Текст книги "Вторжение"

Автор книги: Василий Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 41 страниц)

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Всякий, кто видит реку в пору вешнего паводка, не может не восхититься ее могучей силой; поначалу, вскрываясь ото льда, она стонет, натужно вздыхает, скрипит, вырывается из пут, которые долго сковывали ее, и, наконец, взломав лед, выходит из берегов, и тогда неукротимо и безудержно ее течение, грозен бушующий порыв.

Как бы играя и веселясь, река убыстряет свой бег, проворно, совсем налегке несет неуклюжую громаду льдин, кружит их, разворачивает, опрокидывает, ставит стеной, окунает в пучину, и, погружаясь, льдины опять всплывают наверх и, увлеченные быстриной, тесно идут, ломают на своем пути преграды и сами ломаются, но движутся все дальше, подчиняясь гневной разъяренной стихии.

Вид ледолома поражает воображение человеческое. "Ну и силища, удержу нет!" – скажет сторонний наблюдатель, и неведомо ему, что сила вешнего паводка не в кутерьме льдов, не в реве реки, а в той внутренней силе, которая расковала реку, подняла льды и теперь гонит воды.

Силы накопления. Они живут и действуют в природе часто совсем неприметно глазу… Капели срываются с крыши поодиночке, долбят лунку в земле, собираются в лужицу, им становится тесно, и вот из переполненной лужицы бежит ручеек. А где–то в другом месте подтаявший на взгорке снег тоже исподволь копит воду, и она приходит в движение. До поры до времени два неокрепших ручейка бегут порознь, и каждый встречает на своем пути немало Преград. Трудными, неодолимыми кажутся ручейкам эти преграды, и, встретив их на пути, ручейки на какое–то время замедляют свое движение. Но, соединившись, они накапливают силы и быстрее прокладывают себе путь в лощину, куда спешат сотни таких же проворных ручьев. Лощина переполняется водой, она рвет перемычку и шумным потоком устремляется дальше, в реку. А в эту пору лед на реке уже дышит, гулко сопит, особенно по ночам. Прибылая вода уходит под лед, затем поднимает его, взламывает, и начинается паводок.

Так, из постоянного накопления сил, рождается движение.

Подобно вешним ручьям, которые сливались и давали движение разбуженным рекам, накапливались силы нашего народа, питавшие действующую армию.

В ноябрьские дни 1941 года, когда враг подошел к Москве и жадно разглядывал очертания высоких строений через цейсовские бинокли, – в ту пору, в метель и морозы, дальними дорогами шли на запад к Москве поезда с зерном, мясом, с теплыми вещами, двигались открытые платформы, на которых грузно подрагивали зачехленные брезентом танки, орудия, тягачи, катились теплушки, набитые дополна пехотой. Из приоткрытых дверей тянуло на морозную стужу дымком походных кухонь, пахло махоркой и пшенной кашей.

Почти впритык друг к другу стекались многоверстные эшелоны к Москве.

В ранних сумерках уральские и сибирские дивизии спешивались на глухих дачных полустанках и без роздыху, походным маршем шли к центру столицы, на Красную площадь. Скрипел под ногами прихваченный морозом снег, качались в такт шага отливающие синью вороненой стали новые автоматы, пахло дублеными полушубками, и, как когда–то в дни довоенных парадов, оркестры играли походные марши. Солдаты, кажется давно отвыкшие от музыки и от народных демонстраций, вступая сейчас на гранитную мостовую исторической площади, поправляли на себе ремни, шапки, и хотя строй был ломкий, в его твердой поступи чувствовалась сила. Глядя на заиндевелые, будто подернутые пороховой дымкой ели, на плиты Мавзолея, на дорогое имя – Ленин, солдаты мысленно клялись отстоять Москву, и это отныне стало смыслом их борьбы и жизни.

Занималось утро 7 ноября 1941 года. Несмотря на страшную угрозу, нависшую над Москвой, был устроен военный парад.

Среди военных, заполнивших припорошенные снегом каменные трибуны у Кремлевской стены, стоял и Алексей Костров. К этому времени он уже был лейтенантом, и ему посчастливилось: как фронтовик получил пропуск на Красную площадь. Он стоял у левого крыла Мавзолея, испытывая и застенчивость, и душевное восхищение всем, что видел.

