Текст книги "Вторжение"

Автор книги: Василий Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 41 страниц)

ГЛАВА ВТОРАЯ

Гужевая, перепаханная местами и заросшая пыреем дорога, по которой ехали Гребенников и Костров, сползла к реке и тянулась вдоль изломистого низкого берега. Бронемашина тряслась на кочках, жевала шинами мокрый песок, буксовала в непросыхающих рытвинах, пока наконец не выбралась на крутизну перед мостом.

Дробно стуча, бронемашина проскочила по шаткому настилу и взяла разбег на просторе. Молчавший Гребенников втянул в себя воздух, будто принюхиваясь, резко толкнул дверцу и всмотрелся в ближние ели, сквозь которые валил дым.

– Что–то горит.

– Где? – привстал Костров, заглядывая через его плечо.

Водитель невольно притормозил машину. Иван Мартынович высунулся по пояс.

– Подожгли… лагерь… Какое варварство!.. – простонал, задыхаясь от гнева, полковой комиссар. – Даже детишек не щадят. Заворачивай туда!

Повинуясь его окрику, водитель погнал машину через пойменный луг.

Лес дохнул на них огнем. Буйное пламя по валежнику переметнулось к жадным до огня соснам, лопалась, звонко трещала зеленая хвоя. Тяжелыми огненными шапками падали на землю пылающие ветки, и от них огонь бежал по сухой траве.

Машина выскочила к цветнику, в середину лагеря. Все кругом горит. И ни единой живой души.

На тропинке, уходящей в лесную чащобу, показался мальчик. Завидев военных, он шмыгнул в кусты и выглядывал из–за веток.

– Эй, дружок! Поди сюда!.. – помахал рукой Гребенников, подходя к нему ближе.

Парнишка, видно, не поверил, что его зовут, и стоял оробело. Темный вихорок на голове подпалило, он смотрел немигающими глазами. Гребенников снова позвал его. Мальчик еще постоял, а потом стремглав подбежал к полковому комиссару.

– Вожатые… дети где? – хрипло спросил Гребенников.

Мальчик оглянулся на горящий дом и вдруг прижался к Гребенникову, исступленно вцепился в его гимнастерку и заплакал.

Костров кинулся к дому, наполовину охваченному пламенем, выбил раму и скрылся внутри. А парнишка цепко держался за гимнастерку комиссара, просил не бросать его и все спрашивал, почему зажгли лагерь.

Гребенников ничего не отвечал. Он хотел отнять руку мальчика, чтобы самому побежать к дому, но парнишка никак не отпускал его.

– Не оставляйте меня, дядя! Не надо бросать!.. – губы его дрожали.

– Постников! – крикнул Гребенников водителю. – Посади парнишку в машину. А сам давай… – Он махнул рукой и следом за сержантом метнулся в горящий дом.

Бомба разворотила угол этого длинного дома, и бушующий огонь корежил крышу и стены. Внутри все меркло в дыму. Алексей Костров хотел проникнуть в самое пекло, но мешали тумбочки, опрокинутые кровати. Дышать было нечем. Спинки железных кроватей успели накалиться. Кострову все же удалось пробраться в глубь помещения. Нагнулся, стал лихорадочно шарить по полу, под койками, нащупал что–то мягкое. "Ребенок!" – мелькнуло в мозгу. Алексей осторожно потянул на себя и… обмер от ужаса: это была оторванная маленькая рука.

Не помня себя Алексей кинулся искать ребенка.

Под окном, между тумбочками, наткнулся на два тела. Подумал: мертвые. Но вот одно судорожно шевельнулось, и Костров подхватил их, понес к выходу. Когда он выбежал из дома и положил детей на траву, увидел, что вынес девочек; рука у одной была оторвана по локоть. Она осталась там, под койкой… Алексей содрогнулся, в глазах потемнело…

И снова бросился в горящий дом. Над головой что–то затрещало. Алексей посмотрел вверх: пламя жадно лизало обгорелые доски, которые угрожающе прогибались. "Конец. Обвалится…" – только и успел подумать, как часть потолка с тяжким вздохом рухнула. Он отскочил под балку, но в лицо брызнули искры. Все затмил дым и известковая пыль.

