Текст книги "Вторжение"

Автор книги: Василий Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 41 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Полдень. Солнце стоит недвижно в зените, и от прямых лучей негде укрыться. Куры зарылись в пыли, возле ветел. Под заборами и тесовыми воротами лежат собаки, часто дышат, высунув сухие подрагивающие языки.

Попрятались и люди, только не в избах – там духота адская, а в прохладных сенях. А иные разложили подушки и дерюги прямо на земле, в тени у стен, на огородах, спасаются от пекла в траве и под низко опущенными ветвями яблонь.

Дядя Митяй лежит под старой, чудом уцелевшей еще с времен коллективизации телегой, и хотя была она об одной оглобле, а передок без колес опасно стоял на подпорках, лежать тут было все равно покойно и даже очень прилично; телега обросла высокой, ядовито–зеленой лебедой и лопухами, а вверх по оглобле тянулись плети щедро цветущей тыквы. Едва ощутимое движение мягкого ветерка слабо тревожит воздух, пахнет горьковато–прохладными лопухами и тыквенной пыльцой, и все это успокаивает, сами собой смежаются веки. Митяй уже совсем было заснул, как кто–то подошел к телеге, покачал за оглоблю. Он уже подумал, что шалят ребятишки, пытаясь увезти или опрокинуть телегу, хотел крадучись поймать снизу за пятки сорванца, пригляделся и вдруг сник, увидев сватовы башмаки.

– Митяй, а Митяй, – позвал негромко Игнат. – Может, встанешь, а? Вечер–то какой сулится, рыба играет.

Митяй окончательно открыл глаза, но из–под телеги не торопился вылезать, тупо поглядывал на замшелые снизу доски телеги.

– Какая в такое пекло рыба, – лениво отвечал он. – Задарма–то не нужна. Небось вся кооперация протухла.

– Не об том речь, сваток. Куплять не будем. Свою, свеженькую наловим… Играет рыба–то… Косяками ходит!

"Ох, мне эти рыболовы, увидят силявку, а мерещится им огромный сом", – усмехнулся Митяй и начал клонить свата к давнему своему наболевшему вопросу: – А Милка–то, кажись, того… обгулялась. Во–от, скажу тебе, сват, приплод будет! Чистых кровей битюг. Это же какая подмога в артельном хозяйстве, – что копенки возить, что камни – силища!

– А ты ручаешься? – спросил Игнат, вознамерившись разговором о конях польстить ему и таким образом завлечь на рыбалку.

– Почему не ручаюсь? – не задумываясь, переспросил Митяй и не утерпел, вылез из–под телеги. – Да я же своими глазами видел, – размахивая руками, внушительно говорил Митяй, – пас намедни табун… Гляжу, обхаживает ее один красавчик… И спереди подойдет, и сзади… Гогочет, танцует весь, как этот самый балерун… А она хоть бы хны. Никакого внимания ему! Так и отцепился он несолоно хлебавши…

– То еще бабка надвое гадала, – посомневался, пытаясь нарочито расшевелить свата, Игнат. – Может, кобылка твоя занедюжила, и ей не до охоты…

– Не накликай беду, сват! – ожесточенно поддернул штаны Митяй. – Я же ее пуще глаза стерегу… Только на рационе держу, лишнего черпака воды не прибавлю… Осовелая ходит… все больше глядит заботливо. Ясно, на сносях!

– Дай–то бог, чтоб принесла племенного. И я‑то порадуюсь, – участливо поддакнул Игнат и посмотрел вдаль, на зубчатую гряду артельного сада, за которым мысленно видел камышистую, в тихой ряби реку. – Духмень–то, сваток, просто зажариться можно – как гусь в печке. Без реки сейчас пропащее дело… – Игнат поглядел на свата, весело подмигнул: – Пойдем, а? Сделаем заходика два и столько рыбищи выволокем… Захарий увивался вокруг меня, напрашивался пойти, да все же, думаю, сват роднее…

– Брось ты с этим одноглазым путаться, уведет он тебя не теми путями! – озлился Митяй, втайне ревнуя свата к Захарию, и с решимостью добавил: – Пойдем. А не взять ли нам кого в помощники?

