Текст книги "Вторжение"

Автор книги: Василий Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 41 страниц)

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Опять в дорогу, и хлопот полно, и как–то немножко тревожно… Николай Григорьевич, его жена и дети – Алеша, с упрямым вихорком русых волос, Света, еще несмышленая, но умеющая сама заплетать косички и повязывать бант, – небольшая, как и у многих военных, семья Шмелева едет на новое место.

Муторными были сборы. Екатерина Степановна вместе с детьми жила в одной комнате, куда вселились еще во время финской кампании, и хотя знала, что придется уезжать, со дня на день ждала возвращения мужа, все равно приобретала вещи, обставляла комнату новой мебелью. А теперь пришлось многое продать, а то и просто подарить соседям. И все–таки, когда садились в вагон, вещей набралось много, и, внося в купе чемоданы, ящик, в котором был упакован радиоприемник, коробки и свертки, Николай Григорьевич, вспотевший, с взлохмаченными волосами, злился:

– Ох, этот переезд!.. Душу вымотает. Знаем ведь – живем на колесах, а не можем привыкнуть возить меньше барахла.

– Куда уж меньше, Коля? – разводила руками Екатерина Степановна. – Мы и так всю мебель за бесценок отдали.

– А приемник зачем везти? Нельзя на месте купить? А велосипед?.. Просто измотался с этими вещами!

– В вагоне отдохнешь. И чего сердишься? А ты, егоза, не мешай папе. Сиди вон у окна, – отстранила она рукой Дочку, которая поминутно просила подать ей то сверток, то корзиночку.

Света, поджав губы, нехотя отходила к окну, чертила на примороженном стекле елочки, а немного выждав, срывалась с места и бежала следом за отцом, который вносил вещи.

Звонко и далеко в морозном воздухе разносится гудок паровоза. Поезд набирает скорость. В купе, опершись руками на скамейку, сидит Николай Григорьевич. Ему ни о чем не хочется думать; он устал и теперь наконец отдыхает.

К нему на колени подсаживается Света.

– Папа, мы скоро приедем?

– Не успели отъехать, а ты уже о приезде. Надоело?

– Ни чуточки! – восклицает дочка и, задумавшись, тянет грустно: Папа, а почему мы киску нашу не взяли? Она теперь плачет.

Совсем неожиданно с места срывается Алешка.

– Что мы забыли! Что забыли!.. – восклицает он. – Папин портрет не сняли. Мама… все торопила!

– И утюг забыли, – добавляет упавшим голосом мать, как будто речь идет о чем–то значительном.

В купе появляется мужчина, полный, в темно–синем френче, в фетровых валенках. Света напрасно убивалась, заглядывая на верхнюю полку, где лежали оставленные кем–то вещи, – хозяин нашелся. И видать, добрый, потому что не успел поздороваться, как полез в свой потертый брезентовый саквояж и подал ей крупное, полосатое яблоко.

– Возьми, девочка. Это с наших яблонь, – сказал он.

Света смутилась, беря яблоко, и мать вынуждена была заметить:

– Что нужно ответить, когда дарят?

– Спасибо, – слегка поклонилась девочка, радуясь: у дяди нашлось яблоко и для Алешки, так что не придется делить с ним пополам. Свете хочется не только благодарить дядю, но и похвалиться, что она знает песенку про ежа и даже умеет писать буквы. Но дядя, кажется, не настроен ее слушать, потому что он щиплет себе усы и разговаривает с папой.

– Гляжу, переезжаете. Суетное это дело!

– Нет, дядя, на поезде так ин–те–рес–но! – вмешивается Света и даже подпрыгивает на мягком диване.

– Умница, – говорит дядя и, помолчав, пускается в рассуждения: – Я по себе сужу… Хоть и пуща кругом, болота, а доведись переезд… К примеру, выдвижение… Ни за какие гроши не соглашусь! Намыкался в свое время, когда в солдатах был.

– Значит, тоже служили в армии? – спрашивает Екатерина Степановна.

– Приходилось, – кивает человек во френче и потирает рукой лоб. Правда, много воды утекло с той поры. В гражданскую, под началом Буденного, на шляхту ходил!

– Дядя, а вы самого Буденного видели? – нетерпеливо спрашивает Алеша, которому всегда интересно слушать про войну.

– Бачил, – оживляется он. – Вот как с вами, товарищ комбриг, за одним столом сидел. Разные операции обмозговывали… Он же мне опосля, когда я по ранению списывался, саблю в награду подарил…

– Папа, а ты видел Буденного? Видел, да? Вот здорово! Расскажи, папа, – просит, сверкая восхищенными глазами, Алеша.

