Текст книги "Вторжение"

Автор книги: Василий Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 41 страниц)

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Во все окна Верочка глядела, поджидала сестру. Уйдя без завтрака, Наталья как нарочно припозднилась, не пришла и к обеду. «Ну и вредная! Уйдет, так ровно на целую вечность!» – сердилась Верочка.

А как хотелось именно сейчас, в эту минуту, подивить сестру! Во–первых, получено письмо от Алексея, плотное такое – не иначе, карточка вложена. Наташе это доставит немалую радость. Во–вторых… Тут Верочка замолкала, чувствуя, как щеки обдает жаром. Несколько раз любопытства ради порывалась она спросить, как быть, если приглянулся парень, и что ей, Верочке, в таком случае делать? И можно ли согласиться, если он приглашает посидеть наедине и зовет даже пройтись в сад? Правда, совсем чудно сидеть там под старой грушей и слушать, как щелкает в кустах соловей. Да только можно ли быть вдвоем, к тому же ночью?..

Все это столь же волновало, сколь и смущало Верочку. Как всегда, поверяя свои нехитрые тайны старшей сестре, Верочка не могла ее дождаться и сомневалась, успеет ли обо всем поговорить. Ведь у нее прорва дел – отец велел воды в кадку налить, да загнать в катух корову, овец, да накормить наседку с выводком крохотных цыплят, тенькающих в кошелке, а за окном густеют сумерки, того и гляди звуки гармони покличут на вечеринку.

С улицы послышался голос Натальи, и Верочка метнулась к ней козочкой. Жгуче–синие, как утреннее небушко, спокойные, слегка выпуклые глаза Верочки доверчиво лучились.

– А я ждала–ждала тебя, – нараспев протянула она и вдруг, заметив на лице сестры озабоченность, забеспокоилась: – Чего такая невеселая?

– Да так просто… устала.

– Хочешь, я тебя обрадую? Ну, скажи, хочешь?

– Смотря чем.

Повернувшись на каблучках, Верочка убежала в комнату, взяла с подоконника письмо и, озорно сверкая глазами, сказала:

– Ну–ка, пляши. Вот здесь… сию минуту!

Наталья пыталась взять письмо без лишних церемоний, но сестренка отступила на шаг и спрятала дрожащий в руке конверт за спину.

– Отдай. И охота тебе домогаться, – попросила Наталья и как бы невзначай спросила: – От кого письмо–то?

– Странно: от кого же, как не от Алешки? И карточку, видать, вложил. – Верочка подала письмо, не сводя с нес восхищенных глаз. Наталья надорвала с уголка конверт, вынула сдвоенный листок, быстро пробежала его взглядом, потом с минуту подержала в руке карточку. За время, пока она читала письмо и разглядывала фотоснимок, ни один мускул на ее лице не шевельнулся и глаза не загорелись, по обыкновению, утешающей радостью. "Что это с ней? Вроде и недовольна?" Верочка взяла со стола только что отложенную карточку, долго рассматривала, гладила пальцами глянцевитую бумагу, на которой Алексей Костров был заснят в полный рост, перепоясанный ремнями; выражение его лица было задумчивым, слегка грустным.

– Если бы не доводилась мне сестрой, я бы никогда тебе не простила! запальчиво проговорила Верочка.

– Почему?

– Такой видный парень! А для тебя вроде бы чужой…

Борясь с собой, Наталья помимо воли ответила:

– Ах, ничего ты не понимаешь…

Подивилась Верочка, изумленно посмотрела ей в глаза: не шутит ли? Нот, она говорила вполне серьезно. И Верочка с обидчивой усмешкой спросила, едва выговаривая:

– Как ты смеешь? И не стыдно? Жена…

– Перестань! Не твоего ума дело, – перебила Наталья и удалилась в закуток. Вынула жестяную заслонку, поддела рогачом чугунок, из которого пахнуло вкусным, душистым паром. Потом налила в тарелку щей, порезала мелкими ломтиками черный хлеб. И пока ела, Верочка успела сбегать к колодцу за водой, загнала приученных ходить вместе на выгон корову и двух барашков. Зайдя в избу, Верочка увидела сестру сидящей на кровати; сбоку, на постели лежали и карточка и письмо. "Значит, поладили", – смекнула Верочка обрадованно.

