Текст книги "Вторжение"

Автор книги: Василий Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 41 страниц)

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

По весне Игнат и Митяй все чаще подумывали строить молодоженам дом, и давний их спор – в каком месте его ставить – решился, как только сошла талая вода и наладились дороги. Усадьба у Митяя обширная, нашлось бы место для новой избы, но пораскинули умом и решили ставить рядом с Игнатовой все–таки у реки сподручнее: глину месить и кирпичи делать – нужда в подвозе воды совсем отпадает. А главное – ежели Алешка и Наталья пожелают вести хозяйство, то, конечно, не обойдутся без уток и уж обязательно будут выращивать вилковую капусту.

Чисто практические эти соображения заставили Митяя смириться с желанием Игната иметь по соседству молодую чету, и однажды, сидя на завалинке, Игнат и Митяй ударили по рукам и сразу принялись судить да рядить, с чего начинать.

– Фактически мне бы надобно махнуть в Грязи, а то и в самый Воронеж! – сказал Игнат.

– Куда тебя понесет в такую даль, – возразил Митяй, зная давнюю страсть свата к лихим странствиям.

– Сомнения надо упрятать, сваток! – отмахнулся Игнат. – Не думай, что в городе буду толкаться зазря или лишний целковый прожигать. С коей поры в рот не беру разного зелья. – Игнат помолчал и добавил: – А поехать надобно. Гвоздей купить, кровельного железа…

– Это другой коленкор, – заметил Митяй. – За такими вещами и я бы не прочь съездить. Все–таки шестой десяток живу, а, окромя Хворостянки, ни в каких местностях не был.

– Перечить не стану, можешь ехать, – согласился Игнат, а сам, не желая уступать свату, решил его припугнуть: – Только ведь в городе и потеряться немудрено… Но во что б ни стало нужно купить и гвоздей и железа… Окромя того, стекло привезешь…

– Куда же такую тяжесть, – взмолился Митяй. – Такое и на повозку не уложишь.

– Хлопотно! – поддакнул Игнат. – И, веришь, тебя жалеючи, хочу поехать. К тому же, в городах я пообтерся и с багажом имел дело. А так бы в жисть не решился.

Игнат, нагородив кучу всяких трудностей, был в полной уверенности, что сват откажется ехать. Но Митяй не поддавался на уловки и, чтобы не обидно было, предложил бросить жребий. Вынул из кармана медный пятак и, означив, Кому падет решка, а кому – орел, подкинул его с ноготка пальца в воздух.

Поездка выпала на долю Митяя.

– Так и быть, счастье твое, – вынужденно согласился Игнат.

…Шесть дней Митяй был в отъезде. За это время Игнат, желая удивить свата, разобрал и перенес на задворки сарай, а на его месте, где намечено было заложить избу, вырыл яму для извести, разметил колышками площадку. В пору бы засучить рукава и класть стены, но Митяй как в воду канул. Игнат все чаще поглядывал в сторону околицы, на взгорок, откуда сползала к мосту дорога, захаживал к его жене, Аннушке, справлялся, нет ли от муженька вестей, а по вечерам прислушивался, не грохочет ли телега, и в мучительном ожидании начинал высказывать сомнение: "Уж не приключилась ли с ним беда?" И когда терпению совсем пришел конец и он было решился навести справки в милиции, прибежала Верочка и сообщила:

– Батя, кажись, они прибыли!

Минут пять выжидал Игнат, потом схватил шапку и дробной рысцой побежал прямиком через выгон к избе Митяя. Еще издалека, к досаде своей, Игнат увидел свата, который свесил ноги с шарабана и о чем–то полюбовно толковал с Левкой Паршиковым, с этим гуляющим лоботрясом.

– Мое почтение, сват! – впопыхах откланялся Игнат.

Митяй протянул ему руку, соскочил с телеги и кивнул Паршикову.

– Слыхал, каким образом поджать решили? – и погрозил в воздухе скрюченным указательным пальцем. – Прямо не могли, так за глаза шпынять начали. Критика моя поперек горла им стала… Я им покажу! Покуда спокойно указывал, а то не такую критику наведу! Меня в области теперича знают!

– В чем дело? Чего ты разошелся? – не понял Игнат.