Но папа, как видно, не настроен ворошить в памяти прошлое, к тому же не любитель он похваляться заслугами даже в семейном кругу. Пообещав сыну рассказать в другой раз, Николай Григорьевич спросил попутчика:

– Далеко едете?

– В Гродно.

– И мы туда едем! – восхищенно сообщает Алеша.

– Значит, соседями будем. Вот приедешь ко мне в колхоз, я тебя на рысаке покатаю. Жар–конь! Прямо так и спрашивай: мол, мне к председателю колхоза, в гости…

– Найду! – с готовностью произносит Алеша и смотрит на мать, словно спрашивая, можно ли будет ему поехать. Мать улыбается.

– Дядя, а как вас зовут? – спохватывается Алеша.

– Наше село зовется Криницы. А фамилия моя Громыка, Кондрат Громыка. – Он порылся в боковом кармане френча, достал документ, как будто с военными без этого и обойтись нельзя.

– Зачем это? – усмехнулся Николай Григорьевич. – Давайте лучше поближе познакомимся, – и назвался сам, протянув руку.

Поезд не менее часа шел без остановки, потом как–то сразу сбавил ход, медленно перестукивал колесами на стыках рельсов и наконец остановился. Громыка попросил у жены комбрига бидончик и поспешил на станцию. Вернувшись, осторожно поставил на откидной столик бидончик с пивом.

– Угощайтесь, братки. Свежее, при мне бочонок открыли, – сказал Громыка и хотел налить в стакан, но Шмелев придержал его руку:

– Постой. Мы сейчас приготовим ужин по всем правилам. – И поглядел на жену: – Катюша, достань–ка нам что–нибудь из корзины.

Екатерина Степановна посмотрела мужу в глаза и протяжно сказала:

– Коля, бутылочку винца надо бы раскупорить. Я тоже за компанию. Она посмотрела на Громыку как бы извиняясь: – Верите, почти год ждала его и в рот ни капельки не брала.

– О чем разговор! – заулыбался Николай Григорьевич и вынул из–под сиденья два чемодана, составив их посреди купе в виде столика.

Затем Екатерина Степановна достала салфетку и накрыла чемодан. На столике появились колбаса, коробка паюсной икры, нарезанная ломтиками семга, мандарины…

Откупорив бутылку, Николай Григорьевич предложил жене выпить рюмку коньяку, но Екатерина Степановна отказалась, попросив вина.

– Неволить не буду. Давайте–ка с вами, товарищ Громыка.

– За вас, сябры! За наше доброе побратимство! – поднял стакан Громыка. – Коли ласка, бувайте у меня.

– Заглянем. У вас, говорят, бульба добрая, – улыбнулась Екатерина Степановна.

– И горилка тоже. Но вас, военных, не удивишь. Всякое повидали. А я вот поглядел на ваши кули да на хлопоты и подумал: чему завидовать? Жалость берет… Не приведи – избавь!

– Завидовать, конечно, можно… Все–таки в деньгах мы не урезаны, сказала Екатерина Степановна.

– Что гроши! Они как вода – нынче есть, а завтра нема, – продолжал Громыка. – Гляжу вот – все, наверное, промотали. После каждого переезда хоть сызнова жизнь зачинай.

– Что верно, то верно, – согласилась Екатерина Степановна. – Мы уже девятый раз переезжаем.

– За сколько лет?

– Да за восемнадцать, – Екатерина Степановна поглядела на мужа. Верно, Коля? Вроде бродячей труппы кочуем…

– Те под дождем, а мы в вагонах, – отшутился Шмелев.

– Наша крестьянская жизнь тоже неспокойная, – продолжал свою мысль Громыка, – а на одном месте обживешься, врастешь в землю, как корень, и ничто тебе не страшно. Окромя того, бережливее. Купил стул и знаешь долго вещь стоять будет. А там огород свой, садик. Зимой к столу моченая антоновка… Благодать!

– Не я ли тебя уговаривала, – вмешалась Екатерина Степановна, поедем на село, хоть к моим родичам. Будем растить зерно. Удобств, конечно, меньше, зато спокойно. На свежем воздухе, кругом зелень… Я вот вспомню, как под теплым дождиком босой бегала – сердце замирает от радости.

– Настроеньице! – перебил муж. – А кто же должен за нас служить? Человека с ружьем, его, знаешь, на Западе побаиваются.

