Текст книги "Вторжение"
Автор книги: Василий Соколов
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 41 страниц)
ГЛАВА ПЯТАЯ
Душный комариный звон над окопами, и по–ночному влажно. Пока еще не пригрело солнце, сырой ветер шарит по кустам, листья осинника в мелкой зябкой дрожи. Окопы вырыты в подлеске, в них не то с болота, не то из леса по сочащимся жилам родников набралась за ночь вода. Ни прилечь, ни размять затекшие ноги; сиди и карауль дорогу, выползающую серым обрубком из туманной непрогляди.
– Что–то у меня предчувствие неважнецкое, – говорит Бусыгин.
– А что такое? – спрашивает Костров.
Но Бусыгин не отвечает. Он прислушивается: позади линии обороны, в лесу, начинает куковать кукушка. Голос ее будоражит холодную рассветную тишь.
– Кукушка, кукушка, сколько лет мне жить? – невольно поддавшись искушению детства, шепчет Бусыгин и начинает считать.
Алексей дергает его за рукав, смеется:
– Многовато она тебе посулила.
– Типун тебе на язык! – беззлобно обрывает Бусыгин. – Но мне все равно – умирать, так с музыкой… А вот в твоем положении, Алеша, нежелательно…
– Чего?
– Нежелательно, говорю, тебе жизни лишаться, – со вздохом повторяет Бусыгин.
Костров смотрит на него в недоумении и серьезно интересуется, почему же это один может погибнуть, а другой нет, и разве они оба не равны перед опасностью.
– Равны, – соглашается Бусыгин. – Да только слез не оберешься, если коснется тебя пуля.
– А ты поменьше оплакивай. На немцах лучше вымещай свои слезы, советует Алексей.
– Это верно, – соглашается Бусыгин и добавляет: – Я‑то холостой. А вот твоя молодушка может вдовой остаться…
Костров критически оглядывает его, замечает во взгляде товарища озабоченность…
На дороге пока никого не видно, и некоторое время они сидели молча, словно боясь нарушить торжественный покой на земле.
С приметной быстротой наступало утро: распахнулся восточный край неба, задрожала синь, подкрашенная молодым солнцем, и на верхушки деревьев, на гребни холмов, на сонную воду упали еще несмело греющие лучи, – и в эту пору все вокруг стало оживать. Где–то крякнула утка, видимо, кем–то потревоженная, взлетела, испуганно покружила над камышами и плюхнулась на чистую заводь.
Костров видит, как у самого его лица раскрыла голубую чашечку слегка придавленная землей былинка льна. Он разгреб землю, выпростал тонкий стебелек и огляделся: цветов очень много, весь подлесок покрылся голубой кипенью. И подумал: как это он раньше не замечал, что вот поднялось солнце и в каждом листике, в каждой травинке затрепетала, началась своя, особенная жизнь?..
Жизнь начиналась с рассветом. И нападение врага тоже ожидалось на рассвете. Но теперь рядом с жизнью шагала смерть. Какая несправедливость! Разве ясное утро приходит за тем, чтобы кто–то мог затмить свет, чтобы небо закрылось дымом, чтобы запахи цветов перемешались с пороховой гарью?.. И все–таки здесь, на позициях, пока стояла тишина. Лишь перекликались, радуясь восходу, птицы да шептались о чем–то листья.
– Знаешь, гранаты какие холодные, – заговорил Бусыгин, держа на ладони ребристо–зеленую ручную гранату.
– Смерть в них заложена, потому и холодные, – ответил Костров.
Они замолкают надолго, встречая рассвет и томясь в ожидании первого боя. А бой неминуемо надвигается – еще непонятный, неосознанный, но своей невидимой тяжестью он уже наваливался на солдатские плечи. Уже поплыл над лесом заунывный, тягучий звук немецкого самолета. Неуклюжий, раздвоенный, похожий на раму, вражеский разведчик шел медленно, сделал круг и, не снижаясь, отвалил в сторону. Провожая самолет глазами, Бусыгин зло буркнул:
– Обломать бы ему, окаянному, рогулины…
– Гляди, как бы он нам не обломал… – перебил Костров.
– Это как?