Как бы в ответ на ее мысли Наталья улыбнулась.

Отношения между сестрами были необычными. Верочка тоже рано лишилась родной матери, и поскольку Игнат, как, впрочем, и многие отцы, не расточал особых нежностей, да и не умел этого делать, то все заботы и ласки взяла на себя Наталья, которая оказалась отменно щедрой на чувства и в какой–то мере сумела заменить ей мать. И не потому ли Верочка льнула к сестре, почитала ее и горячо прислушивалась к советам и наставлениям? И если и случались размолвки, то это было очень редко. К тому же Верочка не обижалась, по характеру была очень отходчивой. Вот и сейчас – не успело остыть чувство обиды, как Верочка запросто подошла к сестре, спросила:

– А в чем мне выйти погулять?

– Куда ты собралась? На вечеринку? – в голосе Натальи послышалось удивление, сменившееся согласием: – Ты уж взрослая. Надень новое платье, то, что с ромашками. Незачем его жалеть.

– Это правда? Я взрослая, да? – зардевшись, переспросила Верочка, а про себя подумала: "Вот и хорошо. Вот и поспрашиваю сейчас, как это можно нравиться парню и что делать, если кого–то любить хочется?"

Наталья улыбнулась и, помедлив, тихо вздохнула.

– У тебя, Верок, все впереди, – ласково проговорила она. – И любовь, и счастье… А мне уже двадцать, четвертый… Прошла молодость, отшумела, как кленовый листок по осени.

– Наговариваешь на себя, – заметила ей Верочка и присела рядом, обвила ее шею совсем еще по–девичьи, неумело и порывисто.

Они помолчали, испытывая тихую, уединенную радость.

– Ната, скажи… – прерывающимся от волнения голосом заговорила Верочка, – ну вот, когда любишь… Как поступить? Просто не пойму… – Вся пылая, она закрыла глаза.

Лицо Натальи приняло выражение озабоченности, в темных зрачках вспыхнул и враз потух игривый блеск; как–то по–новому, осуждающе смотрели эти глаза на младшую сестру. "Но я же сама путаюсь в своих чувствах. И смогу ли, имею ли право советовать, как любить?" – на миг ужалила Наталью мысль. Хотя и не поддаваясь чувству раскаяния, она по–прежнему глядела на сестренку серьезно, с выражением упрямой требовательности.

– Верок, милая, тебе об этом пока рано думать.

– Не понимаю, что же тут плохого? – тоскующим голосом отозвалась Верочка. – Любят же другие… И сама, неужто не любила?

– Мое дело спетое, – вздохнув, проговорила Наталья. В ней боролись чувства осуждения самой себя и строгой ревности к ней, к Верочке. – А ты еще мала. Вот окончишь шкоду… И поймешь, во многом будешь сама разбираться. А пока не забивай себе голову…

– Значит, и на вечеринку не идти? – Верочка обиженно поджала чуть припухлые обветренные губы.

– Сходи. Но только, чтоб никаких шалостей… Подальше будь от парней, слышишь? Подальше! – повышенным тоном сказала Наталья.

Без особого усердия, кое–как Верочка свила волосы в две косички, заплела в них синие ленты. Потом осторожно сняла ставшее непомерно узким платье, надела новое. Наталья поглядывала на нее, а мысленно, быть может помимо желания, унеслась туда, на дорогу, где свиделась утром с Завьяловым. "Какие у него глаза… Просто горят! И я не могу… Не в силах владеть собой!" – в невольном забытьи прошептала Наталья и вздрогнула, поймав, как показалось, Верочкин укоризненный взгляд.

– Я что–нибудь сделала не так, да? – в свою очередь полушепотом, застенчиво спросила Верочка.