– Косточки мои на правлении перебирали. За спиной–то они готовы к ногтю прижать. Не выйдет! Кишка у них тонка! И ты, сваток, тоже хорош! Митяй косо поглядел на Игната.

– В толк не возьму, какая тебя муха укусила! – развел руками обескураженный Игнат.

– Гм… Вроде бы ты в сторонке стоишь, – прищурился Митяй. – Нет, сваток, так дело не пойдет. Родня она тогда бывает, ежели и в беде остается родней. А так, пожалуй, лучше врозь нам держаться.

– Ежели наскучило, то можно и врозь, – рассерженно ответил Игнат и со строгостью посмотрел на парня:

– Наговорил, басурман? Поссорить захотел?

– Да я, дядя Игнат, про ваше родство даже подумать дурно не смею. Паршкков приложил руку к груди и поглядел в сторону Митяя, с видимой озабоченностью добавил: – А когда тебя на заседании костили и хотели записать в протоколе отдельным пунктом, то я вступился…

– На каком таком заседании? – недоверчиво перебил Игнат.

– Да наплюйте вы на это! – махнул рукой, стараясь замять разговор, Паршиков и опять обратился к Митяю, заулыбался во все лицо: – Дозволь мне коней отогнать, а потом, конечно, урву часок–другой… загляну… – И он заговорщически подмигнул Митяю, явно намекая на то, что не мешало бы раздавить белоголовую по случаю его приезда.

Митяй, кажется, совсем было согласился, передал ему вожжи, вынул из–под сиденья сверток, пахнущий чесноковой колбасой, отчего Паршиков даже прищелкнул языком. Но их затею пресек Игнат.

– Проваливай–ка, пока холку тебе не намылили! – пригрозил Игнат и отнял у парня вожжи, а на свата поглядел с неотразимым укором: – И ты брось потакать! Иначе, клянусь, могу разойтись с тобой на все времена!.. Уходи, Паршиков! Уходи отсюда с глаз долой!

Парень скривил лицо в усмешке, с минуту еще постоял в нерешительности и поплелся домой.

Игнат смотрел ему вслед, жуя со злости губы.

– Чего ты взялся пригревать этого кобеля! Намедни он к Наталье нашей приставал… Так я его огрел промеж лопаток палкой.

– Ай–ай–ай! Сукин сын! – сокрушенно покачал головой Митяй и спросил: – Неужели и насчет правления он утку пустил?

– Ясное дело, подмазаться хотел. Защитник нашелся, едрена палка! сердился Игнат. – Я же при конторе сторожем… Все речи на правлении слышу с порога. Тебя хотя бы одним дурным словом упомянули, одно сочувствие… Гонца хотели слать…

– Зачем?

– Как же, уехал и целую неделю вестей не подавал. Вроде мы тебе и не родня! – незлобиво пощунял Игнат и стал расспрашивать, как съездилось, что купил.

– Всего привез сполна. – Митяй сдернул с повозки рогожу: в ящике блестели гвозди, а под ним лежали листы кровельного железа. Разворошив сено, Митяй показал аккуратно сложенную в телеге горку кирпичей.

– Ай да молодец! Ай сваток! За такое в пору расцеловать! – рассыпался в похвалах Игнат и покосился на задок телеги, где рядом с дегтярной лагункой был привязан пучок ветвей: – А зачем хворост вез?

– Какой хворост? – в удивлении крякнул Митяй и заулыбался. – Это же яблони. Редких мичуринских сортов! Прямо из ботанического сада!

– Ого! Где это раздобыл? – Игнат сделал неопределенный жест, точно собираясь в чем–то уличить свата.

Но Митяй отвечал с чувством превосходства:

– Захожу к ним, то есть к самому главному. Говорю, так и так, мол, желаю иметь мичуринские сорта. Ну, главный порасспрашивал, откуда родом, и насчет наших земельных угодий пытал, а потом и говорит: "Это вы, товарищ Костров, правильно решаете вопрос, по–научному, что продвигаете мичуринские породы". И, понятно, отпустил мне аж двадцать кореньев! Митяй смолк, подсчитал что–то в уме и сказал: – Откровенно говоря, сам хотел ухаживать за яблоньками, да уж поделюсь, чтоб не обидно…

– Ты бы, сват, поспешал малость, – сетуя на его жадность, заметил Игнат. – Отведи коней, пора дать им покой.

