Текст книги "Вторжение"

Автор книги: Василий Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 41 страниц)

Василий Соколов
Вторжение

НАРОД НА ВОЙНЕ

Эпос Великой Отечественной… Сердце советского читателя истосковалось по нем! Не спорю, есть, и немало уже, художественно сильных и правдивых произведений, посвященных грозным, незабываемым и неизгладимым в истории всего человечества битвам и подвигам советского народа–освободителя; немало написано ценного и о том, что совершалось в те дни в сердце отдельного человека, – а и все же, читая и перечитывая множество так называемых военных рассказов и повестей, я неизменно думал, что вот нет же еще произведения, где бы сочетались в нерасторжимом единстве личное и всенародное; лучи сердцеведения, проницающие душевный мир особи, индивида, – и здесь же, в том же самом произведении, эпос, именно эпос войны!

События войны гражданской давно уже обрели могучее эпическое отображение. Достаточно назвать такие произведения, как "Чапаев", "Железный поток", "Тихий Дон"). "Хождение по мукам".

Выставить равновеликое в эпосе Великой Отечественной войны мы все еще не можем. Однако ошибочно мнение, что здесь непременным условием, и даже независимо будто бы от степени дарования, является большое отдаление во времени от сотрясавших планету событий. И не более как парадоксом надо считать мнение Бальзака, будто бы изображение больших сражении является задачей, выходящей за пределы возможностей художественного слова. Нет, панорамно–эпическое изображение исполинских битв, даже и нашего времени, под силу русскому художественному слову! В этом, в частности, с чувством большой отрады, убедился я, прочитав и "Вторжение" и "Крушение", – оба замечательных романа, созданных писателем–воином, участником Великой Отечественной войны от первых и до последних ее дней Василием Соколовым. Это – крупнозернистая проза!

Первый из названных романов напечатан в 1963 году; второй – в 1970–м. Завершением всей триединой военно–исторической эпопеи должен явиться третий роман.

Свыше четверти века трудился над своей художественной трилогией Василий Дмитриевич Соколов. Замысел эпопеи возник у него еще на полях сражении. От первого дня Великой Отечественной и вплоть до самого дня победы автор "Вторжения" и "Крушения" был участником многих боев и сражений. Нет возможности дать их перечень, да и не входит в мою задачу. Участвовал он и в битве под Москвой, и в битве за Сталинград. Ранения и обширная колодка правительственных наград – боевых орденов и медалей – на груди этого седоголового писателя–воина свидетельствуют о мужестве и доблести, с которыми прошел он свой боевой путь. Все испытания и ужасы боевой страды изведаны этим человеком до дна. Но ведь каждому понятно, что, опираясь, например, на опыт не то что ротного или батальонного командира, а и на опыт военачальника крупнейших воинских соединений, писателю не создать вещи, которая в полном смысле могла бы называться эпопеей великой войны: ибо есть горизонты и горизонты! Ни из какого дзота, тапка или окопа не увидишь того, что происходит в Ставке Верховного Главнокомандующего или в штабе маршала Г. К. Жукова. Но Василий Соколов не только сам видит и слышит это, по и нас, читателей заставляет видеть и слышать – первейшее условие, чтобы иметь право называться художником слова!

Вполне обладает он виденьем – знанием и всего, что совершалось в те миропотрясающие дни и в стане врага, в логове Гитлера. А это, как понятно каждому, могло быть достигнуто лишь тщательным, многолетним изучением источников: отечественных и зарубежных. Порою труднодоступный.

Художественное претворение мировых, глобальных событий писатель может создать только через воссоединение, через синтез лично испытанного, виденного и слышанного – с глубинным, социологическим осмыслением опыта народа и человечества.

Таким именно путем и шел автор…

Глубокую народность, историческую правдивость книг Василия Соколова отметили в своих откликах советские читатели и почать множеством самых положительных рецензий.

* * *

Василий Дмитриевич Соколов родился в пылающем 1919 году в селе Ивановка Воронежской области, на земле, которая вскормила и дала живительные соки народной речи будущему писателю. Видимо, что–то роднит главного героя романа–эпопеи Алексея Кострова с самим писателем: в дорогу большой жизни и тяжких военных испытаний оба выходили, переступая через порог ивановской избы…

Воссозданный не только силой воображения, но и наделенный реальными, почти осязаемыми деталями, ситуациями, судьбою, которую пережил сам автор, главный герой Алексей Костров воспринимается как живой человек, со своим адресом, привычками, речью, внешними приметами. Этому самобытному герою присущи многие черты русского национального характера: стойкость, долготерпение, решительность и твердая воля в достижении цели, гражданское мужество и убежденность в правоте дела, неприхотливость во дни лишений и невзгод…