– Да вон моя егоза у тебя в садике, – ответил Игнат и отыскал глазами дочь, которая собирала в траве падалицу. – Вера, а Верочка… Поди сюда.

– Чего?

– На речку с нами пойдешь, рыбу ловить?

– С удовольствием, папаня, – отозвалась дочка и радостно, перепрыгивая через крапиву, побежала в избу, чтобы высыпать из подола яблоки.

– Ведро захвати, – попросил Митяй и оглянулся на свата. – А может, два взять?

– Надо бы два, – с озабоченным видом проговорил Игнат, в душе, однако, сомневаясь, наберется ли столько рыбы, и осторожно возразил: – Да уж ладно, пущай одно возьмет… Тяжело ей будет с двумя–то.

…Через лог, который пролегал между двумя артельными садами, они прошли шибкой рысцой и очутились на низком пойменном лугу, подошли к бредню – его Игнат заранее вынес сюда, заштопал кое–где порванные ячейки и повесил сушить.

– Бреденек–то пожил свое! – заметил Митяй и усмехнулся не то с укоризной, не то с почтением.

На это Игнат ничего не ответил.

Вода в пологих берегах мирно дремала. Местами река была настолько узкой, что кусты ольхи перекинулись друг к другу и стояли в обнимку, издавая неясный шепот листвой. Но, беря как бы начало от моста, вплоть до Игнатовых ветел, тщательно ухоженных им и приготовленных для новой крыши, река разлилась широко и вольно. Вода в этих местах, иссиня–чистая, отражала в своей стеклянной поверхности и голубизну неба, которое словно бы переломилось в ней, и стрельчатые лезвия камыша, и кряжистые ракиты под самым берегом. Там и тут гладь воды часто колебалась, расходились по ней ребристые круги, а возле ракит проворно мелькали, подпрыгивая в воздухе, серебристые рыбешки.

– Ишь как беснуется! Сама в ведро просится! – с напускным спокойствием старого рыбака проговорил Игнат и кивнул свату: – Ты давай вон с бережка заходи, а я – на середку…

– А может, мне во глубь пойти, сват? – напрашивался Митяй. Он уже успел запутаться в сплетениях нитей, но не подавал виду, выпрастывал ноги. Лицо его светилось в умилении и в хозяйски озабоченных глазах искрились озорные огоньки.

– Это же надо научиться плавать, чтоб на глубину идти, – ласково, стараясь не обидеть свата, говорил Игнат. – Нет, давай я сперва попробую, а потом, ежели охота, в ты…

– Ишь ведь в жизни–то оно как! – чувствуя прямо–таки почтительную любовь к себе свата, отвечал Митяй. – Только, кажись, и порослей ты меня да и плавать бросок, а не залезай дюже глубоко… Особливо вон туда, где омут крутит… А я уж от бережка потяну. Тоже умеючи надоть!

Они зашли в теплую воду и, стараясь очистить место, поросшее кувшинками, потянули бредень. Игнат как зашел в воду, взыграла в нем прежняя рыбацкая страсть, и он смело пошел, не боясь поранить ноги об острые камни, о подводные коренья, – пошел широким, загребающим шагом.

– Да ты потише маленько, сваток, – умолял Митяй, сразу поотстав от него. – Рыба, она, особливо крупная, спать любит в жару… Вот ее и сонную–то!..

– Возьмем! Какая… встренится!.. Знамо… – цедил Игнат, зайдя по горло и захлебываясь водой. Немного погодя нащупал ногами более твердое место, вышел на отмель и увидел, как сват, пытаясь поравняться с ним, скользит бреднем поверх кувшинок.

– Ну что это такое? Ну как можно? – щунял Игнат, делая громадный круг, и забегал наперед все быстрее. – Бредень–то ниже держи! Ниже! Вся рыба уйдет, понимаешь…

– Я же отстаю, сваток!..