Митяй подхватился, кое–что из вещей снес в избу, а с остальной поклажей поехали они к Игнатовой усадьбе.

– А стекло не привез? – спохватился Игнат.

– Э-э, сват, со стеклом получилась заминка.

– Разбил в дороге?

– Не, по другой причине лишился стекла.

– Бракованное всучили?

– Не спрашивай, сват! – отбивался Митяй и авторитетно заверял: – Но стекло будет! У меня ж отныне в области широкие связи. Зазывали почаще приезжать. Хоть за стеклом, хоть… Одним словом, ежели порешим, целый сборный дом можем купить. А что, не веришь?

Игнат не ответил.

В манерах Митяя, так же как и в словах его, замечалось теперь некое превосходство, то самое превосходство, которое до последнего времени выгодно отличало на селе Игната. Откуда успел набраться этой гордости безвыездно проживавший в селе Митяй, осталось для Игната загадкой.

Они въехали во двор.

– Хоть верь, хоть нет, – не переставал дивить свата Митяй, – а меня без билета пустили в цирк. Вот нагляделся чудес! И про стекло временно забыл… Сижу, значит, в первом ряду на стуле этом самом… Как он прозывается?

– Приставной, – пояснил Игнат, пряча усмешку.

– Ну да, который для гостей, то есть для меня подан. Сижу, стало быть. Выходит на этот самый круг циркач. Гляжу на него, и меня даже пригибать начало к этому стулу. Грудь у него колесом, мускулы… Ой, ты бы только поглядел, какие у него мускулы! Думаю, попадись такому в руки – не пикнешь! Прошелся эдак важно по кругу и говорит, чтоб ему подали как ее… штангу, кажись. Лежала она у прохода, возле моих ног… Вышел один служивый, тоже упитанный, здоровый. Нагнулся, хотел эту штангу поднять, да кишка слаба. Кряхтел–кряхтел и отошел… Э-э, думаю, мой черед. Глядят на меня со всего цирка, и даже служивый подтрунивает: дескать, попробуй тряхнуть стариной! Ну и решился я. Встаю, значит, скидаю пиджак, чтобы не мешал, а в цирке тиха-а… Поплевал я на руки, взялся за штангу, поднатужился и – раз! И, конешно, перебросил ее через этот самый плюшевый забор. Ну и хлопали мне, хоть уши затыкай! А циркачу тому, поверишь, все представление сорвал. Жидко ему опосля хлопали. Дюже жидко! – Митяй расхохотался, да так громко, что копавшиеся под дрогами куры испуганно закудахтали.

– Ты чего? – спросил Игнат, но, видя, что свата разбирает пуще прежнего, и сам поддался искушению, тоже засмеялся.

Митяй насилу унялся, потом оглянулся как–то подозрительно и шепотом промолвил:

– Может, и грешно, а скажу тебе по секрету. Знаешь, кого я повидал в цирке? Ну, этих голых… Ну, в чем мать родила… Выходит одна, на лицо икона писаная, а стыда никакого. Стоит и смеется. Ей хлопать зачали, а она не то чтобы укрыться, по кругу пошла, вроде напоказ людям. Потом подходит к ней циркач, лягавый такой, тощий… И давай они номера откалывать! Уж как она на него прыгала: и сзади, и спереди, и через голову. Потом вроде бы нечаянно, а может и всурьез, толкнул ее от себя. Упала, бедная. Но не заплакала. Нет. Присела эдак, ноги развела этим самым… как его циркулем, сидит и ручками пошевеливает, вроде плыть собирается… И глазом я не моргнул, как она кинулась к нему обратно. Обвилась вокруг него, и они давай скакать по кругу… Вот, думаю, любовь до чего доводит, изломал всю, а она все равно льнет! Кончилось тем, что посадил он ее себе на шею и понес через весь цирк! Умора, как выкобенивались! – рассмеялся Митяй.

Он собрался было еще что–то рассказать, но подошли Наталья и Верочка, и вчетвером они начали переносить к плетню листы железа, кирпичи. Потом отец велел дочерям отогнать повозку. Митяй, однако, не согласился, сказав, что надо самому в конюшню честь честью поставить коня и сдать сбрую.