Почему–то именно в эти минуты Костров мысленно перенесся на рубежи, откуда начиналась война. Пыльные дороги отступления. Беженцы… Небо заполняют ревущие самолеты с черными крестами. Немецкие летчики не гнушаются живыми мишенями, пикируют на детский лагерь, сбрасывают бомбы на спящих ребят… И он, Алексей, выносит их из пылающего дома… Потом опять бои, отходы… Внезапная стычка с немецкими мотоциклистами в деревушке… Жуткое предчувствие плена. Тогда Алексей ничего так не хотел, как скорее пустить пулю в свое сердце. Собственную пулю…

Подумав об этом, Костров виновато оглянулся и опустил глаза. Стоявший сбоку мужчина перехватил его взгляд, как бы говоря: что же ты не смотришь – ведь наши расправляют крылья! Алексею стыдно было признаться сейчас даже самому себе, что в тот тяжкий час допустил минутную слабость. Он выжил. Он перенес столько горя и страданий, что иному хватило бы и на долгую жизнь…

Все это припомнил Костров, стоя на Красной площади. Мысль способна охватить в короткое мгновение прожитое, целые годы, вереницу событий, фактов; и теперь, растревожив себя думами, Алексей невольно соединял прошлое с настоящим, и разорванные нити воспоминаний связывались в единое целое. Он стоял на трибуне у Мавзолея Ленина. И чувствовал себя стесненным, кажется, боялся присесть на серую гранитную ступеньку, даже не шевелился, чтобы хоть как–то согреть зябнущее тело.

А ему хотелось подняться на носки, чтобы через головы товарищей взглянуть на правительственную трибуну Мавзолея, где должны стоять и, наверное, все время, пока двигались войска, стояли руководители партии и правительства. Алексей думал, что там стоит и он – Сталин, что стоять вот так, на Красной площади, – это то, о чем он даже не мечтал. Он хотел продлить эти торжественные минуты.

А квадраты колонн все наплывали и наплывали со стороны Манежной площади. Бойцы, одетые в белые полушубки, в белые валенки, шли валко и, подходя к трибуне, разом вскидывали головы, смотрели, не моргая, на Мавзолей, точно хотели проникнуть взором сквозь толщу темно–красного гранита, увидеть родное лицо Ленина, и шли дальше, исчезали в снежной мгле, будто там, в беснующейся метели, был уже фронт… В этом движении притихших, хмурых, почти мрачных людей угадывалось, что не сегодня–завтра свершится большой, трудный, по неизбежный перелом в войне.

Кострову уже чудилось, что идет он рядом с ними, сквозь пургу, в наступление… "А будет ли оно – наступление?" – вдруг усомнился он, зная, что фашистские войска предпринимают отчаянные попытки взять Москву.

Следом за пехотой двинулась, загромыхала по площади техника. Свирепо урчали танки, высекая гусеницами искры, колыхались стволы гаубиц, бесшумно катились реактивные минометы – наверху, на рельсах, лежали длинные снаряды с металлическим оперением, готовые вот–вот взлететь.

Прямо с Красной площади колонны уходили на фронт. Все двигалось туда. Все катилось лавиной. "Фронт, фронт!" – отбивали тысячи ног по брусчатке. "Фронт, фронт!" – цокала копытами конница. И когда прошли последние войска, на опустевшей площади еще долго слышались отзвуки этой литой поступи.

…После парада Алексей Костров, побродив по улицам Москвы, поехал до ближайшего контрольно–пропускного пункта, чтобы отсюда на перекладных добраться в расположение дивизии. Ждать пришлось долго. Через контрольно–пропускной пункт, не задерживаясь, двигались колоннами части. Костров уже начинал мерзнуть, то и дело обращался к девушке–регулировщице, чтобы она посадила на попутную машину. Подошел бензовоз, и Алексей, узнав у водителя, что ему по пути, уже полез наверх, как регулировщица потянула его за полу шинели:

– Куда тебя несет! Бензин же… Вспыхнуть можешь.

– Это с вами скорее случится!

– Было бы от кого! – съязвила девушка.

Подкатил "газик" – вездеход. Из кабины высунулся остроскулый полковник в новенькой, прямо с иголочки, шинели. Он спросил регулировщицу, как удобнее проехать в Сходню. Девушка, проверив документы, объяснила, но вдруг спохватилась и подняла красный флажок.

– Эй, товарищ, – крикнула она Кострову, – вам же в Сходню! – И начала уговаривать полковника, чтобы тот довез лейтенанта, как она заметила, в полной сохранности.

– Насчет сохранности не ручаюсь… – отшутился полковник. – А в машине место найдется.

Не успел лейтенант протиснуться на заднее сиденье, как полковник поинтересовался, кто же его ждет в Сходне.

– Бойцы ждут, товарищ полковник, кроме никого…

– Кто же вами командует, если не секрет?

Костров неопределенно пожал плечами и с той же неуверенностью ответил:

– Кого пришлют – не знаю. А раньше дивизией командовал Гнездилов.