– Куда тебе гнаться? Кол ставь! Во дно его, во дно! – кричал исступленно Игнат, и Митяй понял его, замер на месте, ожидая, пока сват не замкнет своим крылом свободный выход из бредня. Наконец оба крыла почти сомкнулись, и они яростно, не обращая внимания на колючки, потащили бредень на берег.

– Живей! – торопил Игнат.

Когда вытянули бредень на мало–мальски сухое место, Митяй сиганул к самой мотне, где, как ему почудилось, мотала хвостом огромная рыбина. Поскользнулся о жирную склизь бодяги, развалился плашмя, но все же руками дотянулся до мотни, вцепился в нее неистово. Мотня была полна тины, и Митяй, не отпуская рук, стал проворно ощупывать ее пальцами. Ничто не шевелилось. "Ага, притворилась", – смекнул Митяй и полез одной рукой внутрь мотни. Что–то щелкнуло, вроде щука зубами. На миг испугался, разгреб тину, и оттуда, из мотни, неожиданно выпрыгнула крупная лягушка. Словно бы почувствовала, что наконец–то вырвалась на свободу, присела на берегу, раза два осклизло пискнула и выпучила на него изумрудные глаза.

– Поймали кого, папаня? – стрекозой подлетела и, ища глазенками улов, спросила Вера.

– Ай, иди ты! Не суйся в мущинское дело! – осерчал Митяй.

– Да я ж тебе говорил, ниже надо, – укорял Игнат. – Весь улов ушел обратно. По твоей–то вине!..

– Ну чего ты взъелся на меня, сват? – чаще обычного моргая глазами, ответил Митяй. – Поправимо! В наших руках все!..

– Знамо, на второй заход пойдем, – проговорил Игнат и присел на корточки возле бредня, поспешно распутал и выкинул из него всякую нечисть. Потом вдвоем они взялись за шесты, разошлись на берегу в противоположные стороны, натянули бредень и раза два встряхнули его.

Пошли на другой заход. Как назло, и он был не совсем удачным. Хотя на этот раз Митяй строжайше слушался свата, видавшего виды в рыболовецких делах, все равно поймали только трех плотвичек и штук семь ершей. Их Митяй вытащил со своего крыла, прямо из илистого месива. По сему догадливо определил Игнат, как старательно сваток тянул бредень по днищу.

– Гляжу, проводку освоил, теперь рыба пойдет.

– И на кой ляд ты меня потревожил? – упавшим голосом буркнул Митяй.

– Ну, сваток, тебе да и самому себе, понятно, желаю добра, – с подходцем, успокоительно заворковал Игнат. – А и то скажу… Бывало, выйдем в открытое плаванье… Не такие страхи! Море ревет, того и гляди ко дну пойдешь, а терпишь. И привозили. На весь Инкерман свежей скумбрии да кефали.

– Таких рыб в наших заводях отродясь не водилось.

– Зато эти самые заводи линьком полны. Вон глянь! – показал рукой на середину реки Игнат. Действительно там, словно бы выставив напоказ плавники, стаей гуляли лини. Митяй как увидел, так и замер от удивления.

– Вот бы их, а? Да как бы их подцепить?

– Сумеем, конечно. Еще разок гребнем и всех линей вытянем, убежденно проговорил Игнат. – Только условимся: не перечить друг другу и без всяких там жалоб… Лезть так лезть в воду! Я согласен тебя пустить на середку…

– Ежели бы я поперву… А теперь–то уж не знаю, как и быть, сбивчиво промямлил Митяй и поежился от озноба в своих мокрых, плотно облегающих ноги подштанниках.

– Ладно уж, мне не привыкать, – с напускным равнодушием ответил Игнат, хотя внутренне его так и подмывало снова оказаться на самой глубине.

Теперь избрали самый широкий затон, где все время сновали лини. Порешили окружить их бреднем, поджать к самому берегу, в камыш.