Писатель в создании образа Алексея Кострова пользуется многогранной палитрой: в родном доме и на границе, в предвоенные дни на плацу и в первый час сражений, в кругу однополчан и среди незнакомых ему, но одинаково близких сердцу местных жителей, – шаг за шагом реально и непринужденно создается характер. Мы видим, как в первый день войны вместе с комиссаром Костров выносит детей из подожженного немецким пиратом пионерского лагеря, и невольно вспоминаем: да, так было! Вот Костров волею судеб оказывается в окружении, делит с товарищами и сухарь пополам, и беду пополам. Напряжение наше достигает предела, когда мы видим изморенного, голодного, в одной гимнастерке ползущего по снегу Кострова, и его первый миг жданной и вместе с тем такой неожиданной встречи с бойцом, который и годами–то ровня ему, но который называет обросшего, бородатого Кострова папашей. У нас невольно навертываются слезы…

Читатель с волнением следит за сложной, интересной и – чего греха таить! – порой противоречивой судьбой главного героя и невольно думает: "Да, это присуще только Кострову и никому иному!" В этом сила художественного изображения действительности и лепка характера. Причем Костров не одинок в своих благородных и высоконравственных поступках. Рядом с ним живут и действуют и его однополчане; особенно запоминаются Степан Бусыгин, являющийся олицетворением русской силы и советского воина того времени, и старшие товарищи – талантливый военачальник Шмелев, пламенный комиссар Гребенников, у кого учится и от кого, надо полагать, примет эстафету жизни и борьбы Алексей Костров…

Мятущаяся Наталья, нежная, как цветок повилики, Верочка, чудесные, неповторимые сваты Игнат и Митяй, которых и в радости и в горе не покидает народная мудрость и усмешка, гордая Юлдуз, дед Силантий со своей непоколебимой верой в справедливость, в Советскую власть (ради ее защиты он и превратил свою каменную хибару в редут!), и отрицательные, так сказать, уходящие в прошлое типы, словно списанные с натуры, – да мало ли добрых и злых людей шествует по романам "Вторжение" и "Крушение"!

…Сваты Игнат и Митяй решают строить для молодоженов дом. Они обмозговывают, спорят, как сделать его красивее и на каком месте лучше сложить…

Война обрывает извечную заботу. Враг вторгается в страну, являющуюся огромным и светлым нашим домом, порушена жизнь. Собирая силы, народ поднимается на священную войну, и у читателя от главы к главе крепнет вера: скоро, скоро придет час суровой и справедливой расплаты.

Такова главная философия романов Василия Соколова. Философия не надуманная, а реальная, продиктованная самой жизнью.

Простая справедливость побуждает сказать, что в романах В. Соколова исполинские события безмерных фронтов отнюдь не подавляют изображении тыла с его трудовыми подвигами и тягчайшими испытаниями. Величайшую в истории войн победу над фашистским чудовищем одержал весь советский народ. Урал и Кузбасс были кузницами победы. Колхозы и совхозы стали неиссякаемыми житницами Отечественной войны. Миллионы и миллионы советских женщин заступили место мужей и отцов, ушедших на фронт. И закономерно и прекрасно, что военно–историческая эпопея В. Соколова выводит перед нами целый ряд этих "воинов трудового фронта" – женщин, подростков и стариков.

И массовое и личное автору удается изобразить зримо и убедительно, реалистической кистью. Иногда он достигает этого через безупречно точную, исконно–народную и очень, очень краткую реплику. Вот один из таковых примеров. Скорбная солдатская мать наконец–то дождалась отпущенного на побывку сына, по причине его ранения.

"Все окошки проглядела, ждамши!" – говорит она своему ненаглядному воину.

Язык всего произведения, за весьма ничтожным изъятием, обладает той "триадой" признаков, которая вполне определяет художественность языка: это – мыслеемкость, точность, вещественность.

Вот изображение (здесь даже как–то и нейдет сказать: "описание") ночного, силы выматывающего марша:

"Впотьмах длинными рядами колышутся люди, обвешанные с головы до ног грузом. Навьючены все с избытком – торчат на спинах ранцы, вещевые мешки, тускло блестят котелки, фляги, чернью стали отливают штыки и стволы винтовок. Посменно несут станковые пулеметы в разобранном виде, минометные плиты и трубы. Скатки шинелей повешены на шея, как хомуты. Тяжела ты, солдатская ноша! А ничего не поделаешь, все нужно для боя, для немудреного окопного быта".

