Текст книги "Вторжение"

Автор книги: Василий Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 41 страниц)

– Товарищ командарм, трещит оборона, – взмолился было генерал, но Рокоссовский и слушать не хотел, лишь настойчиво повторил:

– Брейтесь!

За окном бушевал бой. Подвал содрогался, с потолка сыпалась штукатурка. А командарм спокойно сидел у стола на табуретке, скрестив ноги. Он терпеливо ждал. Все, кто входил, приветствовали его и тоже застывали в ожидании.

Скоро генерал Ломов вернулся чисто выбритым, хотя щека и подбородок были в порезах.

– Теперь вы на человека стали походить. А то поглядеть – страх божий, – заметил командарм, вызвав усмешку присутствующих.

Рокоссовский встал, выслушал короткий доклад. Положение на Клинском направлении было тяжелое. В стрелковых и кавалерийских полках насчитывалось от 150 до 200 человек; танков и с десяток не наберется. Сохранился только курсантский полк. Противник резко превосходил в силах.

– Понимаю, – кивнул командарм. – Открытые поляны и дороги, по которым наиболее вероятно движение немецких танков, продолжайте минировать, всюду на их пути устраивать завалы. Танки жечь огнем противотанковых ружей и бутылками с горючей смесью. Без брони их пехота шагу боится ступить. Днем вести сдерживающие бои, без приказа не отходить, а в ночную пору или в метель переходить самим в контратаки и восстанавливать утерянные позиции. Враг тоже выдыхается. Он из такого же теста слеплен, если не из худшего… Благо, в пекарне находимся, должны знать, – пошутил Рокоссовский и опять деловито–уравновешенным тоном: – Надо выстоять!

Перед уходом спросил, как можно связаться со штабом фронта, и вместе с членом Военного совета Лобачевым поспешил на почту. Там их встретила бледнолицая пожилая, но подвижная телеграфистка. Она встала и не садилась, пока не вызвала к аппарату начальника штаба фронта Соколовского.

Рокоссовский диктовал в трубку:

– "Бои идут непосредственно в Клину, на его окраинах. Остался выход только на восток, к Рогачеву, а на юге, к Солнечногорску, дорога перерезана".

Командарм сообщил, что части и соединения армии, изнуренные и потрепанные в боях, очень малочисленны, и попросил прислать резервы. Начальник штаба ответил, что на помощь надеяться сейчас нельзя.

В этот момент раздался сильный взрыв. Здание встряхнуло, посыпалась штукатурка. В помещение ворвались клубы морозного воздуха и смешались с известковой пылью: вражеский снаряд срезал угол дома. Каким–то чудом уцелевший, продолжал стучать аппарат, и бледная связистка протянула Рокоссовскому телеграфную ленту: "Отступать больше некуда, и никто этого вам не позволит… Любыми, самыми крайними мерами немедленно добиться перелома, прекратить отход и не только не сдавать ни в коем случае Истры, Клина и Солнечногорска, но и выбить фашистов из занятых районов… Каждый дальнейший ваш шаг назад – это срыв обороны Москвы и позор для вас и частей, которыми вы командуете… Всему командному и политическому составу снизу доверху быть в подразделениях, на поле боя…" Увидев подпись "Жуков", командарм представил себе беспощадно–суровое выражение его лица и поморщился. Срывающимся голосом попросил передать: "По зданию, откуда говорим, ударил снаряд, идем принимать меры. До свидания".

Шагнул к двери, но у выхода повернулся к телеграфистке и сказал, поклонившись:

– Спасибо.

На улице ветер крутил снег. Крупинки больно стегали по лицу. То там, то здесь в городе рвались тяжелые снаряды. Командарм шагал крупно через сугробы, не обращая внимания на взрывы.

– Ничего, обойдется, – попытался успокоить Лобачев.

Командарм не ответил, лишь передернул скулами.

– Оставайтесь, товарищ Лобачев, в Клину. Держите тут оборону, проговорил наконец он. – А я поеду в штаб. Надо немедленно подготовить к взрыву шлюзы Истринского водохранилища. Немцы подошли близко, и эту естественную преграду преступно терять.

