерки, яловые сапоги, у каждого свой спальный мешок, и кормили, конечно, до отвала, забивая для них каждодневно по одной корове. Вдобавок к горячей пище они получали сухой паек – галеты, консервированное молоко, вяленую рыбу, затверделую, покрытую мучнистым налетом колбасу.

Спали бронебойщики в шалашах, связанных из еловых веток, а с утра, чуть только розовел восход, по первому сигналу дежурного они выскакивали наружу, делали зарядку, которая заканчивалась легкой проминкой по внутренней лесной тропе, что сбегала к ручью, и затем обмывались по пояс ключевой водой.

После завтрака бойцы становились по двое, один в затылок другому, клали на плечи длинностволые, с прикладами из орехового дерева ружья и, величаво покачиваясь, уходили на занятия.

И так изо дня в день.

Жизнь в спокойном лесу, далеко от передовых позиций, крепкий сон в шалашах, пропитанных терпким запахом рубленых еловых веток, сытная пища, занятия – все это как–то отдаляло беспокойные мысли о боях, о ранах, о смерти… На участке обороны, занимаемом полками дивизии, прочно стояло затишье, и если бы не глухие раскаты канонады, гремевшей где–то далеко в стороне, терялось бы всякое ощущение близости сражений. "Неужели и вправду хотят они перемирия по Днепру?" – вновь задавал себе вопрос Костров, будто все еще слыша голос немца с того берега. И чем больше Костров думал об этом, тем сильнее одолевали его сомнения; как–то, не стерпев, он решил доложить командиру дивизии. И при одном упоминании о перемирии, якобы предложенном немцами, полковник Гнездилов насупился, лицо окаменело в презрительно–холодном выражении. Он тут же площадно обругал Кострова, упрекнув, почему раньше об этом разговоре не доложил.

– Мозги вам надо бы вправить, – сверля глазами перепуганного Кострова, сказал Гнездилов. – Ишь до чего докатились! Общий язык нашли, и с кем – с нашим заклятым врагом!

Переминаясь с ноги на ногу. Костров пытался было возразить, что это сами немцы затеяли и никто не собирался вступать с ними в перемирие, но полковник резко перебил. Он сказал, что немцы захватили больше, чем могут проглотить, и уверял, что оккупанты уже не соберутся наступать, что силы у них выдохлись. Наше положение, сказал он, прочное, и мы скоро погоним их!

Разговор, который поначалу удручал, кончился, к радости Кострова, мирно. "Значит, немцы выдохлись. И мы будем ждать часа, чтобы ударить", от этой мысли у него поднялось настроение. Он зашагал по ржаному полю на взгорок, куда ушла команда с утра. Сегодня намечались стрельбы. Своими глазами доведется убедиться в силе по виду неуклюжих, но, говорят, очень опасных для брони ружей.

С пригорка Костров увидел, как бойцы, разделившись по двое, лежали на окрайке неубранной ржи и медленно водили длинными стволами ружей – кто в ближний бугор, кто в куст бурьяна, а кто – и невесть зачем – в подернутое тусклой дымкой небо.

Занятия не понравились Кострову. Собрав бронебойщиков на опушке рощи, он встал перед строем и хриповато кашлянул.

– Так вот, товарищи, поглядел я на ваши занятия и подумал: точь–в–точь ленивые бабы так ухватами орудуют. Сунет иная в печку горшок, сама облокотится на загнетку, разнежится у огонька и дремлет. Улыбнувшись, Костров уже строго продолжал: – Не годится такое занятие! Мы учимся не горшки в печку ставить, а танки жечь.

Стоявший у сосны Микола Штанько прыснул в кулак. Алексей заметил это и кивнул в его сторону:

– Вон Штанько даже смех разбирает…

– Та як же не смеяться, товарищ командир? Та хиба це можно с этой бандуры железную армаду сбить? Из нее тильки по горобцам палить…

Костров усмехнулся, а ответил строго:

– Противотанковое ружье – это гроза в руках умелого бойца. А чтоб в этом убедиться, давайте–ка постреляем.