Воздух накалился до предела. Все тело, казалось, невыносимо жгло. А пожар распространялся. Задыхаясь, Алексой шарил по спальным комнатам, забирался под койки. Отвалилось еще несколько досок потолка, посыпались объятые пламенем головешки. Колющая боль пробежала по спине, Алексей вздрогнул и тотчас отдернул руку: в складках гимнастерки застрял горящий уголек. И некогда было гасить. Из томного, задымленного угла послышался плач. Ребята сбились в кучу, прижались друг к другу. Алексей бросился туда, выбил ногой раму и вывел наружу еле стоявших на ногах – одного, второго, третьего…

– Товарищ сержант… – Постпиков, черный и опаленный, схватил Кострова за руку. – Гимнастерка горит… – Он потянул его к бочке, стоявшей под окном, окатил водой.

Разбушевавшееся пламя закрыло окно. Теперь невозможно было проникнуть в дом.

– Где комиссар? – крикнул Костров.

– Не знаю, – растерянно ответил Постников, глядя, как стремительно огонь расползается по всему дому.

В это время из–за угла появился Гребенников, неся на руках ребенка.

– Все… – тяжело дыша, проговорил он. – Больше там нет…

На стежке под ветвистым орешником сгрудились дети. Они боязливо озирались, некоторые были ранены, обожжены и плакали.

Каждую минуту бомбежка могла повториться. Надо было отправить детей в безопасное место. К тому же огонь угрожал охватить весь лес; деревья стояли сухие, и пламя безудержно металось но верхушкам.

– Алексей, жми на дорогу… – крикнул Гребенников. – Может, попутную машину перехватишь.

Костров скрылся в чаще леса.

В конце лагеря мелькнула чья–то фигура и скрылась в нелени кустарника. Постников бросился туда и вскоре привел мальчишку, которого комиссар приказал посадить в машину. На руках у него сидела белка с жалостливыми темными бусинками глаз. Мальчишка прижимал ее к груди и приговаривал:

– Не бойся. Я ведь тебя уже спас… Она там в клетке сидела, пояснил он, подойдя к Ивану Мартыновичу.

– Как звать тебя? – спросил Гребенников.

– Федя.

– Скажи, Федюшка, где взрослые… где вожатые?

Тот угрюмо кивнул на горящий дом. Комиссар понял без слов: рядом с домом стояла палатка, в которой, наверное, жили вожатые. Бомбовый взрыв разворотил все. Битый красный кирпич кровенел среди раскиданных бревен. "Тут их и накрыло", – мрачно подумал Гребенников и, подойдя к ребятам, начал успокаивать их. Они испуганно жались друг к другу.

– Больше не прилетят. Мы их но пустим, – говорил Иван Мартынович, а про себя тревожно думал: "Только бы не повторился налет…" – и с нетерпением ждал возвращения Кострова. – Сейчас придет машина, и вы уедете отсюда.

– А куда мы уедем? – несмело спросила девочка.

– Домой поедете.

Ребята заметно оживились, услышав, что скоро они будут дома.

Из леса донесся гул мотора. Гребенников вгляделся: меж деревьев, подминая кустарник, двигался грузовик, на подножке которого стоял Костров. В кузове были женщины.

– Детки! Родненькие! Ой, горе–то какое!.. – заголосили они, как только машина остановилась.

– Перестаньте кричать!.. – оборвал Гребенников.

– Мам! Я тебя ждала. Мамуля! – закричала девочка и бросилась в объятия матери.

Дети облепили машину, висли на бортах, лезли в кузов. Ребят с увечьями и ожогами переносили на руках.

Костров подошел к девочке с оторванной рукой, чтобы взять ее и перенести в машину, наклонился, коснулся ее тельца и отпрянул. Она была мертва. Пепельная бледность растекалась по лицу, и только в глазах еще не успела потухнуть доверчивая живая голубизна, будто не хотели они расставаться с землей, залитой утренним светом.

Костров подошел к Гребенникову, шепнул ему на ухо:

– Она умерла.