– А вот так, доложит своим, и начнется…
И опять притихли. Сидели они в узкой, осыпавшейся при малейшем движении траншее, и каждый по–своему думал об опасности, стараясь скрыть друг от друга леденящее чувство тревоги. Один затягивался едкой махоркой, как бы желая приглушить волнение, другой, не дожидаясь, когда приедет кухня, с хрустом грыз сухари…
…Привалившись к подрубленным корням, с которых еще капала на дно траншеи вода, стоял настороженный Костров. Туман над болотом поднялся, и сквозь его проредь Алексей вглядывался выжидательно. И хотя места эти были ему знакомы, теперь они казались иными, непохожими.
Тревога и грусть окутывали сейчас эту местность. Но, вглядываясь пристальнее, Алексей все больше убеждался, что занятый ими рубеж удобен и выгоден для обороны. По обеим сторонам дороги лежала заболоченная низина. На ней врагу не развернуться для атаки. Разве в объезд направо, где щетинится мелкий сосняк… Но там стоят орудия прямой наводки. "Не будут они забираться туда с машинами, – подумал Костров. – Им нужна вот эта дорога… А она ведет прямо на нас…" И, подумав об этом, Алексей с опаской оглянулся, посмотрел на товарищей, как бы желая узнать, готовы ли они отбить нападение.
Ожидание начинало утомлять бойцов. Они уже хотели, чтобы скорее наступила развязка. Но когда из–за болота донесся шум автомашин, а немного позже на дороге послышались резкие хлопки мотоциклов, все напряженно притихли.
– К бою! – передал ротный Семушкин по траншее, и эта команда обожгла каждого. Все встрепенулись, уставились на громыхающую дорогу, и не было теперь ни курящих, ни озабоченных грустными думами. Не подвластное разуму чувство страха в одно мгновение сжалось пружиной, готовой вот–вот вырваться для удара.
Плотной вереницей заполонили шоссейную дорогу мотоциклы и, поддерживая равнение, приближались к болоту. Следом за ними двигались автомашины. В кузовах рядками сидели солдаты в лобастых касках, с автоматами на груди.
– Ну и наглецы! – вслух подумал Костров. – Как на параде! Привыкли к прогулочкам по Европе. Думают, и тут им дорожка стеленая… – и закипел злостью, готовый сейчас же косить их из пулемета, и только через силу сдерживал себя, ожидая команды.
Колонна продолжала спокойно двигаться. И когда на повороте, как бы переламываясь, она поползла по бревенчатому настилу через болото, по траншее раздалась команда, и в ответ ей грянули ружейно–пулеметные выстрелы. Колонна еще некоторое время двигалась. Выбирая наиболее важные цели, Костров нажимал на гашетку станкового пулемета. После длинной очереди, увидев, что немцы еще сидят рядками в машинах, вскипел еще больше. Не в силах сдержать дрожь в теле, Алексей вытер тыльной стороной ладони лоб, еще раз поглядел на болото, через которое ползла колонна, лег за пулемет и дал длинную очередь по кузовам машин, по кабинам водителей. Он увидел, как из середины колонны отвалила одна машина и съехала в болото, а шедший за ней грузовик неуклюже развернулся, стал поперек настила, загородив путь остальным.
Колонна остановилась. Под прикрытием огня автоматов немцы суматошно покидали машины, укрывались в придорожных кустах.
Трудно да и не время было Кострову судить, почему немцы поначалу лезли так нахраписто, – может, не ждали встретить здесь, в глухомани, сопротивление русских или хотели одним скачком преодолеть болотную низину, но, видно, почуяли, что с ходу им не прорваться, и вынуждены были залечь в мочажине болота.
Еще какую–то долю минуты пулемет Кострова дышал огнем, клацая и проглатывая змеившуюся перед лицом патронную ленту, и замолк. Приподняв голову, Алексей увидел в машинах трупы немецких солдат: одни лежали на сиденьях, как–то смешно задрав ноги, другие свисали через борта. Отыскав глазами Бусыгина, Костров возбужденно крикнул вдоль траншеи:
– Степан, Степа! Гляди, как мы их навернули. Клочья висят… Пусть знают наших!
В это время сзади к Кострову подошел командир роты капитан Семушкин, положил на плечо руку и предостерегающе заметил:
– Погоди ликовать… Лучше машину свою заправь, – кивнул на пулемет.