Наталья не ответила. Уставилась глазами в пол, в одну точку, боясь выдать смятение, и только чувствовала, как щеки ее полыхали огнем, хотя в темноте вряд ли могла заметить это младшая, совсем еще не искушенная в любви, сестренка.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Мятежна весенняя ночь, не скоро тихнут ее звуки, до самой зари полнится шепотом и говором полюбовным; охватывают душу страстные, необузданные желания, и, кажется, не найдется такой силы, которая могла бы унять их или хоть на время заглушить… И бывает, даже неверная любовь порой в увлечении своем мгновенном прекрасна…

Наталья рано улеглась в амбаре, а не спалось ей: то гремели подойниками бабы, то с грохотом въехала на мост телега, скрипя несмазанными колесами, то волновали сердце забористые девичьи припевки. Гармонист увел стайку девчат куда–то за околицу, а звуки ночи так и не смолкли. С ближнего поля начала вещать перепелка. "Спать пора! Спать пора! – невольно передразнила ее Наталья и усмехнулась: – А почему сама–то не хочешь спать?"

Ночь стояла теплая. От крыши амбара пахло слежалой, видимо изъеденной мышами, соломой. Единственное в амбаре маленькое оконце, выходившее на гумно, было разбито, только снизу торчал невыпавший косяк стеклышка, и через прореху сквозило резкой свежестью ночных трав. Эти запахи волновали, как бы возвращали к утраченной девичьей волюшке, и Наталья не могла заснуть. Ей чудился приезд мужа; она силилась представить Алексея, но, кроме гимнастерки на нем да ниспадающих на лоб волос, ничего не видела. Некогда близкое, милое лицо теперь казалось каким–то расплывчатым, неясным, встающим словно из тумана, и она ужаснулась, что не могла вспомнить, какие у него глаза. "Как будто карие… Нет, светлые. Похоже, ячменные".

Но только ли память была тому виной?

С горечью сознавала она, что муж стал для нее каким–то чужим, и не могла, не в силах была совладать с чувством холодности и отчужденности, которое отваживало ее от мужа. Она пыталась разобраться: что же было причиной? Время? Да. Непрочность отношений в их совместной короткой жизни? Тоже верно. Ведь так мало они пожили, даже как следует не привыкли друг к другу! Но было и что–то другое, о чем она не могла никому сказать. И это другое все сильнее заполняло ее сердце и толкало на мятущуюся, неверную, но, как искра, разгорающуюся любовь, – тоска по мужской ласке.

Она подумала о Петре, и в ее воображении предстал его облик, до того зримый, совсем живой, что она даже привстала, протянула руки в ночи, точно желая приблизить его к себе. Как наяву видела слегка подавшуюся вперед его рослую фигуру, пересыхающие губы, которые он имел привычку часто облизывать, и глаза – о, как поражал он ее силой своих упрямых глаз!

"И чего я упрямилась? Ведь он же звал пойти на танцы, а я спать…" с досадой подумала Наталья и прилегла на жесткий, набитый сеном тюфяк. Ну, а что толку? Я же не могу… не могу перешагнуть через совесть, продолжала она рассуждать, но тотчас опять в ней взыграли чувства: – Да и он какой–то! Ни разу не расстроил… Тюлень мой! – усмехнулась она, невольно подмигнула, вообразив его перед собой.

Тяжелая и грустная темнота прикорнула в амбаре – ей казалось, что уже близко к рассвету. Она укрылась с головой одеялом, быстро согрелась и начала засыпать.

Несколькими минутами позже услышала осторожные шаги под оконцем, потом стук в дверь.

Она открыла глаза в спокойном ожидании, зная, что в такую пору иногда приходит с игрищ Верочка и, прежде чем идти спать, заходит к ней на минутку поделиться секретами. И хотя секреты у нее до смешного наивные, Наталья все равно была рада в разговоре с ней отвести душу. "Но почему она молчит? Ах, шутница, напугать захотела!" – подумала Наталья и окликнула ее.

– Наташа, открой! – услышала в ответ мужской голос, приведший ее в оцепенение.