– Гнездилов, говоришь? – глухо переспросил полковник и прищурился, рассматривая лейтенанта.

Чувствуя себя неловко под его колючим взглядом, Костров пояснил:

– Был такой Гнездилов, все больше муштрой занимался, а как в пекле оказались, чуть и весь штаб не накрыли. Сам–то безрассудно погиб.

– Вон как… – Полковник тяжело вздохнул. По выражению его лица и словам, в которых чувствовалось явное волнение. Костров начинал догадываться, что этот в новенькой шинели полковник едет в его родную дивизию или раньше что–то слышал о ней. Но узнать не посмел, пока наконец сам полковник не заговорил:

– Зовут–то вас как?

– Алексей Костров.

– Вы давно в этой дивизии?

– Еще до войны служил, – ответил лейтенант и добавил с огорчением: Не везет нашей дивизии. Гнездилова убило. А до него комбриг был, посадили.

– Вы помните этого комбрига?..

– Това–а–рищ… Шмелев!

– Вот и повстречал родню…

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Пока ехали московскими окраинами, Шмелев глядел и глядел в слезящееся ветровое стекло, находя в облике города тревожную строгость. Стены домов, некогда ласкавшие глаз белизной и опрятностью, были обезображены рыжими, зелеными, дегтярно–темными пятнами, пожарное депо с каланчой издали было похоже на жирафа, который словно бы пытался дотянуться и лизнуть висевшую в небе колбасу аэростата. Окна домов залеплены крест–накрест бумажными полосами.

Дорога, уходящая на север от Москвы, была запружена потоками техники, людьми. Суматошно сновали по ней машины; лязгали цепями полуторки, груженные патронными ящиками, дощатыми клетями, в которых, как откормленные поросята, лежали снаряды и мины.

Со стороны же фронта, с позиций тянулись повозки, в которых лежали раненые. Несмотря на холод, они держали на весу забинтованные руки.

"Товарищи… Кровь отдали, – думал Шмелев. – Война есть война. Но сколько ее пролито напрасно. Ведь если бы мы как следует подготовились, война могла бы обернуться иначе. А вот теперь… у ворот Москвы…"

Ковыляя по ухабистой, с бугристыми наростами льда дороге, "газик" продирался мимо расставленных железных крестовин. Обступив дорогу и щетинясь, как скрещенные ножи, эти крестовины из ржавых рельсов топырились под снегом. Они лежали в лощинах, в подлесках, забегали на пригорки, пролегали через дачные поселки, рассекая порой надвое не только улицы, переулки, но и огороды, палисадники, ребристым частоколом опоясывали, кажется, всю Москву. А возле этих железных ежей, в огромных котлованах работали женщины. Их было видимо–невидимо: они долбили кирками и ломами мерзлый грунт, выбрасывали наверх, развозили его по оврагам на тачках. Женщины рыли противотанковый ров. Глядя на них, Шмелев подумал: "Сражающиеся бойцы". Холод обжигал им лица, но нельзя было хоть на минуту присесть; опираясь на черенки лопат, они отдыхали стоя и опять брались копать. Страдания этих женщин, отправивших своих мужей, братьев и детей на войну и взявших лопаты, по многу часов кряду стоявших на морозе, вызвали у Шмелева чувство жалости и глубочайшего уважения. Он вспомнил о жене, о детях, с которыми разлучен был волей бессмысленно жестокой судьбы. Он думал о них и во время заключения, по если раньше думал с безнадежной мукой, теряя веру когда–либо свидеться или хоть получить скупые обрывки известия, то теперь, выйдя на свободу, он почувствовал, что все–таки отыщет и жену и детей. Быть может, даже через час–другой, когда встретит офицеров дивизии, станет ему ясно. Шмелев порывался сию минуту спросить об этом притихшего на заднем сиденье Кострова, даже обернулся, но что–то помешало ему, удержало, будто сообщение это раз и навсегда оглушит его тяжким ударом.

– Вы хотите что–то спросить, товарищ полковник? – забеспокоился, привстав, Костров.

– Нет… нет… Есть у вас курить? – рассеянно попросил Шмелев.

– Махорочка имеется. Крепкая, правда, в горле дерет, но зато накуриваюсь досыта, – и Костров протянул расшитый узорами потертый кисет.