Еще вчера, выбирая место для занятий, Алексей Костров отыскал в придорожной канаве кусок броневой плиты в два пальца толщиной. Он подвел бойцов к тому месту, залег в ста метрах от приставленной к камню плиты и приготовился стрелять.

– Хе-е, – ухмыльнулся Штанько. – Як кажут у нас в Криничках, с сего зароку не буде ни якого проку. Бьюсь про заклад, что сю железяку она тильки царапнеть!

Костров прищурился:

– А что вы положите в заклад?

Недолго раздумывая, Штанько вынул из вещевого мешка кожаную, с медной бляхой кепку. Алексей припомнил, как Штанько этой осенью собирался демобилизоваться и поехать к родным в этой дорогой кепке.

– Вот, товарищ командир, – в свою очередь сказал Штанько, – дозвольте с той стороны железяки притулить мий дюже гарный картуз.

– А не жалко?

– Ни! – махнул рукой Штанько. – Теперь до хаты далеко. И все одно не прошибете.

Алексей Костров целился долго, как будто выбирал более подходящее место в этой небольшой плите. Несколько раз поднимал голову, всматривался, не раздумал ли Микола Штанько, и, наконец, прилип щекой к прикладу, нажал на спусковой крючок. Грянул сухой удар. Алексея оттолкнуло назад, но как ни в чем не бывало он встал и зашагал к мишени. Следом за ним поспешили товарищи. Издали на сером листе брони не было видно никаких пробоин, и Микола Штанько, ликуя в душе, воскликнул:

– А шо я казал, шо?.. Бачите, шла пуля в ворота, а свихнула до болота.

Он хотел отпустить еще какую–то шутку, но глянул на плиту и онемел. Бронебойная пуля насквозь прошила толстую броню и рвано разворотила ее на вылете. А кепка… Кожаная дорогая кепка с медной бляхой, источая желтый дым, горела в бурьяне.

…В полдень команда собралась в баню. Ее устроили по–фронтовому: у ручья вбили колья, оплели их лапником, а кто–то из любителей париться прикатил два огромных камня–кругляша. И, конечно же, были припасены березовые веники, на которые с вожделением поглядывали знатоки парного дела. Сверху баню не покрыли, хотя время уже было холодное, по утрам прихватывали заморозки. Но самым примечательным в этой бане было то, что она состояла из двух отделений. Ведь кроме командиров – штабистов и личного состава обслуживающих подразделений, были и женщины – машинистки, шифровальщицы, связистки, медицинские сестры.

Подходя к бане, Степан Бусыгин прочитал на куске фанеры "женское" и хихикнул:

– Значит, мыться будет толково.

Костров на лету перенял его воровскую мысль, сказал с нарочитой строгостью:

– Смотри, не ошибись адресом. Да и за бойцами поглядывай.

На это Бусыгин, сдерживая улыбку, ответил с достоинством:

– Что вы, товарищ командир, нешто можно? Бойцы у нас сознательные. Бронебойщики!

Что за прелесть сбросить запыленную, пропотевшую, покрытую солью гимнастерку, скинуть кирзовые сапоги и босыми ногами почувствовать – как же это давно было! – парное дыхание крутого кипятка! Опережая друг друга, дюжина молодцов набилась в закуток, обнесенный частоколом. Обжигались о края дышащей жаром бочки, черпали горячую воду, разбавляли ее холодной и намыливались, яростно терли один другому спины березовыми вениками, которые сходили за мочалки.

– Тише, Микола! – кричал один. – Кожу сдерешь.

– Что она у тебя – гусиная? – усмехался другой.

– Сам ты гусь лапчатый.

– Драй его, чтоб привыкал. Еще не такую баню увидит!

– Не пугай, мы и сами можем пару поддать!