Только истый фронтовик, сам изведавший бои–походы, мог столь верно и стилистически смело, по–своему изобразить колонну, изможденную отступлением, когда, как говорится, люди спят на ходу:

"Идут ноги. Идут и несут нагруженные сном головы. Только перестук сапог да говор от плеча к плечу бодрит колонну…"

А вот спрессованное до предела изображение обстановки в Сталинграде:

"Русские были прижаты к берегу. Война умещалась на тесном плацдарме, на узких, вдавленных в землю позициях под развалинами домов, у бойниц подвалов…

…Знала ли история войн, чтобы за один город, а теперь уже за один узкий, прижатый к волжскому берегу плацдарм (это все, на чем держались русские в Сталинграде), могли сражаться две немецкие отборные армии, итальянская и румынская армии, саперные штурмовые батальоны – огромное количество наземных войск, поддержанных армадой самолетов воздушного флота! Ничего подобного в истории войн не было".

Как то и должно быть в подлинной военно–художественной эпопее, обе ее части у В. Д. Соколова наряду с огромным количеством образов солдат, командиров неисторического, так сказать, ранга содержат реалистической и правдивой кистью написанные зримые образы высших творцов великой победы: и Верховного Главнокомандующего, и прославленных маршалов и командиров: Жукова, Рокоссовского, Ватутина, Соколовского, Чуйкова, Еременко…

Нелишне заметить, что в последнее время и писатели и критики, заодно, озабочены показом в романах о Великой Отечественной войне исторических событий, видных деятелей, крупных штабов, где решались судьбы армии и даже страны. Справедливости ради надо отдать должное писателю Соколову: еще задолго до этих призывов, точнее говоря в 1963 году (время выхода первой книги – "Вторжение"), он создал впечатляющие образы советских полководцев, и в частности выдающегося маршала Г. К. Жукова; вместе с автором читатель как бы входит в советскую Ставку Верховного Главнокомандования.

Вполне естественно, что эти страницы приковывают особое внимание читателей.

И теперь, много лет спустя после великой победы, разве можно без глубочайшего волнения читать о гениальном, всеопрокидывающем зимнем ударе под Москвой, который нанесли советские армии уже готовому торжествовать врагу!

"Контрнаступление, – пишет В. Соколов, – готовилось в жестокую бурю, в грозные и критические дни ноября, когда противник находился на расстоянии двадцати пяти километров от Москвы и подтянул дальнобойные орудия, чтобы бить по Красной площади. В эти напряженные часы Верховный Главнокомандующий Сталин и Ставка проявили огромную выдержку и стратегическую дальновидность, придерживая крупные резервы (преимущественно за флангами Западного фронта)…"

И, продолжает автор, "не выдерживали удара, ломались железные суставы вражеских танковых колонн…".

Следуют потрясающие картины разгрома и отката бронированных гитлеровских полчищ, неотступно преследуемых и уничтожаемых.

Из высших стратегических центров повествование вновь перебрасывает нас к рядовым советским бойцам–героям:

"Лютовали декабрьские морозы. Курил поземкой ветер, загривками опоясывая дороги. И сам воздух, казалось, стал тверже от стужи – его вдыхали маленькими глотками, как глотают лед. Трудно было говорить, но разве можно удержаться, не перемолвиться с товарищами, когда лежат у дороги, уткнувшись в канавы стволами, меченные свастикой танки и орудия, а рядом, в снегу, трупы немецких солдат, скрюченные, посиневшие, все еще как будто страдающие от холода…

– Лежат… Усмирились… – вымолвил Бусыгин, обращаясь к лейтенанту Кострозу".

Таков будет неизбежный и страшный конец любого агрессора, который вздумал бы пойти по стопам бесноватого фюрера, таков будет конец любого, кто посягнет на рубежи нашей Родины, ибо история показала, что за в т о р ж е н и е м следует к р у ш е н и е, а затем неотвратимое и грозное в о з м е з д и е.

Алексей ЮГОВ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Вьюга набродилась за ночь, покуражила вволю и к рассвету улеглась, как усталая волчица в яру. Присмирела, не слышались ее воющие стоны мятежная непогодь уступила предутренней тишине. От снега, от его цельной, непорочной белизны стало шире, просторнее вокруг, будто раздвинулись и улицы, и выгон, я вон те крутобокие, табуном уходящие в поле бугры.

Спозаранку, когда не было еще и намека на рассвет, Игнат подался на конюшню, запряг в сани лошадь и поехал в лес. С ним увязалась дочь Наталья, с вечера просилась поехать и младшая, Верочка, но отец заупрямился, сказав, что проку от девок мало, только лишний груз возить, и взял одну Наталью. Теперь она, кутаясь в дымчатую вязаную шаль, сидела позади в розвальнях.