– Зайду, покалякаем, – пообещал Митяй и сунул свату белоголовую бутылку с буханкой ситного и колбасой.

Под вечер Митяй опять пожаловал к Игнату. Сваты за рюмкой водки толковали о новом доме, а когда стемнело, решили напоследок проветриться и, держась друг за друга, спустились по тропинке к реке. Небо было чистое, точно умытое дождем, крупно мигали над головами зеленые звезды.

– Доброе мы, сваток, место выбрали. Благодарить будут, – возрадовался Митяй.

– Самый раз для овощей. И рыбы тут – кишмя кишит. Опять же подмога в хозяйстве, – ответил Игнат и снова пожалел, что не удалось достать стекло.

– Да я ж тебе говорил, осечка получилась, – ответил Митяй.

– Обжулил кто–нибудь?

– Брось! Меня на мякине не проведешь! – возразил Митяй, зашел вперед и в упор поглядел на Игната:

– А тебе кто, сват, донес? Насчет этого жулика?

– Тьфу, голова садовая! – сплюнул себе под ноги Игнат. – Стало быть, и вправду обдурили. И сколько же ты отвалил?

– Молчи, сват. Молчи… – зашипел Митяй и, чувствуя, как горло чем–то сдавило, поперхнулся.

– Э–э–э, хотел было на все стекло выдать… Да сумление появилось… Так я ему малый задаток… четвертной…

– Не пойму, как это тебя поймали на удочку! И много их было?

– Да всего один, – сокрушался Митяй. – На вид, можно сказать, доверие внушал. В кожаном плаще. Усы вверх закручены. Только глаза шустрые, они–то и навели на подозрение. А то бы и сотняжку всучил.

– Где он тебя перехватил?

– А прямо на улице, – с видимым прискорбием отвечал Митяй. – Подходит ко мне и спрашивает: "Вам резиновая обувь нужна? Скобяные изделия? Стекло?" – "Все, говорю, нужно, а только стекло нужнее". – "Так пойдемте на склад, пока у меня время есть. Выпишем наряд – и пожалуйте!" Иду за ним, поспешаю… А он обернулся на ходу, дал мне сигаретку и спрашивает: "Сколько вам листов?" – "На четыре окна". – "Ясно. Только задаток положен. Ваш брат, простите, умеет плутовать. Выпишешь товар, а он помнется и уйдет. Только накладные портишь". Ну, как тут было не поверить? – спросил свата Митяй и развел руками. – Поверил. Даю ему четвертной. Подвел меня к высоченному дому, велел обождать у ворот и ушел. Я ждать–пождать, две цигарки сжег… Смотрю, раз прошел возле меня милиционер, другой раз и начал ко мне бочениться.

"Ты чего, гражданин, ждешь?" – спрашивает. "Да вот по причине стекла задержка", – отвечаю. "Какого стекла?" – "Склад, говорю, в этих воротах". – "Какой тебе склад? Поймал, старый леший, дурную болезнь, так плутуешь!" – сказал милиционер. А я все стою, потому как четвертной уплывает… Отошел я в сторонку, выждал, пока милиционер ушел, и бочком–бочком в самые ворота. Подхожу к лестнице. Четыре ступеньки ведут наверх, к двери с табличкой. Стучусь. Открывает мне старичок со стеклышками в глазах. Провел меня в комнатушку, усадил возле умывальника, на котором разные пузырьки, и эдак пальцем указывает, чтобы я снимал штаны… У меня очи на лоб повылазили. Так вот какие тут болезни лечат! Схватил я кожушок да шапку – и тягу… Все боялся, милиционер зацукает! В общем, нагрел меня этот окаянный, и веришь, даже стеклу был не рад.

Игната так и подмывало расхохотаться, но, пересиливая себя, отвечал он с видимым сочувствием:

– Понимаю тебя, сваток, понимаю. Благодари бога, что милиционер попался свойский. А так бы по причине такой болезни протокол мог составить.

Молча вернулись они назад.