Игнат, снова сходя с берега, даже мысленно перекрестился, хотя и не был набожным, прошептал что–то себе под нос и полез в воду.

Шли они по реке вразвалку, заводили бредень не торопясь, словно бы играючи, хотя каждый был крепко убежден в отличнейшем улове. Да и лини вон гуляют на одном месте преспокойно, никого не пугаясь.

– Мы сейчас с тобой, сваток, – заговорил Митяй. – Послушай меня… Я возьму у бабки пяток яичек, и сготовим мы такую рыбную жарянку – одно объедение. Верно, а?

– За этим дело не станет, да боюсь, рыбы будет много. Куда ее девать?

– Гм… Да мы с тобой враз ее сплавим! – загорячился Митяй и сокрушенно добавил: – Вот только ерши да эта самая силява нежелательны…

– Мелкий водоем, от них не избавишься, – поддакнул Игнат. – Вот, читал я, в океанах водится… электрическая игла…

– Что же это за рыба такая? С чем ее едят?

Игнат глубокомысленно помолчал, затрудняясь сам ответить, и продолжал:

– А то в Инкермане у нас… своими глазами видел, как морского кота вытянули… Вот, дьявол, злой, чуть палец не оттяпал. В музей отправили, за хрустящие бумажки. Так–то!

Митяй вздохнул, огорчился, что не приведется им доброй рыбы наловить, по сват выждал минуту, и, когда уже заводь обогнули и рыбе деваться стало некуда, он сказал:

– Теперь ухо держи востро! Все лини наши!

Митяй враз воспрянул духом.

– А как думаешь, Игнат, ежели и мы продадим?

– Кого?

– Ну, рыбу… Вот их, линей. Сколько нам за них дадут?

– Да я и не знаю, в какой теперь цене свежая рыба. Давно не был в Грязях…

В свою очередь Митяй продолжал рассуждать вслух:

– Ежели плотва, то по полтиннику с фунта возьмем. А ежели щука угодит либо жирнющий линь, то и по три целковых. – Митяй крепче зажал в руках шест и продолжал развивать мысль: – А хорошо бы по три целковых! Себе бы портки новые справил, да и ты бы Верочке на платье ситчику взял.

При упоминании о Верочке Игнат пошарил глазами по берегу и облегченно вздохнул. Дочь сидела на берегу с ведром, прикрывшись от предзакатного солнца лопухами.

– Жди, жди, доченька, мы скоро! – негромко прокричал ей Игнат.

– Да. Возьмем по три целковых, – повторил Митяй. – Это как пить дать. Наши–то кооператоры неповоротливы, все гнилой селедкой потчуют. Никто и брать не хочет. А мы им свеженькой подбросим. Так, глядишь, и торговля у них шибче пойдет. Загребай! Загребай свое крыло! – вскрикнул он, увидев, как сват почему–то замешкался.

Оборачиваясь и сводя бредень, Игнат не выдержал, засмеялся:

– Ты знаешь, Митяй, сколько зачерпнули мы рыбы. Говорил я тебе пойдем!.. Ты послухай, как весь бредень вздрагивает, копошится. Пуда три волокем. Ух ты, дьявол! Одна холера вот сию минуту как саданула промеж ног. Чуть не лишила…

– Ну, испужался! Рази можно упускать? Тяни, тяни! – кричал не своим, осипшим от волнения голосом Митяй. – А где же твоя дочь–то?

Игнат глянул на полянку, но Веры там не оказалось. Как на грех, шалунья в эту минуту елозила по кустам ольхи, отважно свисала над самой глубью воды, пытаясь достать желтые кувшинки.

– Верочка! – окликнул отец. – Живей неси ведро!

– Тут рыбы целая прорва, а ты с кувшинками занялась, – добавил Митяй.

С тяжким трудом, загребая чуть не полречки воды с копошащейся рыбой, тянули они по мелкому месту бредень. В это время со стороны моста раздался чей–то суматошный, раздирающий душу крик:

– Ой, люди родные!