Короткая пауза, и снова:

– Ой, ты же холодной окатил! Бес тебя попутал!

– Осторожно, сейчас поправочку внесем. Только крепись, – остерегал товарищ и каской, заменявшей черпак, плескал на него кипяток.

– Разбавь же!.. Ошпарил всего!

– Опять не угодил! Какой же ты сварливый, что баба! – басом проворчал напарник.

Из–за перегородки ощетинился женский голос:

– Иной мужик не стоит и бабьей пятки!

– А это надо поглядеть…

– Попробуй…

– Сию минуту? – озорно подхватил бас.

Последовало молчание.

– А он несмелый, – подзадоривала девушка. – Он только грозится своим длинным ружьем!

– Га–га–га! – грянула мужская половина.

– Хватит, ребята! Собирайтесь живо, другим надо помыться, предупредил Костров. Он еще не мылся, только снял сапоги, гимнастерку и, присев у забора на пенек, грелся, запрокинув голову и подставляя лицо солнцу. Степан Бусыгин тоже собирался идти во вторую очередь. Он стоял в предбаннике и раздавал выходящим из бани чистые полотенца, хрустящее белье. Не дожидаясь, пока помоется вся команда, бойцы уходили к своим шалашам. Только женское отделение не унималось; девушки плескались, визжали, нанося друг другу шлепки. "Ну и проказницы", – смеялся Костров.

Сняв нательную рубашку, Алексей хотел было опять греться на солнышке, как услышал какой–то пронзительный свист. Вскочил и не успел сообразить, откуда взялся этот звук, как низко, над самыми макушками елей пронесся вражеский самолет. Следом за ним пробуравил безмолвие леса еще один "мессершмитт". Саданули крупнокалиберные пулеметы, хлестнул по деревьям вихрь пуль.

Костров кинулся в предбанник и, пытаясь защитить себя, прижался к стенке, плетень не выдержал и повалился. Алексей пополз в глубь парной каморки, второпях опрокинул таз с горячей водой и напуганно отскочил в угол. Кто–то робко вскрикнул, но не оттолкнул от себя, а схватил его за руку и не отпускал.

Тяжелый свист пролетающего самолета и пулеметный стук вновь заставили всех еще плотнее прижаться к земле. Кто–то еще крепче, до боли стиснул руку Алексея. И едва кончилась стрельба и надсадный рев самолетов удалился, Костров приподнялся и, к ужасу своему, понял, куда угодил. Перепуганные девушки сбились в угол. Они не всполошились, когда увидели мужчину, оробело глядели на него, не стыдясь своей наготы.

Костров отвернулся, начал пятиться к выходу, затем перемахнул через плетень наружу.

– Алексей, куда ты запропал? А я‑то ищу… Ты жив? – окликнул его Степан Бусыгин.

– Жив, – отвечал изменившимся голосом Костров и, оглянувшись на баню, подумал: "Черт меня дернул залезть туда. Хорошо, что Степан не видел, поднял бы на смех". – И начал поспешно надевать брюки.

Над лесом в третий раз взвинченно зазвенел воздух, опять налетели вражеские самолеты. Костров и Бусыгин отбежали к ближней сосне, укрылись за ее стволом. Сбитая вместе с веткой шишка ударила Алексея по голове.

Из глубины леса, где размещался штаб, донесся протяжный вой сирены. Сразу не поняв, что случилось, Костров и Бусыгин подхватили под мышки сапоги, гимнастерки и побежали напрямик по сухому валежнику. Там и тут между деревьями мелькали люди. На машины с заведенными моторами, на повозки грузили штабное имущество, навьючивали мешки с мукой, сухарями, тюки обмундирования.

– Как бы нас не отрезали… Фронт прорван… – услышал возле штаба кем–то оброненные слова Костров. "Вот тебе и выдохлись", – подумал он и помрачнел, догадываясь, что придется, наверно, еще немало хлебнуть горя.