От неожиданного упрека Костров прикусил язык. При стрельбе пулемет расшатало, одно колесо вдавилось в песок, и пришлось площадку выравнивать лопаткой, а под колеса станка положить два плоских камня. Костров обнаружил, что ствол пулемета накалился, а воды поблизости нет. Он хотел было ползти к ручью, как услышал голос капитана:
– Приготовиться!
Команда пошла по окопам. Ее повторял каждый. То задорно, будто речь шла о каком–то обыденном и веселом деле, то еле слышно, пересохшими губами.
На миг приподняв голову, Костров увидел по ту сторону дороги, вдоль насыпи, мелькающие лобастые каски. Поспешно начал ковырять лопатой дно траншеи и не успел отрыть лунку, как со стенки траншеи начала сочиться буро–красная вода. Алексею показалось, что она смешана с кровью, и он оглядывался вокруг, ища поблизости раненых или убитых, пока наконец не догадался, что такой цвет придал воде торфяник. Потом он деловито, стараясь унять волнение, залил воду в кожух, вставил новую ленту, на которой ярко блестели медными кругляшками патроны. Пока еще было время, хотел поправить дерн на бруствере, и едва коснулся рукой, как поверх траншеи послышался посвист пуль, затем – чужие, улюлюкающие голоса. Костров припал к рамке прицела и, нащупав цепь атакующих, вспорол воздух длинной очередью. Высыпавшие из–под насыпи немцы осатанело бежали к линии окопов, заливая округу автоматным огнем.
– Давай, давай! – кричал Костров второму номеру, который держал на ладони живо пульсирующую ленту. В это мгновение ни Костров, ни боец Штанько ничего иного, кроме азарта боя, не испытывали. Им было все равно, сколько немцев движется и что они затевают, – стреляли без устали и думали только о том, чтобы пулемет не заело, да торопливо перезаряжали. Рядом росла куча стреляных, сизо дымящихся изнутри гильз.
Поределая цепь немцев залегла, потом они поодиночке начали отползать за насыпь. Костров увидел, как сбоку от него выскочил из траншеи капитан Семушкин, размахивая над головой тяжелым пистолетом, во всю силу гаркнул:
– В а–та–а-ку! За мно–о–ой!..
Многократным эхом разбился этот трубный голос над лесом. Задвигалась траншея, словно пружиной вытолкнула из своей утробы всех до единого обитателей. Красноармейцы ходко, с неподрагивающими штыками пошли вперед, ведя неприцельную, скорее для острастки, стрельбу. Немцы, видимо, поняли, что им не миновать штыкового удара, начали отступать, отстреливаясь из автоматов, затем поднялись и, обгоняя друг друга, побежали скопом. Многие свернули к болоту, спеша укрыться за высокими кочками.
Саженными бросками вырвавшись наперед, Степан Бусыгин догнал дюжего, с закатанными по локоть рукавами немца, избоченился и со всего маху ударил его прикладом по каске. Пошатываясь, будто спьяна, немец раза три встряхнул головой и свалился на рыхлый муравейник. Бусыгин глянул на приклад, заметил на нем косую вмятину и побежал дальше. Уже на болоте, на самой трясине настиг еще одного. Немец обернулся, схватился было за автомат, но тотчас истошно вскрикнул: штык с хрустом вошел ему в грудную клетку. Закатив глаза и падая, немец сжал рукой автомат, и он разразился короткой очередью. Пули, не задев Бусыгина, вжикнули и срезали несколько камышинок.
Бусыгин набросил себе на плечо залепленный ряской автомат, презрительно оглядел немца, точно желая еще раз убедиться, что он мертв и больше никогда не встанет, и вылез из болота.
Бой тем временем переместился, схватки разгорелись в двух местах: у леса, куда все же успели прорваться немецкие мотоциклисты, и вдоль насыпи, за овладение дорогой через болото. Бусыгин понял, что ему некогда медлить. Ни минуты. Осмотревшись, он побежал к насыпи.
Но дать полную волю своим разгневанным чувствам ему не удалось. Немцы успели подтянуть к месту боя минометы и артиллерию, открыли такой ураганный огонь, что Бусыгин упал вниз лицом и лежал, ожидая самого худшего для себя…
Переждав, пока разорвались первые снаряды, Бусыгин вскочил, выплюнул набившийся в рот песок и побежал дальше, чувствуя, как гулко колотится сердце. Близко рвущиеся мины принудили его опять искать убежище. Сквозь кустарник он успел разглядеть свежий холмик земли и хотел за ним укрыться.