– Ты уж, сваток, Аннушке моей – ни–ни… – умолял Митяй. – Иначе со свету сживет. А избу мы с тобой сложим. На диво сложим! – добавил Митяй и, низко кланяясь, распрощался. Игнат тоже пожелал ему доброй, спокойной ночи.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

По изложинам мокрого берега, с брезентовой сумкой, набитой медикаментами и висящей на ремешке через плечо, Наталья шла неторопко. Был утренний час, солнце плавилось в спокойной реке, покрытой в заводях круглыми листьями кувшинок.

Одета Наталья была совсем по–летнему – в платье с большим вырезом; от сырого тумана, пластающегося вдоль реки, ее чуть–чуть знобило.

Наталья была рада, что с наступлением полевых работ вырвалась наконец из тесного, пропитанного запахами лекарств медпункта, из дома, где всегда тяготили ее стирка белья, уборка и бесконечно–нудные причитания да вздохи по причине их разлуки, которая, видите ли, чем дольше тянется, тем прочнее свяжет ее с мужем. Такое говорили соседи, внушал отец. "Наивные люди, усмехнулась Наталья. – Ничего не понимают. Как будто сами не были молодыми".

Она твердо уверилась в том, что пора молодости скоротечна, поблекнет, как вон отцветающая в сухом логу одинокая яблоня, и жалела, что так проходит эта молодость, что ее никогда не вернуть.

Давно ли шумела по лощинам и оврагам полая вода, набухали почки на деревьях да на пригорках осторожно, словно боясь нежданного мороза, пробивалась трава? А теперь уже завяли сережки на ветлах, метелью осыпался белый цвет с яблонь, груш, и на листьях, поначалу изумрудно–зеленых, уже въедливо лежал налет дорожной пыли. "Так и моя молодость. Не успеешь оглянуться, как улетит", – комкая в горле обиду, думала Наталья.

Но что поделаешь? Ей ничего другого не оставалось, как ждать Алексея. Ждать… Странно: со временем чувства к нему как–то поостыли, притупились. Бывало, его письма – каждая строчка – волновали, а теперь, хоть и не растратил он еще пылкую страсть в письмах, эти его бесконечные заверения в любви и наказы хранить верность только раздражали ее. Не потому ли стала она нервной, вспыльчивой; даже когда отец объявил, что вместе с Митяем сложит им новую избу, Наталья приняла это без особой радости, а в душе подумала, что хотят скорее от нее избавиться. Может, и не следовало так думать, но душу грызло это сомнение…

Тропинка отвалила от реки на сухую, прижженную солнцем дорогу.

Минут через пять Наталья услышала сзади резкий треск мотоцикла. Не обернулась, шла валкой походкой краем дороги. Мотоцикл поравнялся, круто подвернул, обдав ее ноги теплой пылью.

– Ой, это вы! – увидев Завьялова, воскликнула Наталья нежданно послабевшим голосом. Метнула на него изломанные от удивления брови и, почуяв, как жарко вспыхнуло лицо, отвела глаза в сторону. Петр унял надоедливо–резкую дрожь мотора и поглядел на нее озорно. Низовой ветерок с реки шаловливо оголял смуглые икры ног. Платье на ней белое, легкое, а вырез вокруг шеи так глубок, что проступали литые, волнуемые частым дыханием, груди. Чуть пониже шеи Петр успел разглядеть шероховатое пятнышко родинки.

Она стояла, смущаясь, а Петр рассматривал ее, и глаза его в этот миг, казалось, горели. "Точно огнем жгут, и я не могу…" – стыдливо подумала она, но, словно опомнившись, проговорила:

– Мне пора идти. В бригаде ждут. – Она поправила сползший с плеча ремешок брезентовой сумки.

– В клуб не ходишь… танцевать?

– Какие теперь танцы, все севом заняты, – ответила она и притворно улыбнулась: – Мне и одной не скучно.

– В душной–то хате… Затворница!

– Откуда вы знаете, затворница ли? Я и так на улице… в амбаре сплю.

В это время от моста выкатилась повозка с бочкой и, расплескивая воду, затарахтела по дороге. Завьялов плутовато–жадными глазами взглянул на Наталью, потом резко завел мотоцикл и уже на ходу обернулся, помахал рукой.