Пока ехали вдоль сада, лошадь волочилась медленно, вязла по грудь в снегу, а как перебрались по санному пути через реку и трудно поднялись на изволок, дорога пошла торная, лишь местами переметенная снежными загривками. Игнат ожег лошадь веревочными вожжами, и она пошла шибкой иноходью, взбивая коваными копытами наледь. На вязок передка Игнат намотал вожжи и, повернувшись, как бы защищая лицо от стылого ветра, спросил:

– Горюнишь, Наталья, али так… молчишь?

– Скучаю, батя.

– Знамо, одной–то несладко…

Игнат вынул из кожаного кисета трубку, обугленную по краям и обвитую медной проволокой, подложил табаку, умял пальцем и раскурил.

– Гражданская война меня тоже отнимала от гнезда, – проговорил он скорее ради успокоения дочери. – И горя и страхов – всего хлебнул. Ан выдюжил…

Наталья пожала плечами.

– К чему это, батя, про войну вспомянул?

Игнат шевельнул мохнатыми, седыми от инея бровями.

– О вас пекусь. Время такое…

– Теперь не война. Отслужит свой срок и вернется… – Наталья вздохнула и, ощущая холод в ногах, незаметно подвернула и зажала между колен юбку, уткнулась лицом в воротник овчинной шубки.

Стыли перед глазами печальные, строгие в своей зимней красе поля. Кое–где на межах ершисто топорщились прошлогодние былинки бурьяна и полыни. Круто легли возле дороги сугробы и по верху, по затверделому снегу, текла, вихрилась белесым дымком шаловливая поземка.

Свернули с дороги и по межевой растрепанной тропе скоро въехали в мелкий лес, холодный и неуютный в эту пору. Прикорнула тишина, только изредка ветер качал верхушки деревьев, и подернутые коркой льда ветки, будто стеклянные, ломко хрупали. Игнат завел лошадь в затишок, положил ей охапку пахучей зеленой вики, а сам с лопатой подошел к торчащему из–под сугроба пню, начал откапывать его.

Наталья стояла подле, не зная чем заняться. Попросила было у отца лопату, но он что–то буркнул невнятно. Раскидав снег, Игнат взял топор и, поплевав на руки, ударил обухом. Пень вздрогнул, топор отшибло назад, и слышно было, как тишина налилась певуче–чистым звоном. Видя, что пень твердый, как кость, и его разом не свалить, Игнат вошел в осинник, натесал клиньев. В холодном воздухе горько запахло осиновой корою.

– Батя, дай же я порублю, – начиная зябнуть, попросила Наталья.

– Это не по твоим рукам. Валежник вон собери. На растопку сгодится, отозвался Игнат и молча принялся колоть пень, вбивать в его расщелины клинья.

Проваливаясь в снегу, Наталья зашла в гущу леса, увидела лежащий навалом, потемневший от времени хворост. Выбирала какие потолще прутья, складывала их в вязанку, чтобы снести к саням. Делала это почти машинально. Мысли были заняты другим: думала об Алексее, с которым была разлучена, и тоска давней, незатухающей болью щемила сердце…

В куче хвороста попадались еловые ветки, сухие и колючие. Она почти не ощущала ни жалящих уколов на ладонях, ни холода – все думала о муже.

В то лето Наталья, по ее выражению, свалила с плеч гору – сдала курсовые экзамены в медицинском институте, решила отдохнуть наконец вволю, уехала к отцу в Ивановку. Пора была страдная, от зари до темна женщины пололи просо, овес, забиваемые колючим осотом и повиликой, окучивали картофель, уезжали с ночевкой на покос дальних лугов – словом, дел у всех хватало, и только Наталья проводила время в свое удовольствие. По утрам выходила к реке, подолгу сидела на берегу, и все ей казалось в диковинку: и придонная чернота воды, подсвеченная утренним солнцем, и снующие стрижи, чьи гнезда лепились под глинистой кручей.

Однажды, разморенная жарой, Наталья захотела искупаться. Огляделась вокруг – притихли в истоме кусты ольхи. Разделась и, любуясь собой, вывела вперед ногу, провела руками по бедрам и, осторожно ступая, несмело вошла в реку. Вода была жгуче–студеная, будто ее холодили бьющие со дна ключи. Наталья постояла немного, плеская на себя пригоршни воды, и подошла к ветле. Старая, дуплистая, она то ли не выдержала своей тяжести, то ли, сломленная бурей, упала в реку. У самого корневища ствол перекрутился, и ветла переметнулась на тот берег, лежала в камышах, раскидав невянущие, зеленые ветки. Под ними золотисто, как огоньки, помигивали желтые кувшинки.

