Текст книги "Вторжение"

Автор книги: Василий Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 41 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Палатка санитарной роты, стонут стены и крыша от напора ветра. Под тяжестью снега парусина то приляжет, обнимая костлявые стропила, то вдруг опять вздымается, словно негодуя и жалуясь на свою судьбу.

"Плохо, ой как плохо! И стоны каждую секунду… – думала Наталья, глядя на койки, на носилки. Раненых было много: одни лежали тихо, другие, не в силах превозмочь боль, стонали, что–то выкрикивали в бреду. – Честное слово, я сама бы пошла с винтовкой в окопы. Перестань… Как будто ты больше страдаешь, чем они! Глупости. Твое горе не так уж страшно… А если бы тебе предложили сейчас бросить все и уйти? Дура ты, Наталья! Как можно думать об этом! Будто ты не знаешь себя. Да случись такое… Никуда бы не ушла, ничего бы не бросила. Может, кто и думает, что ты без совести… Честно говоря, иногда ты сама себе признавалась в этом. Ну что ж, Алеша… что же делать? Разве в жизни бывает все спокойно и гладко? Тогда бы и войны не было. Что творится кругом!.. Где ты теперь, Алеша?"

Что–то далекое, согревающее душу, воскресила память Натальи. Воспоминания неудержимо влекли ее в прошлое, которое теперь казалось ей особенно желанным. Но тотчас ей представилось страшное в гневе лицо Алексея…

Тяжелый стон. Крик, от которого кровь холодеет:

– Ба–а–тя!.. Куда же ты, ба–а–тя!.. Ро–та, за мной!

– Не надо, дорогой… Не надо… Все обойдется хорошо, приговаривала Наталья, подойдя к койке, на которой метался, корчась всем телом, боец. В полумраке коптилки она нашла его горячую, трясущуюся руку, мягко прижала к постели, и, словно повинуясь ей, раненый успокоился и уже совсем тихо, пересохшими от жажды губами попросил:

– Пить… сестричка… Дай же мне пить.

– Родной, потерпи. Нельзя тебе воды, ни капли… – уговаривала Наталья.

– Дай ему воды, пусть подохнет! – произнес кто–то за ее спиной. Наталья обернулась. На соседней койке человек, у которого все лицо забинтовано. Он лежит на спине и говорит, не поворачивая головы. – Вот люди! Что за люди! Глотка воды не дадут перед смертью. Ты думаешь, благодетельствуешь, сестрица? Черта с два! Кому это нужно?.. Ну дай же ему воды! Пусть не мучается. Не все ли равно, когда отдаст свою душу… Уж пусть лучше сейчас – все меньше будет крику на этой земле, – голос звучал приглушенно и невнятно – раненому трудно было говорить, рот закрывали бинты.

– Пить, сестра… Дай воды…

– Ну дай ему воды! Что упираешься? Я бы дал ему целое ведро. Пусть пьет и не орет у меня под ухом. И мне чего–нибудь дай такого… чтобы выволокли меня отсюда вперед ногами. Не могу я больше, сестра. Хоть убей, не могу… Если б я бабой был, ревел бы как белуга – все легче б было…

– Боже мой, – прошептала Наталья, закрывая лицо руками. На душе стало жутко, словно ее обвинили в несчастьях, от которых страдали все эти люди. Она готова была разрыдаться в отчаянии, чувствуя себя совершенно потерянной.

– Послушай, сестрица, – продолжал раненый, – развяжи мне глаза. Знаю, что конец мне. И ты знаешь… Так зачем обманывать? Не хочу я лежать в этом саване до последней минуты. Открой хоть глаза, сестра!

Наталья подошла к нему.

– Как звать тебя? – спросила она, садясь на койку.

– Зови как хочешь. Не все ли равно, – ответил он.

Наталья усмехнулась. Она не сердилась на этого скоптика, заставившего ее потерять самообладание, ощутить на мгновение страх и растерянность в той обстановке, где врач должен быть человеком железным. Она понимала, что значит физическая боль, мучающая беспрестанно, из минуты в минуту, которые текут так медленно, что появляется вера в близость смерти.