– Куда тебя несет, ослеп, что ли? – услышал он злой, по страшно знакомый голос и обрадовался, увидев за пулеметом Алексея Кострова. Осторожно прополз несколько метров и перевалился к товарищу в окоп. Под окоп была приспособлена старая яма, откуда, наверное, раньше выбирали торф. В ней, кроме Кострова, находилось еще пять красноармейцев. Бусыгина они приняли без особой радости, только один Алексей, скупо улыбаясь уголками губ, спросил:
– Ты за какой дичью в болото лазил?
– Застукал там двоих! – ответил Степан. – Вот даже трофей имеем!
Висевший у него на груди немецкий автомат вызвал у товарищей чувство зависти. Даже те, кто поначалу встретил Бусыгина недружелюбно, старались потрогать руками добытое у врага оружие.
– Как же ты сумел отнять? – дивились бойцы.
– Штыком пощекотал, он и выронил, – смеялся Бусыгин.
– Теперь немцы на своей башке попробуют, каковы их автоматы.
– Это уж как пить дать…
Их разговор прервали отдаленные выстрелы гаубиц; раздирая воздух, снаряды с шелестом проплыли высоко в небе и разорвались где–то в тылу, за чертой леса.
– Начинается… – хмуро проговорил Костров и, хотя не знал, как долго будет длиться обстрел, догадывался, что немцы могут предпринять более ожесточенную атаку.
Бой мог разгореться на неуютных, совсем невыгодных для обеих сторон позициях: немцы так и не овладели дорогой, не смогли зацепиться за край леса, а наши бойцы, оттеснив их контратакой, теперь не знали, то ли лежать им в этой гнилой болотной пойме, то ли вернуться на прежний рубеж.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Стонет, туго и жарко бьется о землю расколотый воздух. Буравят небо снаряды. Вот уже захлебывающийся шум их, похожий на шелест кровельного железа, слышен над головами. Еще мгновение, и взметнутся перемешанные с огнем куски земли. Снаряды беззвучно рвутся далеко за линией окопов, а мгновением позже эхо катится над лесом долгим и тяжким вздохом. Потом к снарядному гулу стал примешиваться зловещий визг падающих на болото мин. С сухим треском все чаще рвутся они вблизи и позади окопов, пронзительно визжат над прижатыми к земле бойцами.
– Н-налет… – заикаясь, еле выговаривает Костров. У него трясутся губы. Он это чувствует, пытается унять непослушную, возникшую, помимо воли, нервную дрожь: сжимает зубы до боли, так, что темнеет в глазах, и все же губы дрожат. И чтобы не выдать своей слабости, старается не глядеть на товарищей. Никогда, пожалуй, в жизни Алексей не испытывал столь отчаянного страха, как в момент этого обстрела.
Обидное и глупое состояние человека, когда он не может что–либо предпринять и совладать с собой. Такое состояние переживал сейчас Костров. Надсадно и тупо продолжали падать мины, и он все плотнее прижимался грудью к земле, старался всем телом врасти в стенку окопа. И никакой возможности избавиться от этого гнетущего ощущения, никакой надежды уцелеть. Ему казалось, что все мины летят прямо на него, вот–вот грохнет в окопе, и все разнесет на куски…
Ужо минут десять бушует огонь, а ни одна мина не упала в окоп, и мало–помалу Костров опамятовался. Улучив паузу между взрывами, он даже высунулся из окопа, и то, что сразу увидел, поразило своей необычностью. Прямо к окопу полз ротный санитар. Полз трудно, упираясь ногами в землю, отталкиваясь локтем правой руки, а левой поддерживая лежащего на спине окровавленного человека.
– Давай, браток, скорее в окоп… Надежнее… – пресекающимся голосом позвал Костров.
Он хотел уступить рядом с собой место раненому, по санитар лишь подтащил человека к кустарнику, положил лицом кверху, даже почему–то выпростал из–под обмякшего тола руки и скрестил их на животе. Потом поправил ему растрепавшиеся волосы и обронил упавшим голосом:
– Он убитый…
– Убитый… – медленно повторяет Костров и сникает, только сейчас опознав в нем капитана Семушкина.