Оба, Игнат и Митяй, неожиданно замерли на месте. Немного погодя подбежала к ним Наталья, ошалелая, простоволосая, и ужасно низким, подавленным голосом выдавила:

– Война!

– Да что ты, с ума спятила? Какая война?

– Война, милые! Германец напал… Города бомбит!..

Митяй обронил шест, в одно мгновение сменился с лица, вспомнив про сына, что служит на границе. Игнат тоже остолбенел, схватился за подбородок и нервно, позабыв о боли, щипал отросшую поросль. Потом, все еще не веря происшедшему, Игнат глянул на бредень, который вроде бы обмяк в воде. Поверх бредня шла вглубь рыба.

– Держи, сват! Держи, рыба–то уходит!

Митяй безнадежно махнул рукой:

– Эх! Какая теперь рыба!..

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Тучи дымились на горизонте. Иссиня–темные, мохнатые, с багровыми подпалинами, ползли они тяжко и медленно, будто норовя накрыть и сдавить землю. Синь неба густела, заслонялась мраком, но сквозь толщу облаков неистово пробивалась распростертая вязь лучей, и на холмы, на спокойные долы, на придорожные лесные вырубки и поляны ложились, медленно скользя, косяки света.

Навстречу тучам поднялся с земли ураган. Пометался по кустам, сгреб дорожную пыль и потом, ввинчиваясь, потянулся в небо, с налету кинулся на облака, вздыбил их, будто силясь разметать. Переваливаясь, тучи упрямо лезли наперекор, все шире заволакивали почти весь западный склон неба.

И там, в тучах, багровел восход. Каленое солнце висело еще низко над землей. Тучи казались обугленно–черными; верхние кромки слились с ночным небом, а снизу, будто подожженные, плавились. То и дело под облаками вспыхивали тревожные сполохи света, и оттуда, с западной стороны, смутно доносились надсадные раскаты грома.

Солнце, борясь с непогодой, зажгло зарю. Ураган, до того сдержанный и неторопливый, окреп в своем напоре и тоже рвал тучи, сбивал их в табун, метал из края в край.

В шуме ненастья рождалась буря…

Всполошенно, в сумятице разлаженной жизни, наступил этот день двадцать второе июня…

С того часа, как рассветную рань взорвал обвальный бомбовый гул, тревога ни на минуту не оставляла людей.

В прохладе утра вставало солнце, косые лучи огнем полыхали на стволах сосен, истомно пахла земля, медленно колыхались на ветру отяжеленные, налитые до звонкой упругости колосья ржи, лежали в кустах синие тени только никому не было в этом отрады.

Всю ночь Алексей Костров был на ногах, его забыли сменить, и вместе с Бусыгиным, с товарищами по роте он оставался в гарнизонном наряде. Он стоял у крыльца штабного домика, стоял как оглушенный, ни о чем не думая, только чувствуя, как тяжкая горечь обиды мешает дышать.

В штабе надрываются телефоны, комдив охрипшим голосом кого–то ругает и требует связать его с округом, и никто вразумительно не говорит, что же произошло и велика ли угроза.

Одна группа бойцов прямо за чертой главной дорожки роет на всякий случай ячейки, другая залегла в старой канаве, заросшей папоротником. Торчащие из канавы винтовки с примкнутыми штыками сверкают угрожающе холодной сталью.

К штабу отовсюду спешат командиры, всходят на веранду или в нерешительности стоят у штаба. И – удивительно – несмотря на тревожное состояние, редко кто переходит с ускоренного шага на бег. Как будто в спокойствии этих шагов таится сдержанная сила, и люди готовятся мужественно встретить беду.

И все сумрачны, не хотят взглянуть друг другу в глаза, точно каждый в себе прячет большое горе. У штаба появился капитан Семушкин. Лицо заострилось. Прошел мимо Кострова и не приметил. Потом вдруг обернулся, рассеянно поднял руку, видимо, хотел что–то сказать, но, по обронив ни слова, пошел дальше. Какую–то долю минуты еще держал в воздухе руку, точно забыл ее опустить, мучимый нелегкой думой. Рядом с Костровым стоит Бусыгин. Этого ничем не проймешь. В глазах ни тени растерянности, но в глубине их запала угрюмая, пока еще не осознанная тревога.