– Ну хорошо, Алеша, – продолжала Наталья, – я сниму тебе повязку. Только не сейчас… через неделю. Даже могу сказать точно: через шесть дней. Зачем мне обманывать тебя? Если б положение твое было безнадежным… Да что говорить об этом! Потерпи немного. А знаешь, мне ведь трудно с вами. Ох как трудно! Вы все кричите, требуете невозможного, хотите непременно умереть… А ведь это слабость. Ты вот распустил себя малость и начинаешь капризничать. "Умру, умру… терпенья больше нет". Нельзя так, Алеша.

– Афанасием меня зовут, – тихо ответил раненый. – Ладно уж, сестрица, не давай этому воды. А то и вправду помрет. Пусть кричит. А уж я потерплю. Как зовут–то тебя?

– Наталья.

– Хорошая ты, Наталья. А глаза у тебя какие?

– Сам скоро увидишь.

– Ладно, как только снимешь повязку, сразу тебе в глаза посмотрю. А все–таки какие они у тебя?

– Карие. – Наталья улыбнулась. Было так почему–то приятно. Неизвестно откуда повеяло теплом. Совсем недавние горести отодвинулись куда–то и теперь не тревожили душу. – Сам скоро увидишь, – повторила она, слегка коснувшись его руки, и встала.

Коптилка тускло горела, готовая померкнуть.

– Тубольцев, – вполголоса окликнула Наталья сидящего в углу санитара. – И какой же ты, прости меня, мужчина, если не можешь света приличного дать. Хоть бы лампу семилинейную добыл!

Василий Тубольцев, лет сорока от роду, мобилизованный на войну из курской Прохоровки, встал, услужливо поспешил к Наталье, разводя руками:

– Где их раздобыть, лампы? Это не в деревне, где на керосине живут. Тут Москва. Электричество.

– Или не умеешь ты? Неприспособленный! А каково им… В крови лежат…

Тубольцев скосил глаза на раненых.

– Добуду, Натальюшка. Из–под земли достану. Только зачем ругать–то? Я все–таки старший летами… Понятие имею.

Не прошло и получаса, как Тубольцев привел механика из полковой мастерской. Тот тянул за собой резиновый провод с электрической лампой.

– Куда вам сподручнее свет протянуть? – спросил механик.

Тубольцев показал на столб в центре палатки.

Скоро вспыхнувший яркий свет озарил все кругом.

Ночью на санях и санитарных машинах должны привезти раненых. Палатка огромная, всех вместит. А пока тихо, и Тубольцев соображает, чем бы заняться, чтобы вот эта занозистая Наталья не упрекала его.

– Ты вот, Наталка, понукаешь, а неведомо тебе, что я отец дюжины детей.

– Дюжины? – удивленно спросила Наталья. – Когда это вы успели?

– Смогли. Женился–то я семнадцати лет. Ну и зачала моя жена от грешной дурости сыпать мне ребятню. Еле успевал в родилку бегать…

– Почему же по дурости? – перебила Наталья.

– А как же иначе назвать? – передернул плечами Тубольцев. – Я вот уехал на фронт, а они там небось крошки со стола собирают. На похлебке сидят. Попробуй прокорми такую ораву.

– Государство поможет.

– Дай–то бог, – вздохнул Тубольцев и, видя, что разговор их принял совсем мирный лад, уже осмелевшим голосом спросил: – А, извиняюсь, у тебя–то народились детишки или так?..

– Как это так? – переспросила Наталья.

– А так… Бывают вертихвостки. Это, понятно, тебя не касаемо, а все же водятся… гулящие бабы.

Наталья словно онемела. "Неужели и он знает? Срам какой…" Отошла к печке, начала стирать бинты. А Тубольцев неслышно, на носках пятится в темный угол, за полог, где стоит рукомойник, садится на табуретку, и через минуту оттуда доносится храп: он умеет засыпать сидя, даже не облокотясь и не подперев рукой голову.

– Тубольцев! – окликает Наталья, и он, вздрогнув, ковыляет прихрамывающей походкой, левый глаз у него плутовато прищурен.

– Что прикажете, докторша?

– Дровишек наколи, к утру палатку может выстудить. – В голосе Натальи слышится укор. – И вообще… ответь мне: кто родился раньше – человек или лень?