Обстрел опять усиливается… Так часто и плотно ложатся вперемежку мины и снаряды, такой грохот вокруг, что земля сотрясается и, кажется, выворачивается наизнанку. Но теперь, когда, быть может, обстрел достиг наибольшего напряжения, Алексей Костров почему–то не чувствует себя так подавленно, как раньше, – правда, и сейчас вновь непослушно трясутся губы, что–то екает внутри при каждом близком взрыве, и все же он крепится, даже порой рывком поднимает голову и смотрит на кустарник, под которым лежит Семушкин. Костров вдруг увидел, как осколок срезал зеленую ветку, упавшую на бледное лицо капитана, и тут же шлепнулся возле его ног, золотисто поблескивая своими рваными краями. Нахлынувшая воздушная волна лишь шевельнула на голове Семушкина русые волосы, но тело оставалось неподвижным, со сложенными на животе руками, которые, как показалось Кострову, стали необычайно длинными, да и весь он чересчур вытянулся.
"Мертвые не знают страха", – вдруг подумал Костров и при этой мысли почувствовал какое–то внутреннее облегчение.
Немного пообвыкнув, Костров, к удивлению своему, обнаружил, что снаряды и мины, прежде чем взорваться, плюхаются в болотную низину, увязают на секунду–другую и затем взбрасывают кверху густую грязь. Осколки как будто и не летят, только более крупные выметываются из трясины и падают с еле слышным шорохом. И Костров обрадованно подумал, что держать оборону на болоте очень удобно.
Обстрел лютует минут двадцать, может быть, полчаса и наконец глохнет. Только изредка слышится шуршание тяжелых снарядов, рвущихся за лесом. Не проходит и минуты, как из–за болота вырывается натужный звук моторов. Не успев передохнуть, бойцы беспокойно озираются: что бы это могло быть? Воздушный налет? Но в потускневшем от полуденного зноя и дыма небе – ни одного самолета. А моторы так надрываются, что, похоже, немцы подгоняют тракторы, чтобы вытянуть завязшие в трясине автомашины. Но где же они? Дорога, идущая через болото, пустынна. Значит, не тракторы, да и на кой леший им сейчас возиться в болоте!
Осмелевшие бойцы выглядывают из окопов. На опушке леса замечают полкового комиссара Гребенникова. И хотя обстрел возобновляется, он идет, не пригибаясь, спешащим шагом, порой срываясь на бог, и затем прыгает в окоп.
– Всем обеспечены? – спрашивает он.
– Патронов маловато, – отвечают почти хором бойцы.
– И капитан вон убитый, – угрюмо добавляет Костров.
– Знаю… – Насупясь глядит комиссар на лежащего под кустом капитана. – Горячий был…
Иван Мартынович указывает на лесок, справа подступающий к болоту, и хмурится, прикрывая кустистыми бровями глаза.
Повинуясь движению его руки, все поворачивают головы в ту сторону, куда показал комиссар, но ничего не видят.
– Да вон… Вдоль леса ползут! – тычет рукой Гребенников и спрашивает, в достатке ли гранат. Бойцы молча переглядываются. Костров неопределенно пожимает плечами, не зная, хватит ли гранат и сколько их вообще нужно иметь в таком случае.
– Если они повернут на вас, гранатами отбиваться… связками по три–четыре… А не хватит, подбросим еще, – говорит Гребенников с напряжением в голосе. – Помолчав, добавляет: – Ваша рота приняла на себя первый удар и сильно пострадала. Погиб капитан Семушкин. Выбыли взводные. Командовать приказываю сержанту Кострову!
– Есть… принять команду! – отвечает Костров, чувствуя прилив крови к лицу.
Не попрощавшись, Гребенников вылез из окопа и теперь уже не шел, а бежал в направлении леса, откуда все отчетливее доносилось урчание танков.