По ухабистой дороге, взбадривая пыль, помчался мотоцикл. Наталья еще какую–то долю минуты стояла, провожая его тоскующим взглядом. Вдоль кочкастой поймы реки курились редкие туманы. А к горизонту, насколько хватал глаз, уходила синяя степь, и дорога вихрем уносила Петра все дальше и дальше, пока он совсем не растаял в синеве.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Оставшись одна, Наталья свернула на дорогу, уводившую в поле, и зашагала, ощущая прилив радости от встречи с Петром. И пусть до обидного коротким было свидание, все равно душа ее пела. Словно внемля ее настроению, высоко поднял свою песню жаворонок. Наталья, запрокинув голову, восхищенно следила, как эта добрая пташка мелко трепыхалась на одном месте и, точно по невидимой лесенке, забиралась все выше, в бирюзовое поднебесье…

Повозка с бочкой наконец догнала ее. Впереди, прислонясь к бочке, стоял Паршиков. Взглянув на него, Кострова слегка смутилась, подумала, что он, конечно, наблюдал за их встречей, но Паршиков как ни в чем не бывало уступил место на передке и пригласил сесть.

– Забрызгаешь. Больно–то охота мокрой быть.

– А мы потише, – упрашивал Паршиков и щерил зубы, не скрывая чувств. – Куда нам, Наташка, спешить? Правда? Вдвоем–то…

Наталья улыбнулась, как показалось Паршикову, с видимым согласием, но сесть на повозку не захотела, шла сбоку.

Левка Паршиков слыл первым парнем на селе: был ловок, статен, крупные голубые глаза и спущенная на лоб прядь волос делали его совсем красавцем. Не по летам рано начал он ухаживать за девушками, и, как сказывала Верочка, некоторые по нему с ума сходят.

"Молоко еще не обсохло на губах, а уже липнет ко всем", – подумала Наталья и вновь насмешливо поглядела на парня.

Паршиков по–своему оценил ее ухмылку и небрежно спросил:

– Сулится приехать твой ненаглядный?

– Пока еще нет. Обещается к осени…

– Ждать небось моченьки нет? – не отступал Левка, скаля крупные зубы, среди которых одного переднего недоставало.

– Кто это тебя… зуба лишил? – все так же наигранно спросила Кострова.

– Фью! – присвистнул он, отмахнувшись, и – свое: – Давно бы подыскала себе.

– Кого?

– Это уж твоя воля. – Паршиков посмотрел на нее и заулыбался. – Хотя бы меня. Чем не пара? А?

– Тоже мне ухажер! И не стыдно к замужней липнуть?

– Мне? – ткнул он себя в грудь. – Да разве я… Девчат, как на ярмарке, любую возьму… А вот тебе… Эх, не приведись! Одна голодуха!

– Коль таким успехом пользуешься у девчат, то и гуляй.

– Те обождут. Никуда не денутся, – продолжал он грубоватым голосом. Хочу тебе навстречу пойти.

– Слаб в коленках, – оборвала Наталья. – Научился бы человеком быть, а потом…

– Но–но, поосторожнее. Могем. Все могем! – похвалялся Паршиков. – Так что, если охота, приходи… Уделю внимание…

– Нахал! – гневно бросила Кострова и не успела отстраниться, как Паршиков с силой рванул вожжи.

Лошадь испуганно шарахнулась с дороги, бочка качнулась на ухабине, и вода, плеснув, окатила Наталье спину.

Она готова была броситься на него с кулаками и, окажись он близко, надавала бы тумаков. Но едва отошла от повозки, как заставила себя успокоиться. – "Что с него взять? Лучше не связываться с дурнем!" подумала она.

Дорога потянулась через яровое поле. Наталья подивилась: и недели не прошло, как посеяли тут пшеницу, а зерна уже проклюнулись, дали ростки, пока еще не зеленые, шелковисто–красные.

К яровому клину примыкал другой; его засевали сейчас просом. Дорога взбежала на пригорок, и отсюда Наталья, как зачарованная, окидывала взглядом привольную, уходящую к самому горизонту, равнину. Гудело поле, звенел сам воздух, и далеко разошлись, гуляли из края в край в затканном маревом просторе тракторы с сеялками.

На подножках сеялок в цветастых платьях и косынках стояли женщины. Когда один трактор, сделав прогон, стал разворачиваться, Наталья не вытерпела, поднялась на приступку сеялки и начала ворошить зерно.