Левый прищуренный глаз у Тубольцева широко открывается. Он шевелит бровями, лицо, сморщенное, как печеное яблоко, расплывается в лукавой улыбке.

– Ползком, докторша, в люди выходят. А на вожжах и лошадь умна.

Наталья, не поняв, переспросила, к чему он клонит.

Тубольцев посмотрел на нее вполглаза. И опять улыбнулся, в уголках его губ будто что–то затаилось. И уже с порога, держа на весу топор, спросил:

– Ответь, докторша, какая разница между лошадью и бабой?

Наталья усмехнулась, но, чувствуя какой–то подвох, спросила, в чем эта разница.

– Крупная, – крякнул Тубольцев. – Женщина норовит всю жизнь мужчиной управлять, а лошадь любит, чтобы ею управляли.

– Ума в твоей голове целая палата, да жаль, что сверху не покрыта, смеется Наталья.

Уже светает. Морозно. Вдалеке зимняя хмарь огнем занялась – что–то горит. Ухают бомбы. Прожекторы елозят по небу, прочерчивая облака длинными скрещенными полосами. Куделится низко по земле снег. Тубольцев сходил на полковую кухню, отодрал примерзшие поленья, сбил с них наледь, принес в палатку, сложив стояком у самой печки, – пусть оттают.

Стрельба учащается. Слышатся долгие, разрывающие предутреннюю тишину звуки. Похоже, кто–то рвет на морозе брезент. Это стреляют пулеметы. Мгновенная тишина, слышен протяжный посвист в небе и глухой взрыв.

– Ихняя артиллерия кроет. Как бы сюда не угодила, – вздыхает Тубольцев.

Просыпаются встревоженные раненые.

Снаружи у входа слышится скрип полозьев. Кто–то хриплым, простуженным голосом зовет:

– Эй, сестры! Помогите!..

Наталья выбегает, на ходу застегивая пуговицы гимнастерки. Следом за ней Тубольцев. Осторожно, прямо с саней, перекладывают на носилки раненого и заносят в палатку. Он не стонет, кажется, всю боль держит в стиснутых зубах, упрятал в неподвижных зеленоватых глазах. Его лоб с двумя надбровными бугорками прорезала глубокая морщина. Одна–единственная на чистом лбу. Он почти без сознания от боли. "У него перебита нога", говорит возница.

Марлевая повязка наложена прямо на штанину. Пока раны не видно, Тубольцев храбрится: сам разрезает штанину, неторопливо обмывает ногу спиртом, льет Наталье на руки, моет свои.

– Вытрите стерильной салфеткой! – торопит Наталья. – И держите руки перед собой на весу, ни к чему не прикасайтесь.

Наконец повязка с ноги раненого снимается. Осколком разворотило ногу ниже колена. Рана огромная, рваная, кажется, задета и кость. И вдруг рана оживает. Фонтаном хлещет кровь…

Тубольцев цепенеет от ужаса. Губы беззвучно шевелятся. Он что–то хочет сказать и не может, сил нет, только отворачивает лицо.

– Несите жгут! – требует Наталья.

Санитар не сдвинулся с места, будто оглох.

– Что вы стоите? Жгут! Скорее! – требует Наталья.

Она работает сосредоточенно и ловко. Ногу повыше раны перетягивает резиновой трубкой. Кровь приметно стихает. На щеке Натальи капельки брызнувшей крови. Она не вытирает, велит санитару обмыть спиртом ногу вокруг раны. Тубольцев колеблется, но, видя, что кровь остановлена, вздыхает облегченно и вытирает вспотевшее лицо.

– Руки, руки! – в сердцах восклицает Наталья.

Тубольцев не понимает, что ей надо. Глядит на нее, держа перед собой руки, будто они уже не принадлежат ему.

– Кому говорят, руки приготовь! – приказывает Наталья. Ее черные глаза налиты злостью. Кажется, в этот момент она готова вцепиться в санитара и поколотить его. Что ее так сердит? Тубольцев вертит то вверх, то вниз ладонями: руки как руки. Теперь догадался: он прикоснулся пальцами к лицу.