Сидя в машине, командарм по–прежнему был возбужден. Телеграмма командующего фронтом распалила его. "Кулаками размахивает. Мне и без того тошно". Еще раньше Рокоссовский составил о командующем фронтом свое противоречивое мнение: то ему казалось, что жестокость – явление обычное и вполне оправданное на войне, и нужно поступать, как командующий фронтом, круто и в иных случаях даже беспощадно; то вдруг принимался его осуждать, считая, что человек – не камень и нельзя ранить его сердце, тем более в критические минуты.

"Ну, а как же иначе поступать с нашим братом? По головке гладить? Увещевать, когда враг за горло берет…" – возразил самому себе командарм и поглядел в боковое оконце.

Иней густо затянул стекло. Мороз, похоже, крепчал.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Стрелки больших металлических часов неумолимо отсчитывали время. И с каждой минутой угроза надвигалась…

Справа от полковника Шмелева лежала подрывная машинка, и стоило крутнуть ручкой, как заряды страшной силы поднимут на воздух водоспуски. Но полковник выжидал. Рядом с ним сидел саперный инженер в замызганной, покрытой корками льда шинели, с лицом углисто–черным и до того худым, что постучи пальцем – и загремят кости. И еще чуть в стороне, независимо, сидел третий – представитель особого отдела. Он не сводил глаз с полковника, притихшего инженера и поминутно, видимо сам того не замечая, поглаживал рукой деревянную кобуру маузера. Перед ним на опрокинутом снарядном ящике лежал лист заготовленного акта, в котором можно было прочитать: "…Мы, нижеподписавшиеся… водоспуски Истринского водохранилища при подходе немцев в… (число и время надо было проставить) взорвали…"

Судьба важного участка фронта была сейчас в руках этих троих… Стоит немцам с ходу пробиться к плотине и захватить исправные водоспуски, как переправа их войск через водохранилище пойдет беспрепятственно, и кто знает, где, на каком еще рубеже смогут задержать их наши войска. Таких рубежей до самых предместий столицы уже не было.

Но полковник Шмелев выжидал, поглядывая на верхний обледенелый мостик; по нему должны пройти последние бойцы. Он не хотел, не мог оставлять на той стороне батальоны, чтобы они, погибая, просили огня…

Представитель особого отдела расстегнул кобуру, пальцы вцепились, да так и застыли, сжав рукоятку. Казалось, еще минута, и он не выдержит. Полковник Шмелев скользящим взглядом заметил его движение и проговорил, еле скрывая гнев:

– Уберите пистолет. А если у вас рука чешется, идите вот туда… разряжайте! – кивнул он в сторону плотины, откуда доносились тяжкие вздохи боя.

К переправе продолжали стягиваться остатки разбитых, но еще борющихся частей. За ночь удалось эвакуировать на восточный берег раненых, вывезти автомашины, повозки; прямо по льду на руках перетащили пушки, и теперь эти орудия стояли в заснеженных кустах, готовые по первому сигналу открыть огонь, если немцы решатся пустить по ледяному нолю водохранилища и ниже по реке – танки. Но противник не переправлялся. Все усилия он сосредоточил на плотине, намереваясь захватить ее в исправности.

Бой у водоспусков становился все более напряженным. Вот уже на обледенелом каменном мостике плотины появилась небольшая горстка бойцов это были остатки арьергарда дивизии. Одни несли, взвалив на спины, раненых, другие волокли пулеметы, остальные, то и дело оборачиваясь, стреляли из винтовок и трофейных автоматов, не давая немцам подойти к плотине.

Последним прикрывал отход лейтенант Костров. Без шапки, в разодранной на спине шинели, пробежит метров пять, повернется, приложится к прикладу, выстрелит из винтовки – и опять ближе к переправе. И едва перебежал Костров через плотину, как Шмелев решил: "Пора…" Сердце отозвалось громким стуком, казалось, еще мгновение – и оно вырвется наружу или, наоборот, затухнет внутри, чего в свои годы он уже побаивался.

Тяжелая его рука легла на адскую машину. Саперный командир облегченно вздохнул. "Сработает", – прошептал он и пожалел, что напрасно так много заложили толу – пригодился бы где–нибудь в другом месте. Представитель особого отдела в ожидании взрыва не шевельнулся, словно припаян был спиной к стене окопа.