– Доченька, и ты пришла пособлять, – окликнула маленькая, сухощавая, с родинкой возле носа Аннушка, доводившаяся Наталье свекровью.

– Он, мама! – воскликнула Наталья. – А я вас и не узнала!

– Богатой станет, – поддакнули женщины.

– Куда уж мне на старости лет… Зачем богатство? Пускай они вот себе наживают, – кивнула Аннушка на невестку, и Наталья, догадываясь, что сейчас начнут пытать да выспрашивать об Алексее, перевела разговор, спросила, нет ли больных.

– Кажись, нет, – ответили женщины и опять с вопросом: – Как служивый твой, отписывает весточки?

– Служит. И письма шлет, – скупо ответила Наталья.

– Вернется с армии – блинами будем угощать, – сказала Аннушка.

– Как знать, мама, – неопределенно проговорила Наталья.

– Знамо, – не поняв ее, поддакнула та. – Раз дождики теплые пошли, возьмется в рост, доброе уродится просо.

– А что это у вас? – неожиданно встревожилась Наталья, увидев у нее ссадину на руке.

Она уже хотела дать знак выглядывающему из кабины парню, чтобы остановил трактор, – надо же перевязать, но Аннушка велела ехать дальше, сказав, что беда не велика, до завтрака потерпит.

Действительно, до завтрака оставалось мало времени. Все сильнее припекало солнце, а небо было чистое, будто залитое хрустальной синью. Нагретая земля нежилась, млела, дрожала в зыби теплого воздуха. Следом за трактором по свежим бороздкам домовито, важно ходили грачи. То и дело откуда–то поодиночке прилетали скворцы и с трепыхавшимся в клюве червяком тут же улетали.

Трактор сделал еще один круг и остановился вблизи полевого вагончика.

– Ну–ка, покажите, мама, свою болячку. – Наталья повернула ее руку и нахмурилась: – Ой, да у вас опухоль! А вдруг заражение? – И тотчас достала из сумки флакончик спирта, омыла ранку и завязала.

Женщины расселись на лужайке в кружок и принялись завтракать. На корзинах, на обрывках газет и просто на коленях раскладывали узелки с едой – вареные яйца, печеную картошку, творог, соленые огурцы, куски сала, аккуратно завернутые в тряпицы, и одаривали друг друга.

За едой судачили о всякой всячине: и что привезли в кооперацию, и какого лучше материала взять на рубашонки детям, и почему на прилавки редко выбрасывают самый ходовой товар – ситец. Потом заговорили о сынках и дочках, которые в наш–то век совсем отбились от рук; не успеют повзрослеть, как разлетаются по свету, – все норовят в город, и разве только агрономы да учителя оседают в родимых местах.

– С образованием, вот и едут, – заметила Наталья. – На это обижаться не приходится.

– Да уж и правда. Нам–то, темным людям, езда была и невдомек, проговорила Аннушка, отпила из бутылки молока, вытерла уголком платка губы и продолжала: – Бывалыча, на соль денег не хватало… Хлеба, почитай, до весны но дотягивали, хоть зубы на полку клади… Теперь и в хлебе нет нужды, и работа ладится…

– А чего ж твой Митяй недовольство выражает? – поддела Христина, слывшая на селе языкастой и норовистой.

– Не городи, кума, – отмахнулась Аннушка. – Уж я‑то муженька с коей поры знаю… – Она повременила и, видно, не удовлетворенная своим ответом, добавила: – Мой–то охапку сена обчественного не возьмет. А ежели и взял кого на заметку… Вот хоть бы тебя… чтоб сено не растаскивали… так за такое нужно не ругать, а премию давать.

– Я бы ему дала премию!.. – бойко, с каким–то непонятным намеком ответила Христина и расхохоталась.

– Свою премию вон жеребцу под хвост снеси! – оборвала одна из женщин, заставив Христину прикусить язык.

В это время где–то за вагончиком нежданно грохнул выстрел из ружья. От испуга Наталья даже опрокинула недопитое в бутылке молоко. Вихрем взметнулись с поля птицы, и только один грач затрепыхался на пашне.

Не помня себя Наталья подхватила сумку, побежала. С трудом поймала отчаянно бившегося грача. У него с узловато–сизой ноги медленно стекали бусинки крови. Грач глядел испуганно и даже в беде не выпускал из клюва червяка.