– Подарок от жены? – спросил Шмелев и ждал, что вот сейчас Костров, отвечая, напомнит и о судьбе его жены… Но лейтенант почему–то ответил не сразу, глаза его погрустнели, точно своим вопросом полковник ужалил его. "Видать, и ему нелегко. У него тоже свое горе", – подумал Шмелев и наконец услышал приглушенный, сбивчивый голос:

– Кисет мне подарили, товарищ полковник. Какая–то женщина побеспокоилась…

Шмелев неуспокоенно поерзал. Глядя на просторные, лежащие в сугробах, поля, он думал, какие все–таки в жизни иногда бывают повороты. Ведь совсем недавно, на той неделе, он еще был в лагере заключенным. Не думалось выбраться из этого лагеря, затерявшегося в хмурой тайге вблизи Магадана. Его приводили в затемненный, с решетками на окнах, кабинет, и следователь с безразличными глазами каким–то вкрадчивым голосом требовал одно и то же: сознаться, что он, Шмелев, враг народа. Шмелев готов был тогда броситься на следователя, вцепиться ему в горло руками, и только железная воля удерживала его.

И вдруг неделю, всего только семь дней назад, этот же следователь приходит в барак, где раньше и нога его не ступала.

– Товарищ Шмелев, выходите… Вы свободны, – учтиво объявил он.

В первый миг Шмелев не поверил, не мог поверить: сон это или явь, не в силах был сразу решиться переступить порог барака, будто там, за его стенами, уготована для него последняя, более страшная западня. Но следователь мягко взял его под руку, привел в свой кабинет и вручил пакет нового обмундирования. Вежливо, совсем по–домашнему попросил одеваться и оставил его одного. Гимнастерка и брюки оказались впору. Одевался он долго, никак не мог застегнуть пуговицы.

Вернувшись, следователь оглядел его с головы до ног и улыбнулся сухими глазами. Только глазами, а на лице не оживился ни один мускул.

– Вы уж извините, Николай Григорьевич. Всякое бывает в нашей службе. – Он мелкими шажками прошелся от решетчатого окна до двери, окованной железом, и произнес, не возвышая голоса, как–то вкрадчиво: Завидую вам… В Москву едете. А там – фронт, ордена, генеральское звание… – Он опять улыбнулся одними сухими глазами.

Шмелеву хотелось дать по морде этому следователю: сколько он поиздевался, крови попортил!.. "Но черт с ним!" – решил он и подумал: удивительное дело – туда, в Сибирь, везли его в холодном вагоне, оттуда посадили в самолет, а в Москве вызвали прямо в Генеральный штаб. Объявили, что ему присвоено звание полковника, спрашивали, чего бы хотел, предлагали пойти командиром корпуса. "Манна с неба!" – усмехнулся Шмелев.

Они въезжали в Сходню.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Как только остановилась машина, полковник Шмелев, поджарый, высокий, вышел и легко перепрыгнул через канаву. Сутулясь, будто стесняясь своего роста, зашагал к командирам, стоявшим у входа в штабной домик.

Порывисто шагнул к нему Гребенников, хотел доложить, но Шмелев, махнув рукой, кинулся в объятия к комиссару, уткнулся головой в его грудь. Видно было, как плечи Шмелева вздрагивали, а Гребенников силился поддержать его, невольно ощущая худобу его тела.

И когда разнялись и Шмелев указательным пальцем притронулся к глазам – сперва к одному, потом к другому, – строй не выдержал: качнулись ряды. Кто–то с правого фланга громко шепнул: "Плачет". Рядом стоящий шепнул другому, тот – соседу; волною передалось всему строю…

После того как Шмелев обошел строй поредевшей дивизии, заглядывая в лица, порой угадывая знакомых и улыбаясь им, после прохождения колонны под шорох знамени – как же гулок и тверд был теперь слитный шаг, – после всего этого Шмелев и комиссар пошли рядом, поддерживая друг друга на узкой обледенелой тропе.

Они еще ни словом ни обмолвились, видимо боялись растравить нескоро рубцующиеся душевные раны, а может быть, потому, что тяжесть пережитого мешала им говорить запросто, как, по обыкновению, говорят близкие друзья.

Но зачем же теперь–то, в одиночку, копить в груди обиду? Надо ли носить каждому в отдельности груз страданий? Не лучше ли сбросить с плеч излишек тяжести, сообща разобраться, что брать с собой дальше в дорогу, а что оставить и, возможно, совсем забыть? Кому же неизвестно: невысказанное горе мешает дышать, неразделенная ноша вдвойне тяжелее.

Они зашли в землянку.

Гребенников чиркнул спичкой и поднес ее к сплющенной у горлышка снарядной гильзе. Фитиль занялся, но горел тускло, чадно, то сваливая набок, то выпрямляя рыжее пламя. В углу храпел ординарец. Комиссар хотел разбудить его, но раздумал, подправил фитиль, вздернув его кверху гвоздем, и в землянке посветлело.