Полковник Шмелев, ставший с годами чувствительным, в этот миг усомнился: а что, если кто–то остался на той стороне, и спросил об этом у подбежавшего к нему лейтенанта Кострова.

– Все перешли… Убитых только не успели…

Взрыв огромной силы встряхнул землю. Могучее эхо пошло метаться из края в край, многократно раскалываясь о кручи берегов. Взрывная волна спрессованным воздухом ударила в откос, пронеслась над окопом, в котором сидел Шмелев с товарищами, взвихрила снежный буран. Десятки кубометров грунта, взметенные на огромную высоту, падали сверху пластами, и вода, прихваченная морозом, на лету леденела.

Саперный командир сидел недвижимо. К ужасу своему, он обнаружил, что один кабель не сработал. Второй взрыв должен был произойти тотчас вслед за первым; разница только в отрезке шнура, который тянулся до дальних опорных плит к шлюзу. Но этого взрыва не последовало.

– Что это значит? – порывисто встал представитель особого отдела. Сорвали приказ!..

– Охладитесь! – перебил Шмелев и, взяв телефонную трубку, приказал артиллеристам открыть заградительный огонь на подступах к водоспускам.

– Немецкие танки показались на том берегу, – доложил командир сводной артиллерийской группы.

– Черт с ними! Если сунутся, пускать через водохранилище расстреливать!

Шмелев знал: ледяное поле опасно, танки будут двигаться осторожно, чтобы не проломить лед, и по ним удобно бить в упор. А у саперного командира спросил:

– Почему не произошел второй взрыв?

– Провод перебит.

– Что будем делать?

– Пошлю ребят. – И сразу выскочил из окопа, побежал, согнувшись, выбрасывая из–под шипели острые колени.

В том месте, где взрывом покорежило камни и металлические плиты шлюза, вода уже вырывалась из горловины, пенилась, клубилась, ревела, устремляясь вниз по реке. Но западная часть плотины – половина со стены уцелела, и это мешало воде устремиться широким потоком. Сравнительно медленная убыль воды из водохранилища не могла помешать немцам начать переправу. И все–же они почему–то не решились сразу переправляться, видимо, хотели овладеть водоспуском и ликвидировать прорыв в плотине.

По откосу к плотине сбежали два русских сапера. Возле плотины плавали раскрошенные взрывом льдины. Саперы пытались обогнуть полынью, чтобы затем с западной – неприятельской – стороны добраться до плиты, под которой был заложен тол, и присоединить к нему новый провод. Вот они побежали по льду. Упал, скошенный пулями, один. Упал второй, сначала весь изогнулся, будто в предсмертных судорогах, но вдруг пополз назад.

Командир дивизии подозвал Кострова.

– Спросите… Кто возьмется добровольно протянуть провод к заряду.

Костров исчез в кустарнике, скатился в овраг, где собрались бойцы арьергарда. Скоро он вернулся с Бусыгиным.

Шмелев обвел взглядом широкое, закованное в лед водохранилище, занятый врагом берег, притихший, казалось, нелюдимый, потом взглянул на бойца, выговорил:

– Один…

– Я сумею, – ответил Бусыгин. Он посмотрел в упор на командира дивизии, потер черные, потрескавшиеся и несгибающиеся на морозе пальцы и добавил: – Я сделаю, товарищ полковник!

С минуту Шмелев молча смотрел на широкоплечего бойца, о чем–то подумал, видимо жалея этого молодого парня, идущего почти на верную смерть, и тихо сказал:

– Действуй, родной.

…Бусыгин смерил глазами расстояние от берега до невзорванной части плотины, посмотрел на бурлящую воду, на плывущие по ней льдины и начал раздеваться.

– Обожди, команда еще не дана. Замерзнешь, – сказал ему Костров.

– Мне так лучше. Привыкнуть надо, – ответил Степан Бусыгин и, раздевшись догола, спокойно попросил: – Давайте–ка провод.

Он сбежал с откоса и плюхнулся в воду. Вынырнул возле небольшой льдины, оттолкнул ее в сторону, чтобы не мешала, и поплыл.