– Бедный, птенцам своим нес, – погладила его Наталья.

Она колебалась, не зная, что с ним делать. "Отнести домой, выходить, но у него же птенцы, они ждут и могут погибнуть с голода… А если перевязать? Честное слово, перевяжу и выпущу!" – улыбнулась Наталья, радуясь своей наивной мысли.

Присела на корточки и едва прикоснулась к окровавленной ноге, как грач нацелился глазами и больно клюнул ее в палец. "Глупый, да я же хочу тебя спасти…" – шептала Наталья и, слегка прижав под мышкой голову птицы, начала бинтовать ногу.

Сзади послышались чьи–то шаркающие шаги.

– Ощипала? – услышала Наталья злорадный голос и обернулась: перед ней стоял Паршиков.

– Кто стрелял? – строго спросила она.

– Ясно. Умеем! – засмеялся Паршиков, шевельнув плечом, на котором висело ружье.

– Эх, ты!..

Паршиков с недоумением поглядел на нее.

– Подумаешь, птица! Вредителей – с поля вон!

– Сам ты вредитель! Уйди с глаз долой! – резко оттолкнула его Наталья.

Перевязала ногу, потом расправила поломанные на левом крыле перья, осторожно посадила грача на пашню и отошла. Грач посидел немного, раза два клюнул себя в ногу, стараясь сорвать повязку, потом неловко сделал короткий разбег и полетел низко, над самой землей. Может, впервые в его жизни этот полет был мучительно трудным. Он все тянул и тянул через пашню, держа направление в сторону зеленеющего бора. Оттуда доносился птичий галдеж, и Наталье почудилось, что это маленькие, головастые и безобидные грачата ждут своего кормильца с пищей…

Не в силах заглушить в себе жалость, Наталья подошла к женщинам и сказала:

– Грач пользу дает людям, а он, поганый, чуть не сгубил.

Женщины согласно закивали в ответ, кто–то даже выругался, назвав Паршикова живодером, а Аннушка ласково улыбнулась невестке, проговорила:

– Гляжу на тебя, дочка, и себя вспоминаю… Тоже вот так норовила за всем доглядеть, – отвечала она. – Всякую живность жалела. Прилетят, бывало, пташки из дальних краев, зачнут напевать да гнездышки вить вот–то моя радость!

Слушая, Наталья все больше проникалась к ней чувством и пожалела, что раньше относилась без особой теплоты. Уважать уважала, а не любила. И сама не знала почему. Видимо, если бы сразу перебралась к ним жить, могла бы сродниться.

Приумолкшая было степь опять наполнилась веселым гомоном, возгласами, рокотом моторов. Из края в край гуляли тракторы, то и дело подъезжали повозки, люди торопливо относили к сеялкам зерно.

К вечеру отведенный для проса клин был засеян, и тракторы перегонялись на новый клин, выделенный под кукурузу. Понимая, что на поле ей делать больше нечего, Наталья раньше всех направилась в село. С дороги она свернула опять к реке, на которую во все времена не могла наглядеться, но теперь вид реки, залитой точно расплавленной лавой, предзакатными лучами солнца, не возбуждал в ней радостного ощущения. Мысленно перебирая в памяти виденное днем, она уже не могла чему–то горячо радоваться или печалиться чужой беде – как–то враз посвежела, встряхнулась, побывав на поле, но тяжелее стало на сердце. Безутешная грусть закралась в душу и, казалось, осела там, отдавала ноющей болью.

А вокруг нее – и этот раненый, отчаянно бившийся на пашне грач, и зерно, брошенное в землю, и весенняя даль просини, и ласково греющее солнце – все, решительно все стремилось к тому, чтобы дать кому–то новую жизнь. И Наталья, виновато укоряя себя, то ли прошептала, то ли вслух спросила: "А я? Кому я дала жизнь? Лечу больных… Но это же не то!"

И, распаляя себя чувствами, ставшими тяжкими и горькими, Наталья впервые с грустью подумала, что у нее нет ребенка. Ей хотелось чувствовать его в своем сердце, потом растить, как птенчика, забавлять с материнской нежностью. Думая о ребенке, она вместе с тем и пугалась этого желания.