– Тише…

Взревел в это мгновение мотор. Грузовик увозил детей на ближайшую станцию.

Тем временем Гребенников и Костров, похоронив девочку и присыпав могильный холмик кленовыми листьями и ельником, поехали в дальний полк.

Костров прижался грудью к спинке переднего сиденья – обожженная спина сильно болела, а пережитое стояло перед глазами. Внезапно бронемашину так подбросило на ухабе, что Алексей ударился грудью о железный обод сиденья. Что–то остро кольнуло. Костров машинально провел рукой по груди и нащупал в кармане гимнастерки медальон.

Повременив, он попросил остановить машину. В голосе слышалась такая настойчивая мольба, что Иван Мартынович, недоумевая, тотчас дал знак водителю.

Костров спрыгнул на землю, поднял увесистый камень, положил на придорожный валун черный граненый медальон и стал крошить его. Удивленный комиссар хотел было отругать сержанта, но сдержался и спросил, когда машина тронулась:

– Зачем это? Мнительности поддался?

Костров молча опустил голову, будто подставляя ее удару. Чувствуя, что на самого молчание действует угнетающе, обратил на комиссара прямой и суровый взгляд.

– После того, что увидел, не хочу свою смерть носить в кармане. Не хочу!

Слова его прозвучали как заклинание.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Затяжные, ухающие вздохи канонады пластались по–над лесом, все громче будоражили болотную непролазь, вызванивали мелкой скулящей дрожью в окнах Малой Речицы.

С утра, когда еще брезжил ленивый рассвет, председатель Громыка был спешно вызван в правление. По телефону из райкома партии сообщили о начавшейся войне. Пошатываясь, Громыка прошел к столу, стиснул пальцами голову и долго сидел неподвижно. И хотя канонада погромыхивала далеко, нужно было что–то немедленно предпринять, а как поступить – не ясно; в сознании не укладывалось, что отныне нарушено привычное течение жизни.

По измызганным ступенькам медленно входили в здание правления люди и, говоря шепотом, боясь кашлянуть, рассаживались на лавках вдоль стен. Обычно в такую пору деловитой суетой и голосами полнилось правление, дым стоял коромыслом, а сейчас глохли комнаты, горе леденило каждое сердце…

Громыка чувствовал, как давящим комом подступала к горлу обида. Житное стояло лето. Ведрено. Только бы косить сено, и уже звенела спелым колосом рожь, и вот тебе – война… Он покачал головой, вздохнул и опять склонился в задумчивости, будто никого не хотел видеть, и прятал от других горечью затуманенные глаза.

– Да-а… накрыла нас беда, – но выдержал тишины старый Янка Корж, лишь на этот раз в такую рань пришедший в контору. – Чуете, грохает! Как нечистые духи на колеснице скачут. Чего доброго, и в ворота постучатся.

– Куда? – насторожась, покосился на него Громыка.

– Ясное дело, чего германец захотел. Вломится, тогда, считай, жизнь загубленная, – ответил Янка Корж. – Помню, в гражданскую, как пришли германцы, просто спасу не было. Тут пожитки тянут, там стреляют… Бежали кто куда. И жито ховали. А теперь? Прикинь умом: куда артельное добро денешь? Скотину? Зерно? Инвентарь?.. Гибнуть всему?

– Что же прикажешь делать? – спросил Громыка не своим, обмякшим вдруг голосом.

– Хочу и я про то знать, как поступить.

– Свертывать придется жизнь, – сокрушенно протянул кто–то из угла.

– Вот и нечего нам сидеть сложа руки, – не унимался Янка, уставясь на председателя немигающими глазами. – Часом не ведал у властей, какого плану держаться?

Громыка шагнул к окну, где среди горшков с цветами стоял старенький телефон, резко крутнул ручку и стал ждать ответа. В трубке слышалось рыканье, будто кто–то откашливался, давясь костью, но никто не откликался. "Видно, в городе и без нас мороки хватает".

– Поехать, что ли, самому? – раздумчиво спросил Громыка.

– Ты у нас голова… Решай сам, – откликнулся Янка.