Стук в дверь повторился, и следом – негромкий, умоляющий голос:

– Не бойся. Это я, Петр! Отвори…

Вскочила, свесила Наталья с шаткой кровати ноги, а в душе – смятение. Впустить или нет? Ведь только сейчас думала о нем, коротая свое одиночество, а чего–то боялась… Она убеждала себя, что Петр не решится тронуть ее, но в мыслях она же дозволяла ему и большее… А вот теперь он стоял за дверью. "Слава богу, что Верочка не пришла. А так бы… ужас какой!

Она еще колебалась.

– Наташа, да ты что в самом деле? Не узнаешь?

– Чего тебе?

Тишина. Долгая, надломная тишина.

– С тобой хочу… побыть…

Вдруг она представила его глаза. Огнисто–горящие… Упорные… В трепетном ожидании чего–то она подошла к двери, секунду–другую еще колебалась, обжигаемая стыдом. "Нет, нет… Что я делаю! Не надо", а рука между тем машинально тянулась к щеколде. Вот она слегка коснулась холодного металла. "О, господи… Прости меня", – и наконец с решимостью отдернула щеколду.

Блеклый свет луны воровато прокрался в амбар, выхватив ее из темноты – нагую, в короткой сорочке. Ее широко открытые, ждущие глаза встретились с его взглядом, и не успела опомниться, как очутилась в его объятиях, сильных, сдавивших дыхание.

Наталья вся исстрадалась в мучительно сладком томлении и сама вдруг прильнула к нему, обнимая теплыми руками и целуя. Петр обхватил ее, приподнял и, нежданно покорную и обмякшую, снес на скрипучую кровать.

Разомлевшая и усталая, Наталья до самого утра еле крепилась, не смыкая глаз. Она еще не сознавала, что украденное ею счастье мимолетно, но хотела, чтобы продлилось и это тепло, и эта приятность лежать с ним и чувствовать его близость. И когда сквозь оконце прокрался дремный рассвет и на крыше амбара волнующе заворковали голуби, она спохватилась, начала будить его.

Дергая за плечо, Наталья шепотом просила:

– Петенька… Встань! Как бы нас не увидели…

Поднялся он в одно мгновение. Быстро надел сапоги и, виновато прощаясь, взглянул ей в глаза, – в них стояла такая печаль, что Петр с трудом подавил в себе жалость. Тихо ступая, он вышел из амбара.

В лицо ему дохнула свежесть пробудившегося утра. Все блестело, все играло. На подсолнухе, в шероховатых складках листьев, крупными слезами лежала роса.

Позади двора Завьялов перелез через забор и побежал по росистой стежке.

У речки остановился, бодрый, довольный, будто впервые ощутив, как все цветет, пробуждается и, кажется, сам воздух звенит. Под ракитой, растрепанно свисавшей над темным омутом, плеснулась рыба. С невольным увлечением он склонился над берегом – мелкие рыбешки, словно прокалывая гладь воды, подпрыгивали, носились стайками, вспыхивали блестками серебра.

Побагровел, все гуще стал кровенеть восточный край неба, и кажется вот–вот вырвется оттуда солнце и расправит над землей свои огненные крылья.

"Жалко, черт возьми. Семью разрушаю, – беспокойно подумал Петр, чувствуя, как царапнула внутри совесть. – Да, собственно, чего жалеть? Подвернулось счастье – бери его, пока другой не перехватил!" – и Завьялов бросил в реку ком земли.

Вода разошлась мутными кругами.

__________

В ночь пала на травы да так и продержалась до утра, до высокого солнца холодная седая роса.

После ночного дежурства в сторожке Игнат вернулся и, не заходя в избу, прошелся на гумно, чтобы наломать хвороста для печи. Держась краем забора, он поглядел на межевую траву, которую обычно косил, и остановился как вкопанный, увидев следы на росе. Позабыв о хворосте, Игнат заспешил к амбару, навалился плечом на дощатую дверь и сдернул пальцами задвижку.

– Батя, куда же ты ломишься! – вскрикнула Наталья, еще не одетая.

– Что ж ты спишь допоздна? – спросил Игнат, нацеливая на нее прищуренные глаза.