Наталья помогает ему вновь помыть руки. Она волнуется, но внешне не подает виду. Ей совсем нельзя волноваться – перевязку нужно сделать спокойно. К тому же этот Тубольцев просто изводит. Он бесит Наталью своей неповоротливостью, растерянностью, и она властно требует:

– Пинцет! Салфетку сухую! Больше. Больше размером! Тампон! Да скорее поворачивайся!.. Ножницы! Не те… – Наталья осушает салфеткой кровоточащие участки раны. Делает это мгновенно и осторожно, стараясь не причинить боли.

– Марлю! Не так держишь… За конец держи! – внушает Наталья.

Ох, непонятливый этот Тубольцев! И как только земля таких держит! Все делает невпопад, все время надо погонять. Нет, больше нельзя так работать. Говорит она столько, что язык уже не поворачивается.

Усилием воли Наталья сдерживает себя. Накладывает марлю на рану, потом пласт ваты и бинтует ногу.

Еще раньше раненый пришел в себя. Он приоткрывает глаза, с трудом разжимает запекшиеся губы, просит воды. Наталья поит его чаем, велит санитару обложить грелками – от потери крови его знобит.

Успокоясь, раненый засыпает. Только теперь Наталья почувствовала, как устала. В изнеможении села на скамью, вытерла лоб, щеки. Тубольцев не смеет взглянуть на нее, мнется.

– Не гожусь я в санитары, не получается… Крови боюсь… Дома я курицы не резал…

– Удивительный человек! – восклицает Наталья. – А курятину есть любишь?

– Санитаром не могу, – настаивает Тубольцев. – Увольте. В ординарцы пойду.

– Иди. Санитар бы из тебя получился, – серьезно говорит Наталья, если бы не боялся крови. Да здесь привычка нужна. Может, и ты привыкнешь…

– Сестра… – доносится из угла палатки слабый голос.

Наталья подходит.

– Это ты, Афанасий? Что случилось?

Афанасий слегка поворачивает голову и кивает на соседнюю койку.

– Этот давно не кричит… Жив ли?

– Жив, – отвечает Наталья, слушая пульс у раненного в живот бойца.

– Ну и порядок, – облегченно вздыхает Афанасий. – А скажи, Наталья, какие у тебя волосы?

– Зеленые, – смеется Наталья и чувствует, как он улыбается, повязка на лице чуть–чуть шевелится.

– Нет, правда? – допытывается он.

Наталья берет его руку: ладонь большая, горячая.

– Черные, как ночь на юге, – говорит она. – Сам скоро увидишь.

– А звезды в волосах тоже есть?

– Конечно. И Полярная звезда, и Венера…

– Наверное, ты красивая, Наталья?

– Не всегда, – задумчиво отвечает она.

– Если когда–нибудь бываешь красивой, значит, всегда. А я вот совсем некрасивый…

– Неправда, Афанасий, люди не бывают совсем некрасивыми. В каждом есть что–то особенное, привлекательное. – А сама думает: "Конечно, есть и совсем некрасивые. Только, к сожалению, поздно понимаешь это". – Что ты не спишь. Афанасий? Поздно уже. Завтра поговорим. – Наталья пожимает его большую ладонь и уходит.

Недалекая стрельба все сильнее и сильнее. "Скоро рассвет, – думает Наталья. – Наверное, еще раненых привезут. Надо отправить в медсанбат тех, что перевязаны". Она надевает шинель, поверх нес – белый халат и выходит из палатки. Ветер утих. Кругом снег, величественный и спокойный. "Небо черное, как на юге, – думает Наталья. – И Полярная звезда, и Венера…"

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Наталья не сразу отыскала землянку начальника штаба полка. Больше часа блуждала она по лесу с санками–волокушами, расспрашивала у солдат, язвительно оглядывающихся вслед, пока не встретила связного из штаба, белобрысого, остроносого паренька, оказавшегося на редкость стеснительным, вежливым и проводившего ее до самого хода сообщения, прорытого под откосом.

– Может, вас ввести? – держа руку у шапки–ушанки, спросил связной.