– Правильно! – поддакнул Громыка. – Когда видишь военных, особливо если танки проезжают, как–то сильнее себя чувствуешь. Думаешь, не зря трудишься, поднимаешь хозяйство, есть у нас кулак супротив чужеземцев. – А помолчав, спросил: – Извиняюсь, товарищ комбриг, а как там, в верхах, насчет войны балакают? Ежели не секрет, понятно…

– Что думают в верхах – нам неведомо, – после недолгой паузы ответил Шмелев. – А на границе, если по правде сказать, неспокойно.

Слушая, Екатерина Степановна присмирела, глаза ее стали задумчиво–грустными. Это заметил муж, легонько похлопал ее по плечу.

– Ну чего ты? Испугалась?..

– За себя я не тревожусь. Вон дети, – вздохнула она.

– Переживать не стоит, – попытался успокоить и Громыка. – У нас армия сильнющая, сами знаете. В случае ежели сунутся германцы, согнем их в дугу.

Шмелеву нравилось, что вот обыкновенный труженик знает нашу силу, уверовал в нее. И однако, комбрига удивило, что этот простой, не искушенный в мудростях политики сельский житель назвал своими врагами не кого–нибудь, а немцев, и это в то время, когда с Германией у нас добрососедские отношения, даже заключен пакт о ненападении.

– Почему же вы считаете, что могут напасть германцы? – спросил, загадочно щуря глаза, Шмелев.

Громыка ответил не сразу.

– Чего же пытаете меня, товарищ комбриг? – через силу улыбнулся Громыка. – Сами–то больше меня знаете… Им наша держава, как нож у горла.

Оба они, не уговариваясь, принужденно прервали неприятный разговор о войне и вышли в тамбур покурить. Поезд мчался полным ходом, за окном проплывали снежные просторы. Почти на всем пути рябили в глазах щиты, вокруг которых лежали крутобокие сугробы.

– Значит, нет им веры? – спросил вдруг Громыка, отвернувшись от окна.

– Кому?

– Ну, им, пруссакам!

Шмелев не ответил, только сбил с папироски пепел.

Опять молчали, глядя в окно, по краям выстеганное инеем.

Тихи и безмолвны поля. Искрится в лучах предзакатного солнца снег, и так кипенно–бел, что нельзя смотреть на него долго – слепит глаза.

К самому полотну железной дороги подступила речушка. Над ней зябко склонились обледенелые ветлы, русло сдавили овраги и сугробы, но наперекор всему течет, извивается река и на морозе ей, кажется, не холодно: видно, как над водой поднимается пар.

Дорогу обступили елки. Под ними, в затишке зияют маленькие снежные ущелья – так и кажется, вот–вот выбежит оттуда зайчишка, с перепугу перевернется раза два в снегу и пойдет вскачь по полям, держа путь хотя бы вон в тот березовый подлесок.

– Эх, сейчас бы ружьишко – и по следу! – оживился Шмелев. – У вас как насчет охоты?

– Добычливая, – ответил Громыка и заинтересованно посмотрел на комбрига: – Бачу, и по части охоты мы с вами одним лыком шиты.

– Выходит, так, – улыбнулся Шмелев. – У вас какой марки ружье?

– Какая там, леший, марка! Самопал. Но бьет, как громадная артиллерия.

– И не боитесь – стволы разорвет?

– Стволы прочные, их еще дед мой закаливал, – сказал Громыка. Только в грудь дюже отдает, и в ушах потом от звона ломоту чую.

Они долго бы еще говорили, но вышел в тамбур Алеша и сказал, что мама зовет пить чай с домашним вареньем.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Шмелев селился в заурядном деревянном доме, крытом потемневшей от времени дранкой. Дом стоял на окраине, Неподалеку от военного городка, и эта близость к расположению полков, к бойцам как раз и привлекала комбрига. Он мог в любой час дня и ночи пройтись в городок. И сегодня, приехав на рассвете, Шмелев захотел побывать в казармах.

– Ты устраивайся, Катюша, а я схожу.

– Куда тебя в такую рань понесет?

Николай Григорьевич взглянул на часы. Пошел седьмой час. Потом, как бы желая убедиться, посмотрел в окно. И хотя еще все скрывала темнота, виден был только зимний белесый туман, рассвет вот–вот должен был рассеять ночную хмарь.

– Пойду проведаю, как там в казармах, – сказал Николай Григорьевич. В распахнутой шинели он уже направился к двери, но жена стала на пороге.

– Да ты всерьез или шутишь, Коля? Не спавши, даже не умывался – и в казарму? Успеешь, ложись–ка отдохни.

Она упрямо настояла на своем и почти насильно стащила с его плеч шинель. "А впрочем, чего горячку пороть? – подумал он, чувствуя, как расслабли за бессонную ночь мускулы. – Отпуск у меня еще не кончился, можно и отдохнуть".