Плыл он не кратчайшим путем, а наискосок, все время как бы удаляясь от шлюза, порой поворачивался лицом к стремнине. Посреди широкого разводья на мгновение скрылся под водой, опять всплыл, лег на спину и начал взмахивать руками. Течение сразу подхватило его, закружило, понесло…

Все, кто находился на берегу, тревожились. И, как нарочно, немцы усилили обстрел. Перелетая через водохранилище, снаряды и мины точно захлебывались в тяжелом, мглистом воздухе и падали на откосе, выворачивая камни и комья земли.

С Бусыгина не сводили глаз. Прямо к нему угрожающе приближалась льдина. Вот она уже совсем близко. В последний момент Бусыгин перевернулся, ухватился одной рукой за кромку льдины и вместе с ней поплыл к самому руслу.

– Ну, ясно, силы потерял. Не может больше… Я поплыву, товарищ полковник! – сказал Алексей Костров.

– Он доберется. Отдохнет и доберется, – ответил Шмелев и обернулся к Кострову: – А ты вместе с бойцами туда вон, по льду ползком… Захватите с собой веревку. Трудно ему будет – подадите конец.

Поползли с катушкой кабеля. Тем временем Бусыгин все еще висел на льдине, будто примерз к ней. Толстая и громоздкая, она подошла к месту прорана, стукнулась о камни, начала неуклюже разворачиваться и наконец совсем застряла, приподняв синий, с наростами камыша и водорослей бок. Кажется, этого момента только и ждал Бусыгин. Он перебрался вдоль кромки к невзорванной части плотины, вскарабкался на камень, исчез между плитами и долго не показывался. Да и нелегкое это дело – найти заряды тола, залитые водой, проверить запалы, соединить их с новым кабелем.

Когда Бусыгин вылез из камней, лежавший в это время на льду, почти напротив, Костров хотел позвать его, чтобы вплавь перебраться к нему, но раздумал: пожалуй, далековато, не услышит за ревом воды и визгом пролетающих снарядов.

Немцы почему–то не стреляли по Бусыгину – может, не видели его. Они не трогали и Кострова с бойцами, будто насмехались: уж не собираются ли эти чудаки русские у края ледяного поля доставать из воды глушеную рыбу!

И вот опять поплыл, теперь уже назад, Степан Бусыгин. Плыл вдоль льдины, норовя дальше уйти от страшной горловины, которая засасывала беснующийся ноток. Он изо всех сил загребал руками, то окунаясь с головою, то вновь показываясь над водой. Вот ужо недалеко. Ну, еще малость…

– Степан! Степан! Лови веревку… Цепляйся за нее! – кричал сам не свой от радости и беспокойства Алексей Костров.

Но Бусыгин веревки не поймал, его отнесло в сторону, закружило в водовороте. Лейтенант пытался назад тянуть канат, но он за что–то зацепился.

В это время Бусыгина покидали последние силы. Видно, пока сращивал новый кабель с зарядом, закоченел на обжигающем морозе и теперь чувствовал, как руки, пристывавшие к железным скобам, изодрал до крови.

Костров увидел, как товарищ, сделав рывок, выныривал, глотал воздух и опять погружался. Не помня себя, Алексей скинул сапоги и бросился в воду. Ледяная стужа сковала его, как обручами. Зная, что в этих случаях человек легко поддается судороге, он начал энергично работать руками, ногами, всем телом. И плыл стремительно по течению навстречу Бусыгину. Наконец и товарищ рядом, совсем близко. Лицо его перекошено, на глаза налипли смерзшиеся пряди волос. Костров изловчился, взял товарища снизу за плечо и, загребая одной рукой, начал подталкивать его вперед. Ощутив подмогу, Бусыгин поплыл ровнее, уже так судорожно не глотал воздух, не захлебывался. И то, что они были вдвоем, придавало силы Бусыгину. Они двигались медленно, но тянулись к берегу уверенно.

На льду, в полынье начали рваться мины. Немцы, видно, почуяли что–то неладное и решили перебить всех очутившихся посреди водохранилища людей. Теперь огонь сосредоточивался против двух плывущих. Там и тут взрывами поднимало белые столбы воды.

– Нажмем, Степа… Еще немного, – отфыркиваясь, еле выговаривал Костров.