Костров чувствует, как рука, сжимающая приклад винтовки, немеет и тело наливается тяжестью. Кажется, нервы не выдержат этого долгого мучительного напряжения.

Неизвестно, сколько прошло времени. И к удивлению всех, ни сигнала тревоги, ни самолетов в небе, хотя с западной стороны, затянутой рваными облаками, порой докатывается гул. Ощущаются внезапные толчки. Терзают эти глубинные звуки землю, и она будто вздыхает.

Что же это значит? Неужели расколотые дали вещают о войне?

Тревога ожидания гнетет больше, чем самая горькая, но быстро дошедшая весть.

Вблизи лагеря показался полковой комиссар Гребенников. Он бежал прямо через поле, седой от полынного цвета, в мокрой гимнастерке.

– Началось… – впопыхах бросил он.

Лица тускнеют, движения скованные. Война? Все еще не веря, красноармейцы жмутся друг к другу, смотрят на комиссара и ждут, что он скажет. Он также встревожен, нервно кусает губы.

– Товарищи!.. – наконец выдохнул комиссар. На мгновение голос его умолк, а затем колыхнул тишину. – Война!.. Черная беда ворвалась в наш дом. Напали фашисты. Они пришли, чтобы потопить нашу землю в крови. Но пусть попомнят… Смоленский тракт… Французов… Снега… Дохлую конину… Немецких завоевателей ждет такая же судьба… История знает, что русские входили в Берлин, но история не знает, чтобы немцы входили в Москву!..

Взмыленные лошади копытами раскидывают, как горящие угли, огненные астры у палаток. Красноармейцы спешно разбирают с повозок патроны, гранаты, сухари, консервы, кусковой сахар… Вдобавок старшина сует бойцам медальоны. Алексей Костров держит на ладони этот рубчатый, из черной пластмассы медальон, а Бусыгин вслух усмехается:

– Налить бы сюда горькой, да мала пробирочка…

– Отставить шутки, товарищи, – незлобиво перебивает Гребенников.

– Быстрее пиши свой адрес–родство и храни при себе, – наставляет старшина.

– Знаешь, друг, что в этой пробирке будешь носить? – спрашивает Бусыгин и уже совсем тихо добавляет: – Смерть свою…

Они смотрят друг на друга долго и пристально. Глаза им туманит предчувствие чего–то тяжкого. Будто, последний раз они стоят вместе, а через час–другой расстанутся, и, может, навсегда… Но похоже, обоим придется примириться с горькой участью, смерть будет караулить их на каждом шагу, вот даже теперь, когда в поднебесье еще только зародился зудящий гул самолетов.

– Воздух! – почти разом раздались голоса, и лагерь взбудоражился.

Самолеты прошли стороной.

На веранде штабного домика появился полковник Гнездилов. Без фуражки, оглаживая облысевшую, с проседью на висках голову, подошел к строю.

– Всем оставаться на своих местах! – сказал он неожиданно бодрым голосом, отчего у каждого отлегло от сердца. – Вот телеграмма из округа. И он подал ее полковому комиссару.

Иван Мартынович читал, и в глазах у него рябило:

"…Задача наших войск – не поддаваться ни на какие провокации, могущие вызвать нас на войну. Поэтому впредь до нашего указания в бой с немцами не ввязываться, держать себя в руках…"

Гребенников небрежно подбросил комдиву смятый листок телеграммы.

– Чем они думают!.. – вскрикнул он в порыве гнева. – Провокация… Какая к черту провокация! Земля горит, льется кровь людская.