К столу Гребенников подал сухую колбасу, ломоть ветчины, открыл плоскую длинную коробку сардин.

– Сносно кормят? – спросил Шмелев.

– Бойцов? – приподнял голову Гребенников. – Терпимо.

Не сводя с него глаз, Иван Мартынович ждал, что Шмелев еще что–то спросит. Нет, не спросил. Угрюмо смолчал. Гребенников отстегнул с пояса флягу в брезентовом чехле, разлил водку.

– Ну, что ж, Николай Григорьевич, за встречу полагается, – первым подняв стакан, сказал комиссар. – Как давно мы с тобой не виделись… Иван Мартынович не хотел ни единым словом упоминать ни сейчас, ни позже об аресте: ведь прошлое не вернешь, только омрачишь товарища и себя.

Шмелев чокнулся, но выпил не сразу, держа на весу полный стакан.

– Спасибо тебе, – сказал Шмелев, глядя на комиссара открыто и прямо. – Спасибо, что верил… – Он чокнулся вторично и залпом выпил стакан. Понюхал кусок ржаного хлеба и начал закусывать, отрезая сало, колбасу маленькими дольками.

– Да ты, Николай Григорьевич, смелее. Не в гостях ведь, а у себя, улыбнулся Гребенников.

"Видно, там приучили есть мало", – отметил про себя Иван Мартынович. Ему хотелось рассказать, как давал следственным органам множество объяснений, как из–за него, Шмелева, сам оказался в опале и чуть не попал туда же, в лагерь. А в октябре, не отдохнув после выхода из окружения, ходил в ЦК, разговаривал с командующим фронтом… За него, Шмелева, поручался также узнавший об этом аресте полковник Демин. Комиссар порывался обо всем этом сказать теперь, с глазу на глаз, но что–то удерживало его, и он только спросил:

– Полковника Демина помнишь? Ну, который до войны к нам в лагеря приезжал?

– Помню, – с видимым безразличием кивнул Шмелев.

– Хороший человек. За тебя поручался.

– Не знаю, – ответил Шмелев и встал.

Прошелся к двери, уставился взглядом в темный, подернутый инеем угол землянки. Потом, обернувшись, покосился на ординарца – спит ли? – и наклонился к Гребенникову, негромко заговорил:

– Дело в конечном счете не в чьей–то обиде… И даже не в том, кого именно арестовали. Важно другое – за какую провинность, за что?.. Я, признаться, многих видел в Магадане и вынес твердое убеждение… С тридцать седьмого года верх стали брать люди, не имевшие на то права. Моральное и юридическое право они заменили вероломством. Да, да, пусть тебя это не удивляет, – заметив, как исказилось лицо комиссара, проговорил Шмелев. – И они диктовали волю тем, кто правду резал в глаза, кто хотел своей стране и своим людям добра, кто не мог мириться с неправдой. А правда, которую нам завещал еще Ильич, не каждого устраивала. Иным она мешала строить свою карьеру. По этой причине они и строчили доносы, а потом физически расправлялись с неугодными, а в сущности с честными людьми. Это надо понять… За ум сажали. Печально, но факт.

Шмелев шагнул к столу, сел, подперев кулаком худую Щеку.

После трудной паузы заговорил Гребенников.

– Солдаты у нас, если бы ты видел их, – герои! – похвастался он, хотя и чувствовал, что говорит невпопад, скорее ради того, чтобы не дать угаснуть беседе.

– Увижу, – ответил Шмелев.

И опять молчал. Видно, с непривычки водка на него подействовала. Напрягаясь, он каким–то не своим хриплым голосом спросил:

– Всех вывезли, людей–то?.. – и посмотрел на комиссара в упор. Глаза его точно остановились, жгли своей тоской и болью. Под этим взглядом Гребенников поежился, даже отвернулся. Но молчать не мог. И ответил глухо:

– Могли бы, но… – Он помолчал, заметно бледнея. – Жена твоя тоже там… осталась…

Шмелев засунул пальцы в поседевшие волосы, и, будто очнувшись, попросил:

– Налей еще.

Выпил одним глотком…

Иван Мартынович тоже выпил и спросил, известно ли ему, кто именно стряпал доносы, и не пора ли их, клеветников, привлечь к ответу. Лицо Шмелева передернулось, глаза загорелись.

– Сейчас не время, дорогой. Не время счеты сводить… Закончим войну, тогда и разберемся…

Комиссар пристально глядел на Шмелева и только сейчас заметил, как верхнее веко на правом глазу мелко и часто вздрагивало.