Костров на время задумывается: надо собрать в единый кулак остатки роты, узнать, чего не хватает. Но прежде всего вязать гранаты и наблюдать, особенно за лесом, за дорогой – чем черт не шутит, немцы могут и отсюда нахлынуть. Роту, пожалуй, следует повернуть фронтом к лесу, откуда нависла наибольшая угроза. Потом спешно надо углубить окопы, выбрать для себя более удобный командный пункт. Кроме того, с самого утра бойцы не держали во рту крошки хлеба; хоть бы галеты и горячий чай в термосе принести… Сколько дол! И как это он, Костров, раньше не знал, что столько забот было у капитана!
Трудно было управиться со всеми делами сразу, но Костров, не теряя ни минуты, как мог, наметил новый участок обороны, указал места для огневых точек; бойцы начали поближе к лесу рыть углубления в воронках, связывать гранаты. Морока была со станковым пулеметом. Костров понимал, что если вражьи танки прорвутся, то следом пойдет пехота. Поэтому пулемет он решил поставить вон у того камня–валуна. Это был огромный, морщинистый, будто иссеченный топором, камень; от времени и тяжести он так осел, что, кажется, наполовину врос в землю. "Если начнут утюжить танки, можно и пулемет спасти и самим укрыться", – смекнул Алексей.
В суете подготовки Костров не заметил, как танки подошли совсем близко. Явственно слышалась их стрельба. Немцы, видимо, намеревались краем леса обогнуть болото, чтобы овладеть единственной в здешних местах дорогой.
Танки вели огонь с коротких остановок и на ходу, по тявканье их орудий перебивалось и все сильнее глушилось ударами наших пушек. Это полковая артиллерия, до поры до времени молчавшая, внезапно обрушила на них свой огонь. Снаряды немецких танков порой долетали до позиций роты, а из–за болота немцы опять начали кидать мины. И все же в эти минуты Костров почувствовал себя в безопасности. Он попросил у Бусыгина закурить и, перехватив с его губ обмусоленную, изжеванную самокрутку, нервно затянулся дымом и отбросил ее.
Полковая артиллерия усиливала стрельбу, и вражеские тапки, напоровшись на стену разрывов, начали неохотно пятиться к кустарнику. Один танк подпрыгнул, точно ему отдавили гусеницы, начал крутить башней с намалеванными на ней белыми крестами, и почти следом за ним второй, объятый пламенем и дымом, заметался по кустам, норовя, видимо, ветками сбить огонь.
– Горит! Танк горит! – крикнул Костров.
А Бусыгин до того разъярился, что схватил связку гранат и хотел бежать танкам наперехват. Костров поймал его за рукав:
– Это знаешь чем пахнет?..
– Как так? Да я их, едрена мать!.. – свирепо крикнул Бусыгин.
– Не ворчи! Без приказа не имеем права оставлять рубеж… Врылись, и стой, как столб, пока не свалят или свои не передвинут. Понял?
– Но я же не назад… Супротив танков…
– Перестань храбриться, – перебил Костров. – Будет общий сигнал атаки, вот тогда жми на все педали!
Бой гремел допоздна. И когда темнота укрыла землю, все равно над полем было светло, как днем, от ракет, от взрывов. Горели танки, и местами бушующее пламя с них перекинулось на деревья. Гул уцелевших танков замирал где–то за болотом. Костров понял, что до утра им не придется больше вступать в бой, и велел старшине идти за горячей пищей и чаем.
Затемно в расположение роты опять пришел полковой комиссар Гребенников. Усталый, серый от пыли, он прилег на землю возле камня–валуна и долго молчал.
– А здорово наша артиллерия их умыла! – с намерением вызвать комиссара на разговор сказал Костров. Он выжидающе смотрел на Ивана Мартыновича. Левой, испачканной рукой Гребенников медленно провел по лицу, потер лоб, точно стараясь разгладить на нем морщинки, и наконец проговорил:
– Умыть–то умыли… Но придется отходить…
– Как? Почему отходить? – удивился Костров.
– Да придется… Такова война. – Лицо полкового комиссара исказилось в недоброй усмешке.
Сгустилась темнота. Стрельбы почти не было слышно. Только нет–нет да и взлетали над болотом ракеты. Зонтики блеклого огня долго висели и мерцали в небе. Костров смотрел на них безразличными глазами, а сам пытался понять, почему же они должны отходить. Разве затем защищали рубеж, чтоб потом без единого выстрела уступить его врагу? И если уйти, то удастся ли скоро сюда вернуться?..