Спать Шмелев все равно не лег.

Он принес из сеней дров, наколол сухой щепы и растопил облицованную кафелем печь. Сидя у огня, он с мягкой улыбкой поглядел на жену, сказал:

– Надо бы нам новоселье справить.

– Успеется, – отозвалась Катя. – Меня беспокоит, есть ли рынок близко. За картошкой надо сходить, за овощами…

– Гм… Да у меня этого добра на всю зиму припасено. Капусты целая бочка.

Екатерина Степановна взглянула на него с притворным удивлением.

– Кто это для тебя постарался? Вижу, пошаливал тут… без нас…

– Было кому… – улыбнулся он, разглядывая свои руки с давними сухими мозолями.

– И обеды, скажешь, сам себе варил?

Николай Григорьевич подошел к ней, неожиданно поднял на руки, весело покружился по комнате.

– Да будет тебе, Коля!

– Я же по тебе извелся… – сознался Николай Григорьевич.

Поутру Алешка побежал на улицу и скоро вернулся, весь взмокший, с глазами, полными радости.

– Ой, здесь так здорово! Лес кругом, снегу полно. Я одного командира видел, обещал мне гильзы дать. Можем, говорит, из винтовки научить стрелять. Разрешишь, папа?

– Рано тебе такими вещами баловаться. Увижу, уши отдеру, – строго заметил отец.

Алеша обиженно скривил губы.

– И бинокль не дашь? А в письмах обещал…

Усмехнувшись, Николай Григорьевич сказал:

– Бинокль хоть сейчас бери, на стене висит.

Алеша пошарил глазами по комнате и от радости захлопал в ладоши. Подбежал к двери, снял с гвоздика бинокль и тотчас стал нацеливаться окулярами на вещи в комнате, на окно, откуда открывался захватывающий, полный голубизны и солнца простор.

– Мама, что я вижу! Ты только погляди! – воскликнул он, подавая ей бинокль. – Речка вон. А подальше лес, такой большой, весь в белом!

– Этот лес для самой охоты, – отозвался Николай Григорьевич. – В нем белок тьма. И даже кабаны водятся.

– Какие они, страшные? – спросила Света.

– Очень. Бывает, что и на огороды, прямо к дому подходят. И клыки у них во какие! – Он присел на корточки, изобразил на пальцах клыки. Она вскрикнула, и тотчас прыгнула к нему на шею.

В сенцы кто–то вошел, потопал сапогами, видимо, обивая снег, и едва открылась дверь, как Шмелев встал и шагнул навстречу Гребенникову.

– Батенька мой! Ну–ну, заходи!

Гребенников немного постоял, разглядывая комнату.

– Познакомься, Катюша. Наш комиссар, – сказал Николай Григорьевич и с той же веселостью добавил: – Ну, а это мой выводок.

Гребенников задержал пытливый взгляд на мальчике, смерил его с головы до ног. Он не по летам вытянулся и, словно боясь своего роста, заметно сутулился. У него были большие хмуроватые глаза, топорщился коротко подстриженный хохолок, нос был с приметной горбинкой. "Как ястребок", подумал Гребенников, а вслух заметил:

– Шмелевской породы!

Разговор за столом велся о всякой всячине: то перекидывался на дальние берега Невы, то касался самых будничных армейских дел.

– Выводы инспекции не присылали из округа? – спросил Николай Григорьевич.

Гребенников покачал головой и, намереваясь что–то сообщить, повел глазами по комнате, как бы давая понять, что говорить в присутствии даже его жены неудобно. Екатерина Степановна поняла намек, быстро оделась и ушла с дочкой гулять во двор. Следом за ними, важно повесив на грудь бинокль, выбежал и Алеша.

– О главном я тебе не сказал, – оставшись наедине, озабоченно сказал Гребенников. – У нас большие перемены.

– В чем?

– Пришло указание сдать коней, упряжь, повозки. И оружие. Да–да, придется нам прощаться с трехлинейкой, – добавил Иван Мартынович, поймав настороженный взгляд комбрига.

– Взамен что дают? – отрывисто спросил Шмелев.

– А пока ничего. Только сулят…

– Как ничего? – вырвалось у Шмелева. И он вскочил упруго, словно подкинутый кверху пружиной. Глаза его в одно мгновение стали жесткими и неприязненно колючими.

Встал и Гребенников.