Наталья пыталась достать из воды цветы, но они были далеко. Как нарочно, сзади послышался крупный всплеск. Вздрогнув, она оглянулась: никого нет. Только от берега валко раскатилась волна. Видно, кто–то нырнул или бросил камень, и Наталья замерла. Из–под куста ракиты вынырнул парень. Он раздвинул ветви и, наваливаясь грудью на воду, зашагал к ветле. На пальце высоко поднятой руки висел рак. Наталья вскрикнула, загородилась как могла руками, хотела выбежать на берег, но будто пристыли ко дну, совсем не повиновались ноги.

– Не бойся, деваха. Ты не подумай, что я нарочно… Погляди–ка на эту живность. – И парень, отведя взгляд от девушки, поднял цепко державшегося на пальце рака.

– Уходите отсюда! Не нужен мне ваш рак. Уходите же!.. – загораживаясь и отходя от него боком, настаивала Наталья.

Она вмиг выбежала из воды, с трудом натянула на мокрое тело платье и потом как бы невзначай взглянула на него. Парень был ладного сложения, крутые, потемневшие от загара плечи слегка подрагивали; озорно улыбаясь, обнажал крупные, хотя и редкие зубы.

Наталья немного поостыла и уже мягко, не сердясь, сказала:

– Лучше бы вон кувшинок нарвали.

Он словно ждал этого, выбросил рака на берег, в траву, опять нырнул и поплыл. И пока он рвал кувшинки, Наталья успела прибрать волосы.

Неловкость первого момента прошла, потом они долго сидели возле ольхи, опутанной сухой тиной. Разговор был сдержанный, весь в намеках и недомолвках – один из тех, что волнует сердце пугливо–трепетным ожиданием…

Наталье помнится, что с того дня они каждый вечер, когда спадала жара, ходили с Алексеем купаться, а однажды он ("вот уж дурной!") поднырнул, схватил ее, перепуганную, кричащую, и поволок на берег…

К концу лета они уехали в Воронеж: она училась, он работал на стройке. И опять встречи – короткие, как зарницы… И поженились, и так же скоро расстались.

Наталья жалела, что не пришлось им пожить вместе. "Даже обвыкнуться не успели", – подумала она, грустя.

Так бывало не раз: вздыхала, томилась, плакала украдкой… А время тянулось медленно, будто ехало на старых, изморенных волах.

Иногда ей чудилось, что она забывает Алексея: его глаза, губы, волосы. Вот и сейчас она вдруг почувствовала, что не может представить даже его улыбки.

"Да что это со мной?" – испуганно упрекнула себя Наталья и подняла вязанку хвороста и краем опушки, где снега было меньше, пошла к саням.

Выйдя на тропинку, она услышала какой–то шорох и оглянулась. У самых ее ног пробежал заяц–беляк, упругими неуклюжими подскоками метнулся в кусты.

Со стороны поля показался военный с подоткнутыми за ремень полами шинели. Он шел на лыжах машистым шагом.

– Не пробегал тут заяц? – спросил он подъезжая.

– В кусты шмыгнул, – ответила Наталья и повернулась, чтобы идти дальше. Но человек загородил ей путь, поставив лыжи поперек тропинки.

– В какие кусты?

– А вон видите след, – показала она рукой.

– Э-э, черт, в гущину мотанул. Теперь не найти, – пожалел военный и снял шапку: от свалявшихся мокрых волос шел нар. Он посмотрел на нее по–мужски напористым взглядом, охватив разом и лицо, слегка покрытое у глаз даже зимой веснушками, и разлато приподнятые, будто от вечного удивления, брови. Наталья встретилась с его глазами, внутренне поежилась.

– Куда вы торопитесь?

– Меня ждут.

– Муж? Он у вас строгий?

– Хотя бы и муж – не все ли равно, – сухо заметила она и внезапно усмехнулась: – Догоняйте своего зайца–то. Небось ждет…

– Потерпит. А вы, простите, в Ивановке живете?

– Хотя бы и там… – Удивленно посмотрела на него, как бы спрашивая: "Откуда это вам известно? И что вы от меня хотите?"

В это время из глубины леса послышался простуженно–хриплый окрик:

– Наталья! Куда ты запропала!

– Я сейчас, батя, – отозвалась она и пошла напрямик через заснеженный кустарник.

Он долго глядел ей вслед. Глядел и думал: "Ну и дикарка! А красавка жизни бы не пожалел ради нее…"