– Нет, нет, я сама! – замахала вязаной перчаткой Наталья. Оставила у входа санки и по земляным ступенькам тихо сошла вниз. Перед тем как открыть дверь, заколебалась. Последние дни она редко виделась с Петром Завьяловым и даже в эти редкие дни, идя к нему тайно на свидание, испытывала чувство тревоги и неодолимого желания скорее с ним встретиться. Но, наперекор желанию, неизъяснимо тягостное чувство удерживало. "Зачем идти? Ты уже получила серьезное внушение. Не тебе ли сказал комиссар, что надо бросить эти бабьи шалости? Разве этого мало?" – говорил ей холодный голос разума. "Подумаешь, указ мне! – мысленно отвечала Наталья этому голосу. – Я вольна в своих поступках. И если человек, которого я полюбила, не потерял веры, значит, и мне он дорог. Я хочу быть свободной в личной жизни, и никто мне не запретит". Наталья отвела с лица волосы, подоткнула непослушные пряди под шапку и решительно отворила дверь.

Завьялов склонился над столом и сосредоточенно глядел на топографическую карту. Конечно, он слышал, что скрипнула дверь и кто–то вошел, но не обратил внимания, даже не взглянул. Наталья ждала, что будет дальше. Петр поводил цветным карандашом по карте, потом потянулся рукой на край стола к блюдцу, в котором лежали ломтики лимона, посыпанные сахаром, положил один ломтик в рот и только после этого поднял глаза, произнес:

– Доклады… – поперхнулся, увидев Наталью, и заулыбался, шагнул навстречу. Помог раздеться и всему дивился, все находил в ней приятным: отметил, что и шапка–ушанка ей к лицу, и шинель ладно сидит, хотя, впрочем, топорщится сборками на ее гибком теле, а вот гимнастерка по талии – просто загляденье!

– Да ты что, впервые на мне все это видишь? – удивилась Наталья.

– Женщины любят, чтобы им льстили.

– Откуда у тебя такие познания? – ревниво спросила она.

Он не ответил.

– Нет, ты все же скажи – откуда?

– Не пытай… Лучше посмотри… – взяв ее под локоть, Петр пытался провести к столу.

Наталья не сошла с места.

– Признайся честно, тогда посмотрю…

Петр развел руками и с нарочитой грубоватостью поддел:

– Если редко будешь приходить, то, пожалуй, подвернется другая… Упустишь…

Он ждал, какое действие произведут на нее эти небрежно и почти опрометчиво сказанные слова. Наталья не вспыхнула, она лишь сощурила глаза и ответила презрительно:

– Мне упускать теперь нечего. Я только жалею о потерянном времени, запальчиво сказала она. – Вам, мужчинам такого пошиба, только бы срывать… цветы… Вот и вся ваша грубая механика. – Выпалив эти слова, она шагнула к лежащей на кровати шинели, уже надела было шапку, но Петр загородил ей дорогу.

– Глупышка моя! Ты стала такой раздражительной! Шутки не понимаешь. Мы действительно с тобой давно… сердце к сердцу… И это не потерянное время. Нет! Если же я позволил себе намекнуть на других женщин, то этим хотел вызвать в тебе ревность. Еще больше приблизить к себе, пойми!.. – Он тихо верещал, готов был и впрямь осыпать ласковыми словами, и Наталья, сперва трясясь от негодования, сбавила пыл и в конце концов усмирилась. Присела на чурбан возле печки. Она грела руки, поворачивая узенькие ладошки, пахнущие йодом и спиртом. А Завьялов, выжидая, пока совсем не потухнет в ней чувство обиды ("Черт меня дернул так распалить ее!"), прошелся к столу и опять склонился над картой.

– В стратегию вот ударился. Разрабатываю сражение, – рисовался он перед ней во всем – в манере держать себя то самонадеянно–гордо, то совсем униженно, и даже в разговоре о служебных делах.

Не раз в сердце Натальи закрадывалось сомнение, что есть в нем что–то неискреннее, поддельное. Но женское сердце отходчиво. Наталья хотела видеть в нем только доброе, красивое и даже порой невежливым, грубым поступкам старалась найти оправдание.

– Неужели стратегией увлекся? – простодушно спросила она, поворачивая к нему пылающее в отблесках огня лицо.