– Кому это взбрело в голову? – закричал почти в бешенстве Шмелев. Что делают! Что делают! Да ты знаешь, на что нас толкают?.. Это же обезоружить дивизию! – порывисто взмахивая руками, горячился Николай Григорьевич. – В такое время всякое может случиться… И тебе–то, комиссару, совсем непростительно! Только лозунги изрекаем о бдительности. А для нас это не лозунг, а реальность. Конкретная реальность!

Гребенников смотрел на комбрига исподлобья, смотрел не моргая, затем выпрямился и сказал:

– Ну, а разве наверху люди не понимают этого? Мы с тобой исполнители, так сказать, сошки…

– Не прибедняйся, – перебил ледяным тоном Шмелев. – Случись что, нас за шиворот потянут в трибунал… Нет, я этого не оставлю! Сейчас же, немедленно отменить! – Шмелев шагнул в прихожую, где стоял телефонный аппарат, но Гребенников осторожно взял его за руку.

– Погоди. Это не телефонный разговор, – заметил он и потянул комбрига в комнату. Сели за стол. Дав Шмелеву немного остыть, Иван Мартынович заговорил:

– Николай Григорьевич, не кипятись, дело поправимое… Сгоряча не надо. Люди разные, возьмут и раздуют…

– За правду бороться не страшно, а если прятать ее, правду–то, она обернется ложью… Великим обманом против нас самих, против народа.

– Все это верно, – согласился Гребенников. – Но побереги себя, не рви нервы.

– А как же иначе? Молчать? Смириться? Нет, так не пойдет! Совесть моя чиста. Перед собой, перед другими.

Шмелев на время умолк, хотел понять, в чем же причина его недовольства, почему, наконец, многое из того, что он видел в действительности, вызывало в нем протест, осуждение. Ведь, в сущности, и генерал Ломов, и он, командир дивизии, как и многие другие, служат одному делу. "Странно. А подход к вещам разный", – поймал себя на мысли Шмелев и вновь вспомнил разговор о пеших посыльных, о чрезмерном увлечении строевой маршировкой. А вот теперь вместо настоящей перестройки отбирают все, а взамен ничего не дают.

– Почему нас тянут назад – не пойму. Требуют перестроить обучение, всю армию на новый лад, а на самом деле цепляются за старинку, – говорит Шмелев, чувствуя в этом какую–то необъяснимую причину. – А может быть, виной всему привычка, сила инерции? Ведь бывает так: когда–то человеку удался прием. И от этого приема он потом танцует всю жизнь, как от печки. Ну, допустим, укрепили веру во всемогущество позиционной борьбы, в движение пеших колонн и топчемся на месте. А в трудный момент спохватимся!.. Противник может навязать нам новые приемы борьбы. А мы что ему противопоставим?

– Затем и перестройка ведется, – вставил Иван Мартынович.

Шмелев прищурился:

– Перестройка! Пеших посыльных требуют готовить, солдат обучаем на грудки сходиться, чтоб штыком колоть!.. Опасность даже не в том, что много военных живет старыми привычками, находится во власти инерции. Опасность в том, что мы не учитываем, к чему это приведет в будущем. Ты понимаешь? Отдуваться–то нам своим горбом, кровью большой… Мы давно стоим на пороге новых средств и методов борьбы, но никак этот порог не переступим. И если бы меня спросили, что сейчас опаснее всего, я бы ответил: старый прием, сила инерции, которая мешает нашему движению…

Наступила долгая пауза.

Уходя, Гребенников сочувственно поглядел на комбрига и тихо проговорил:

– Успокойся, Николай Григорьевич, что в наших силах – сделаем. А жизнь надо беречь, она, брат, один раз дается.

– Ну–ну, – устало улыбнулся Николай Григорьевич. – Мы с тобой еще доживем до того времени, когда сломаем хребет последнему врагу. А что касается меня, тут ничего не, поделаешь, таким, видно, уродился, да и нервы взвинчены…

Стоило только Гребенникову уйти, как Шмелев торопливо оделся и зашагал в штаб. Долго ждал Гнездилова. Он был в учебном городке, и пришлось послать за ним дежурного. Разговор между ними был кратким. Слушая, Гнездилов как–то странно вытягивал шею, будто хотел выпростать ее из узкого воротника, и наконец сказал:

– Я не в силах отменить, Николай Григорьевич. Стоит только прекратить сдачу имущества, как потребуют объяснений.

– Пока я командую дивизией, делайте как вам велено! – строго бросил Шмелев.

– Есть! – по привычке приложив к голове руку, угрюмо ответил Гнездилов. Лицо его в эту минуту выражало вынужденную покорность и скрытую неприязнь.

"А шут с ним, пусть дуется", – подумал Шмелев и наказал, чтобы до его возвращения из отпуска никакой ломки в дивизии не делать.