Неожиданно – со всей остротой Костров и бессознательно слабо Бусыгин – ощутили, будто сотни дюжих рук выхватили их из воды, приподняли и понесли неведомо куда. Костров еще пытался оттолкнуться в воде, но ударился о что–то твердое и увидел, что уже на берегу и товарищи подхватили его. Бусыгина несли на руках. Он был без памяти, только мускулы рук слегка вздрагивали.

* * *

Были взорваны последние перемычки водоспусков.

В те минуты, когда Шмелев повернул ключ подрывной машинки, чтобы поднять на воздух каменные клади водохранилища, ни он, ни его товарищи еще не представляли всего значения своего ратного подвига. Это стало видно позже.

Из широкой горловины хлынул могучий поток высотой в два с половиной метра, и вода, ревя и сметая все на своем пути, разлилась на протяжении 50 километров к югу от водохранилища.

Немцы, не ожидая грозящей беды, вначале пытались перейти через узкое, скованное льдом русло Истры. В низинах, среди ольховых и ракитовых кустов, они накапливали силы для нового рывка, стянули орудия, минометы, конные упряжки; солдаты вышли на лед и топтались, тщетно пытаясь согреться. Но вот, услыхав приближающийся шум, они замерли на месте, и, когда валом накатилась вода, страшное смятение охватило их. Они побросали имущество и оружие, кинулись бежать, но неумолимо грозная стихия настигла их, держала будто в ледяных путах…

Проезжая восточным берегом реки, полковник Шмелев, дивясь, как далеко пошла вода, увидел немцев. Он присмотрелся к одному солдату, повязанному женским платком. Был он рослый и плечистый, как и Бусыгин. Но что это с ним? Вода подступила. Немец начал топтаться на месте, потом побежал, запутался в прибрежных корягах и упал, растянувшись под откосом некрутого берега. Вода захлестнула и, схваченная лютым морозом, не отпускала, держала будто в ледяных ручищах.

– Так вам и надо, пришлые твари! – злорадно усмехнулся Шмелев.

Ломаные берега Истры затопило, вода разлилась на много верст окрест попробуй–ка преодолеть!

Отчаявшись, немцы пытались с ходу переправиться через водохранилище. Благо, толщина льда выдерживала не только солдат, но и громадную тяжесть гаубиц и танков. Они завели моторы и, не раздумывая, пустили танки по льду. И опять произошло что–то роковое, будто не только стреляющие русские пушки, по и сама природа восстала Против немецких пришельцев. Схлынувшая вода образовала подо льдом глубокие, местами почти в рост человека, пустоты. Лед осел, выгнулся на середине дугой, начал ломаться у берегов; немецкие танки и орудия проваливались в ледяные склепы.

Пять дней – с 21 по 25 ноября – стойко держалась наша оборона на истринском водном рубеже…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

В последних числах ноября на север от Москвы – в районе Дмитрова, Яхромы – и северо–западное, еще ближе к столице, в направлениях на Красную Поляну и Крюково положение наших войск с каждым часом ухудшалось. Немцы глубоко продвинулись здесь и разобщили главные силы 30–й и 16–й армий; борьба шла уже на ближних подступах к столице. Правое крыло Западного фронта надломилось, и достаточно, казалось, еще одного удара – оно отпадет.

Фашисты напрягали все усилия для этого последнего удара, считая, что окончательная победа уже близка. На 2 декабря в Берлине было приказано оставить пустые моста в газетах для экстренного сообщения о взятии советской столицы.

Неимоверная тяжесть последнего удара ложилась на плечи 16–й армии. Танки, бронетранспортеры, орудия, автомашины и обозы с минометами, конные и пешие солдаты – все, что могло двигаться и идти, германское командование бросало в бой. Низко проносились над мостами сражения вражеские самолеты. Дрожала расколотая взрывами округа; часто на одно и то же место падали снаряды, мины, бомбы, выворачивая глыбы мерзлой земли. Темным опаленным дымом и пороховой гарью застилалось солнце, косо проходило оно краем неба и сваливалось за горизонт.

Короткого зимнего дня не хватало, бои продолжались и ночью.