– Приказ на наступление готовлю. Только это между нами… – погрозил он пальцем. – Да, впрочем, ты же солдат, только, извиняюсь, как говорится, в юбке… Завтра наш полк будет брать Клин. Поддадим немцам жару.

– Ой, а чего же я расселась! – воскликнула Наталья и поднялась, чтобы уйти.

Завьялов шагнул к двери, наложил на петлю крючок. Он был упрям и, не повинуйся Наталья его воле, все равно не выпустил бы из землянки.

– Сядь. Я все–таки имею на тебя хоть какое–то право? полушутя–полусерьезно спросил он.

Наталье откровенно не хотелось выходить на холод и тащиться по снегу с волокушами, зная, что все равно раненых на передовой нынче не будет. Но и сидеть в землянке, ждать, что произойдет через час или раньше, тоже опостылело… Никогда ни одна встреча не обходилась без утомительно–неизбежных приставаний Петра. И все ласки, которые раздаривал он, сводились к одному…

Все же Наталья не ушла и, разомлевшая в жарко натопленной землянке, присела на край койки, поближе к выходу. Петр порывался подсесть к ней тотчас и не сел – что–то мешало ему.

– Да ты сними гимнастерку, ведь так можно изжариться, – бросил он как бы невзначай; прошелся к двери и достал из ящика бутылку шампанского. Сейчас тебя холодненьким угощу. Прелесть! – смачно прищелкнул он языком.

– Ни в коем случае. Не затевай! – запротестовала Наталья.

– Это же приятное, совсем некрепкое вино.

– Все равно… К тому же – не хочу. Настроение не то…

– Вино как раз и придает настроение.

– Сказала – не буду!

Недовольно морщась, Петр поставил бутылку. Потом, не глядя на Наталью и давая понять, что обижен, обхватил руками голову. Минут пять сидел неподвижно, думал: "С точки зрения того же комдива Шмелева, который взялся чуть ли не проследовать меня, мое поведение нечестно, аморально… Костров воюет рядом. И я украл у него жену. Но разве я силой ее тащу? Вот и опять приволоклась. Зачем? Что ей от меня надо? Ясно… В конце концов мне наплевать на пересуды. Надо каждый миг брать от жизни все, что она даст. А жизнь не такая долгая. Война…"

– Прости меня. Но я… я должна сознаться… – сбивчиво заговорила Наталья. Взглянула на него с решимостью, подумала, что как раз время сказать то, ради чего пришла сюда.

На той неделе она несла в медсанбат, где поселилась с девчатами, ведро речной воды из проруби. По дороге вдруг почувствовала слабость и не донесла – разлила воду. С ужасом подумала: беременна. "Как он к этому отнесется, поймет ли? А вдруг отмахнется?" – усомнилась Наталья и опять посмотрела на Петра, ища в его слегка игривом взгляде сочувствие.

Завьялов по–своему понимал ее состояние. Ему подумалось, что то, ради чего она пришла и чего он ждал с мучительным напряжением, наконец настало. И резко встал, будто подброшенный бурлящими в нем чувствами, шагнул к Наталье, обхватил ее.

Наталья вскрикнула, как будто даже охнула и, сколько было сил, оттолкнула его. Торопливо накинула на плечи шинель, сбросила с двери крючок и выскочила наружу.

Испуганно–виноватыми глазами Петр пошарил по углам землянки, увидел лежавшую на полу шапку, поднял и выбежал следом.

– Ушанку–то возьми! – крикнул он, когда Наталья с растрепанными волосами взялась за санки.

Она не спустилась по ступенькам траншеи, только слегка наклонилась и в сердцах выхватила из его рук шапку.

– Напрасно ты. Одумаешься – приходи, – проговорил он, скаля зубы. Завтра будет поздно, может, и на свете нас не будет…

– Эх ты… самец! – яростным шепотом отрубила Наталья.

Выбралась из леса. Ветер рвал с такой силой, что Наталья еле держалась на ногах. Стужа щемила и сковывала кожу на лице. Уныло скрипели сосны.

Мысли терзали: "Что ему надо было от меня? Удовлетворить свою похоть?.. Неужели чувства, любовь для него ничего не значат? Как это гадко!.." И Наталья, гневно поджав губы, ощутила, как слезы сдавили ей грудь и тяжело стало дышать.