– Утомилась, батя…

– Знамо… Выдь–ка, объясни мне, кто наследил, – с настойчивостью потребовал Игнат.

– Где? Да какие могут быть следы? – испуганно спросила Наталья и, чувствуя, как хлынул к щекам стыд, отвернулась.

Еле владея собой, она кое–как оделась, сунула ноги в босоножки и, не застегивая ремешки, медленно и пугливо последовала за отцом.

– Вон, погляди… Что это, я спрашиваю, такое? – уставился на следы Игнат.

Наталья стояла с непокрытой, растрепанной головой, держала под мышками мелко вздрагивающие руки, чувствовала обжигающий все нутро холодок. Лохматый щенок, подскочив, начал ластиться и тереться у ее ног, и Наталья неожиданно громко рассмеялась:

– Да это животина прошла!

– Какая тебе животина! – возмутился отец. – Ровно не видишь. Следы–то не копытные…

– Ну, а кто же, батя? Кто? – ледяным тоном спросила она, поглядев на отца с непокаянной смелостью.

Игнат, не отвечая, вздохнул, не стал дальше пытать и смиренно заковылял к забору, возле которого лежала куча мокрого хвороста.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

С того дня, как взялись строить избу, Игнат не ведал ни сна, ни покоя. Придет с ночного дежурства, часок–другой подремлет на топчане в темных сенцах, где мало беспокоят мухи, и встанет, поломается с недосыпу, прихватит инструменты и идет строить.

Спокон веку заведено у крестьян обходиться в хозяйстве без пришлых мастеров. В одном человеке легко уживается и землепашец, и плотник, и печник. Подобных умельцев, которые горазды на любое дело, в каждом ивановском дворе сыщешь. Находились тут и свои жестянщики, и резчики по дереву, и даже камнетесы. "Мы сами с усами", – говаривают они, имея при этом в виду, что их древние родичи сложили и вон ту высоченную колокольню с винтовыми внутри лестницами, и церковь с причудливыми сводами и расписным потолком, а сами в недавнем прошлом, как вступили в колхоз, сообща построили и конюшни, и гараж, и здание магазина на высоком фундаменте, и ветряную мельницу…

И не удивительно, Игнат, сызмала приученный еще покойным дедом, также имел свой талант. Он был отменным мастером на все руки – знал толк в плотничьем деле, научился в кузнице отбивать сошники, гнуть подковы, делать гвозди, закаливать металл, а потом, когда буйные желания унесли его на Черноморье, Игнат пристрастился к рыбному промыслу и с той поры лишился разума, грезя даже в своей безымянной речке наловить необыкновенных щук и линей… И если по весне еще не урвал время, чтобы наловить этих линей да пудовых щук, то только потому, что торопился поскорее сложить избу. Поскольку известно было, что срок службы у Алексея кончается, Игнат порешил сразу вселить молодых в новый дом: пусть себе поживают в счастье да уюте.

Нанимать плотников либо каменщиков Игнат и не думал. Он сам орудовал топором, лопатой, стамеской, фуганком не хуже заправского мастера – ловко и споро. Даже сегодня, хотя нежданно похолодало и дул со степной голызны сиверок, Игнат работал без устали, позабыв про обод и строго ограничивая себя в минутах отдыха. Он поджидал Митяя, норовя ужо теперь класть стены. Занятый на конюшне, Митяй дважды на дню урывал короткие часы: до обеда и в полдень, когда все лошади были в разгоне. Но сегодня, как назло, Митяй долго задерживался и приплелся только к вечеру.

– Я уж по тебе заскучал, – улыбнулся Игнат, протягивая ему шершавую от мозолей ладонь.

– Бывает… – неопределенно буркнул Митяй, не выразив на лице ни малейшей почтительности.

Игнат смерил его взглядом, понял: чем–то недоволен сват. Однако докучать не стал, а сразу позвал Митяя пройтись по новой усадьбе, чтобы подивить его своими дерзкими соображениями.