Клиньями отвалили от облаков самолеты с черными крестами. Снова стучат пулеметы, зычно тявкают выдвинутые на опушку леса зенитные орудия. Взвыл воздух, раздираемый падающими бомбами. Бойцы не успевают укрыться, как попадают под огонь. Взрыв, второй, еще один… Сплошные удары рвут землю. Застонал лес.

Над самой головой что–то прошуршало и шмякнулось в кусты. С ветки полетели зеленые листья, и под кустом, на пересохшем валежнике задымился осколок. На миг приподняв голову, Алексей увидел над лагерем вислый желтый дым и жаркое, захватистое пламя над палатками.

Подбегает капитан Семушкин, старается перекричать гул разрывов:

– Костров! Комдив зовет.

Но сержант будто прирос к земле – и не отдерешь.

– Их вон сколько… – виновато отвечает он, косясь на ревущие самолеты.

– Да мать их разэдак. Бегом!

Костров вскакивает как ошпаренный. Подбегает к бронемашине, видит Гнездилов с перекошенным лицом кричит:

– Это провокация! Огонь не открывать! – И обращается к полковому комиссару, который только что залез в бронемашину:

– Иван Мартынович, крой, дорогой мой, в дальний полк. Успокой людей. Да смотри, чтоб без этой самой… без паники!..

И едва успел Костров втиснуться через узкий люк, как бронемашина выскочила из кустарника и помчалась через поло.

– Гони! – приказал водителю полковой комиссар и угрюмо посмотрел на Кострова: – Н-да… У тебя детишки есть?

– Нет, товарищ комиссар. Не успел обзавестись.

Помолчали. Гребенников заговорил снова, будто но мог, не в силах был оставаться наедине со своими думами:

– Ничто так не радует в жизни, как дети. Бывало, сутками под открытым небом, в дождь. Мокрый весь, как черт. Свет бывает не мил! А придешь домой, увидишь в кроватке ребенка и стоишь перед ним, дышать боязно. Думаешь: "Вот оно, счастье!" – Гребенников поерзал на сиденье и поглядел на водителя, будто недовольный медленной ездой.

Слушая, Алексей Костров чувствовал, что беспокойство, которое бередило душу полковому комиссару, начинало смутно передаваться и ему. Думалось, неспроста он торопит водителя и заговорил о детях… Алексей вспомнил, как совсем недавно, в первых числах июня, он возил для пионерского лагеря картошку. "А теперь… Что ж с лагерем?" – вдруг пронзила Кострова ужасная мысль, и он каким–то не своим, подавленным голосом спросил:

– Скажите, товарищ комиссар… Летчику видно, куда он бомбы бросает?

Иван Мартынович скосил на него глаза, ответил не сразу.

– У них расчет. Плановые таблицы, – сказал он и, поперхнувшись, закашлялся.

– А если… – Костров чуть не проговорился: – А если спутают… Вместо военного объекта угодят… Ну, в другое место…

– При желании куда угодно можно ляпнуть бомбой.

– Значит, видят? – не унимался Костров.

– Конечно, видят. Тем более, когда бомбят с небольшой высоты, ответил Гребенников и, словно в утешение самому себе, пояснил: – Я, помню, в прошлом году на маневрах на У-2 летел… Поднялись еще в темноте, только светать начало… Видел даже птичьи гнезда… А что тебя так беспокоит?

– Да вы ж про детей напомнили…

– А что может с ними случиться? – спросил Иван Мартынович и поглядел на сержанта с такой неизбывно гнетущей тоской, что тот растерялся и сник.

– Жми. Жми, пока не поздно… – поторапливал Иван Мартынович водителя.

Он всматривался в узкую прорезь стального щитка, пытался разглядеть, не летят ли вражеские самолеты. И когда где–то в стороне ухал бомбовый гром, Гребенников нервно напрягался, мрачнел. Сержант заметил, что раньше, встречаясь с комиссаром, не видел его таким строгим. Ему казалось, что морщинки возле усталых глаз становились еще глубже, а сами глаза такими воспаленными, что в них боязно было заглянуть. Эти глаза чем–то притягивали к себе и вместе с тем пугали…