Истощенные, сильно поредевшие, израненные войска армии – дивизии, бригады, кавалерийские части, в которых активных штыков или сабель оставались считанные сотни и даже десятки, – сводились в группы. Но и эти группы через день–два таяли.

Полоса обороны 16–й армии сузилась до предела – с восьмидесяти до сорока километров. Отойдя от Клина, Истры и Солнечногорска, армия лишилась прочной и стойкой опоры. Бои шли не только на Волоколамской и Ленинградской шоссейных дорогах, но и в горловине между ними.

Последний командный пункт во время отхода разместился в районе Сходни. Это бок о бок с войсками переднего края; в штабе оглушенные, валящиеся с ног от напряжения и усталости офицеры мучительно думали, какие еще меры принять, чтобы удержать позиции, а севернее, за поселком Крюково, клокотала отчаянная схватка.

Приказ Военного совета фронта категорически требовал: "Крюково последний пункт отхода, и дальше отступать нельзя. Отступать больше некуда…"

Немцы отовсюду стянули технику, сломили оборону поредевшего гарнизона и заняли Крюково. Ночью гвардейцы из дивизии Панфилова отбили Крюково, а на утро следующего дня вынуждены были отойти на 500 метров. У Каменки перешли через овраг, залегли в оборону: оглушенные, черные от дыма, давно переступившие все грани человеческих возможностей, они все же держались и на что–то надеялись.

Давно ли сдавали крупные города, но такой тревоги и нервозности, как при потере ничем не примечательного поселка Крюково, еще не было ни в штабах, ни в Ставке. Штаб армии буквально осаждали телефонными звонками из Москвы, требовали любой ценой вернуть Крюково. Командарм через силу сдерживал себя, чтобы не вспылить, отвечал: "Нужны люди, хотя бы 100 – 200 бойцов".

Пополнение посылали, но это были крохи.

По распоряжению командующего фронтом из соседней 5–й армии каждая дивизия выделила в подмогу по одной роте и то неполного состава. И эти роты таяли в первой же схватке.

Создалось неустойчивое равновесие, точнее говоря – бессилие обеих сторон, при котором немецкие части уже не могли продвинуться дальше, а 16–я армия еще не могла воспользоваться переломом и нанести ответный удар. Так, прикованный к постели человек, пока не минует кризис, находится на грани жизни и смерти. Тяжелобольного бросает в жар, начинает трясти; он бьется, как в лихорадке, силы его – последние остатки сил – иссякают. В это время нужны средства извне для поддержания организма, или сам организм окажется настолько могучим, что переборет кризис, и человек излечится, встанет на ноги…

Крюково, лежащее у Ленинградского шоссе, на прямом и кратчайшем пути в Москву, оставалось в руках немцев.

Телефонные звонки ни на минуту но прекращались.

Ох как трудно было брать трубку и отвечать на вызов или звонить самим, чтобы справиться о положении дел: командиры частей умоляли, настаивали дать резервы, а сверху – штаб фронта и Ставка – требовали стоять, требовали железной выдержки.

– Возьмите трубку, – устало говорил командарм, обращаясь к члену Военного совета.

– Почему сдали Крюково? – переходил с места в карьер в разговоре командующий фронтом.

– Вам виднее, товарищ генерал.

– Кто вам позволил? Это – преступление!..

– Мы целые республики сдали.

– Вот сейчас приеду, – громовым голосом заглушал командующий, – и разделаюсь по всем правилам… Под трибунал вас!

– Е–е–сли на пользу пойдет… нужно так Родине… – срывающимся голосом отвечал Лобачев. И в этот момент подходил Рокоссовский, брал потную трубку и спрашивал:

– Что прикажете делать?

Помедлив, видимо обдумывая более впечатляющий ответ, командующий говорил:

– Делать надо то, что сделали с нами оккупанты.

– То есть?

– Громить и гнать их назад. Отбирать наши города, потерянные территории.

– Понимаю, но у нас нет сил. Даже Крюково не можем вернуть обратно.

После этих слов из трубки лился поток внушительных слов, в ответ на малейшие возражения – угрозы.

– Товарищ генерал, вы меня не пугайте. Я уже был пуган, – отвечал Рокоссовский, и голос в трубке смолкал, словно провод оказывался перебитым.