– У меня, сваток, думка засела в голову, – говорил Игнат. – Ежели порешились класть избу, то надобно удивить всех. И соседей, и самих себя! Ну, по правде говоря, на кой черт нужна обыкновенная изба? Хватит их, натыкали вон – курам на смех! Надо такую сложить, чтобы не только соседи, а начальники приезжие пялили глаза да приговаривали: "Ай да сваты, с понятием, башковиты! Ишь какой домище отгрохали!" Так что давай строиться на городской лад. Видел, какие там дома, а?

Игнат ждал, что на это ответит Митяй. Но тот стал почему–то молчаливым и встревоженным; глаза прищурены, и не понять – то ли подозрение, то ли недовольство закралось в них. "Не хочет раскошелиться. Боится в долги по уши залезть", – подумал Игнат и решил жалостью пронять свата, поведя речь с другого конца:

– Ну, ей–богу, есть же у нас люди… Добрые, щедрые – прямо человеки! Для своих деток не токмо денег, и жизнь не прочь положить. Вот и мы с тобой, сваток. Ну, потратимся маленько… Ну поднатужимся временно… А разве дети не вспомянут нас добром, не оценят наше радение? Еще как оценят! Придет из армии Алешка, и он для тебя станет самым родным, самым пригожим во всем свете сыном. Просто не сын будет, а ангел!.. И ежели всурьез посудить, то все мы бодримся, пока ноги нас носят да руки кормят. А случись несчастье… Не смейся… Лишимся того и другого – старость ведь не за горами! – кто будет тогда кормить да поить? Кто, я спрашиваю? Дети! Они не бросят на произвол судьбы, не обидят нас обоих. Но эдакого почета и уважения надобно заслужить у деток. Давай–ка и мы, пока не поздно, похлопочем о старости, а? – Игнат довольно погладил колючий, с неделю небритый подбородок и посмотрел на свата: тот будто и не слышал, стоял, глядя на крапиву, под которой сидела глазастая жаба.

– Откуда она, дьявол, взялась! – цыкнул Митяй и запустил в крапиву ком глины. Жаба как–то мокро пискнула и уползла.

– В сторожке за ночь я такую планировку обдумал, – не унимался Игнат. – Стены будут, как и задумано: низ кирпичный, а верх кизяковый. Но крышу погодим на эти стены класть. Приподнимем их вроде бы пирамидой. На юге я их видел, эти пирамиды. Сложу в точности… А в той пирамиде комнатку отделаем. Поверь мне, благодать–то какая будет, взлезешь туда – и хоть любуйся местностью, либо чаек попивай с вареньем! И еще… На кой леший простая печь? Много она места отнимет в избе, да и вечно чадит. Заместо ее мы сложим голландку, кафелем облицуем. Совсем иной уют, прямо на городской лад! Понимаешь, сваток? – Игнат подступил к нему, хотел было по рукам ударить, а Митяй, как нарочно, отошел, мрачно поглядел куда–то вверх. "Что это с ним? Белены, что ли, наелся? Или заважничал?" – Игнат подошел вплотную, потеребил Митяя за рукав.

– Ты чего, сват, такой несговорчивый? – громче обычного, под самое ухо, спросил Игнат.

– А, перестань! – отмахнулся Митяй.

– Сват, да ты что – осерчал?

– Отвяжись! Прицепился, как репей.

– В чем дело? Какая тебя муха укусила?

– Не муха, а змея! – сердито поправил Митяй, болезненно скривив лицо.

– Так, извиняюсь, откуда же они взялись, эти самые змеи в наших краях? Окромя ящериц, вроде бы никакие гадюки в садах не водятся, – развел руками Игнат.

– Водятся. – Митяй пронзил свата своим серым глазом, выпалил напрямую: – Чем твоя Наталья промышляет? Стыд потеряла!..

Игнат хотел было спросить что–то, но голоса не получилось.

– Ка… ка–ак? – через силу выдавил он.

– А так! – громко ответил Митяй, косясь на Игната. – Спуталась с этим гусаром… И шито–крыто… Но шила в мешке не утаишь!

– Ты, сват, чего–то умничаешь, – насмешливо поддел Игнат. – Гусары встарь водились. При Екатерине, положим…

– Ты меня не отсылай к своей Екатерине. На хрен она сдалась! отрубил Митяй и снова покосился на Игната гневно сощуренным глазом. – А Наталье своей хвост прищеми! А то – ишь снюхалась с этим военкомовским гусаром! Вся деревня заговорила. Гадючьи слухи ползут… И ты, сват, хорош… Нет чтобы пресечь, так норовишь потакать.

В это время на стройку прибежала Верочка. Легко, босыми ногами она пробежала по толстой слеге, подошла к отцу и сказала:

– Идите уж полудновать, что ли?

– Погоди, дочка, делом заняты, – уклончиво ответил Игнат.

– Все погоди да постой, – посетовала Верочка и, враз позабывшись, стала прохаживаться по бревну.

– Батя, а где же они будут спать? – по простоте душевной спросила Верочка.

Отец посмотрел на нее злыми глазами.

– Кому сказано – не мешай! Убирайся вон! – указал он рукой, и Верочка, опустив голову, нехотя побрела в избу.

Оставшись наедине, Игнат и Митяй глянули один на другого, вздохнули и разом отвернулись, будто догадываясь, что добрая их затея пошла насмарку. Впрочем, у Игната, видно, теплилась надежда, что дело еще поправимо.

– Я с нее востребую! По всем статьям востребую! – погрозился он кулаком в сторону старой избы, а свату сказал миролюбиво: – Ты поменьше слухай… Собака лает, ветер носит! Много у нас пустомель, языки бы им поотрубать!.. Наталья моя хоть и, по правде сказать, внутренний огонь имеет, а вольности не позволит. А ежели – не дай и не приведись! оступится, так я ее сумею поставить на место. – Потом тяжко вздохнул и добавил: – Значит, разлад у нас? Супротив стройки идешь? А я‑то думал, чего это стекло не привез… Про разные мне болезни толковал… Тоже хорош сват!

– Не возводи тень на плетень, – ответил Митяй. – Строить я согласный, и даже супротив пирамиды не встану. Только глаз не спускай с молодайки…

– Говорю тебе, хвост прищемлю! – сердито буркнул Игнат. – А ежели не слажу, тебя позову. Вдвоем–то управимся! Сообща суд учиним! – После таких грозных слов, долженствующих положить конец всяким разногласиям, Игнат взял в руки топор и начал тесать бревно. Но теперь работа подвигалась медленно. Покалывало спину, зудели от усталости натруженные руки. К тому же вечер наступал стылый, совсем весенний.

За Митяем скоро пришла жена. Зябко кутаясь в черную шаль, Аннушка обвела сватов пытливым взглядом и вдруг всплеснула руками:

– Мужики, да вы окосели? Пожар вон, а они…

– Брось беду накликать, – буркнул Митяй. – Похолодание идет, солому жгут на бахчах, чтоб не померзло.

– А я‑то думала – пожар, – немного остепенясь, сказала Аннушка и, точно бы в свое оправдание, продолжала: – Бывалыча, коль пожар – так чисто праздник. По улицам – тройки с колокольцами да бубенцами. Со звоном. На передней сам начальник: "Эй, граждане, выходи пожар тушить!" – Аннушка передохнула. – А нынче не пожары, а черт те што! Проедут, а куда едут никто не знает. Может, сосед горит, а ты спишь, тебя не тревожат. Нервную систему берегут. А что мне нервы, если телок в хлеве сгорит…

– Ну, хватит, мать, хватит. Пойдем рассаду прикроем, – перебил Митяй и как можно вежливее попрощался с Игнатом, ушел.

Погода и вправду испортилась. Низкий, со степи дующий ветер был колючим, острым. И травы, будто чуя холод, свертывали в трубочки листья, клонились к земле.

"Того и гляди, ударит мороз", – тревожно подумал Игнат, чувствуя озноб и видя, как на бревна, на травы ложится мглисто–седая пелена поздних заморозков.