Громыка раздумчиво постучал о стол гнутыми пальцами, взглянул на сидевшего на пороге кучера и велел как можно скорее заложить коня. Не прошло и десяти минут, как бричка была подана, и, уже взяв в руки вожжи, Громыка наказал, чтобы не мешкали, ежели дело повернется круто…

Сразу за околицей дорога раздваивалась – одна, более торная, бежала краем канавы и, обогнув лес, вырывалась на широкий межрайонный шлях; другая, истоптанная мелкой вязью копыт – по ней всегда гоняли на выпасы овец и коров, – уползала на пойменные луга и пряталась в глуши кустарников и кочкастых болот. Ехать по ней труднее, но Громыка знал, что она почти в два раза сокращает путь до города, а сейчас для него даже лишняя минута была дорога.

Ухали в отдалении взрывы, проплывали стороной самолеты, их протяжно–зудящий гул был тяжел и смутен. Потом в той стороне, где лежал город, со страшной силой прогрохотало, и в небо, без того уже затянутое неестественно бурыми облаками, всплыли огромные жгуты черного дыма.

"И сюда подходят, твари!" – Громыка взмахнул плетью и так огрел коня, что тот подпрыгнул и понесся вскачь.

Бричка выехала на взгорок. Тут было кладбище. Кучно возвышались над ним липы и вязы. Толстые, старые, уже не в силах дать буйную зелень, стояли, прислонясь друг к другу сохнущими ветвями, точно боялись упасть в одиночестве. Они как бы приставлены были бессменно сторожить покой людей, что лежат в могилах.

Громыка долго смотрел на угрюмо склоненный потемневший каменный крест. Под этим крестом лежит его отец. Громыка хорошо помнит своего батьку: был он молчаливый, даже близких не одаривал лаской, но и но обижал ни мать, ни детей. Если же порой гневался, то ему старались не перечить. Знали: семь лет отсидел он в каземате у польской шляхты, потом, защищая молодую власть Советов, ранен был на берегу реки Великой и вернулся до хаты калекой, пожил немного и умер…

Рядом угадывал Громыка могильный холмик родной матери. Ее он не помнит. Снесли ее на погост, когда ему, Кондрату, шел четвертый годик, и ее щадящую доброту, заботу не о себе, не о своем здоровье, а только о детях лишь позже додумывал сын в своем воображении.

"Надо бы и на ее могилке поставить крест", – вздохнул Кондрат.

Ехал дальше, подавленный грустными думами. Вот тут, на холмах, под крестами, обшарпанными ветрами, омытыми дождями, или просто в могилах без крестов лежат его родичи, дорогие сябры. Они никогда не встанут, а он, а все, кто снес их сюда, живы и теперь должны уйти, покинуть исконную землю.

Острое, ревностное чувство к земле, в которую врос всеми своими корнями, чувство нераздельности с этой землей, которую где–то уже топчут пришлые захватчики и не сегодня–завтра могут ворваться сюда, – это чувство переворачивало все внутри.

– Я никуда но уйду! Никуда! – вскрикнул он, оглядываясь и как бы давая клятву лежащим под холмами мертвым и незыблемо сторожащим их покой вязам…

На взмыленном коне Громыка прискакал в город под вечер. То, что он увидел, обескуражило его. Горели, рушились дома, и никто не тушил – улицы были безлюдны. Только у Дома Советов суматоха: служащие выносили растрепанные папки бумаг, совали их как попало в кузов крытой машины. К кому ни обращался Громыка, никто не хотел его слушать. Рассвирепев, он подскочил к мужчине, что верховодил погрузкой, схватил его за плечи.

– Позарез председатель нужен. Где его отыскать?

– Отвяжись! – с силой вырвался тот и поглядел куда–то в сторону ошалелыми глазами: – Окосел, что ли, не видишь?.. Сматываемся! – И бессильным голосом крикнул: – Жгите остальные бумаги! Отъезжать надо…

Громыка площадно выругался и погнал коня на окраину, к военным казармам. И еще издали заметил: на месте стройных кирпичных зданий глыбились развороченные бомбами стены и перекрученные железные балки.

"Куда податься? К кому?" – отчаявшись, подумал Громыка и тут же вспомнил, как однажды зимой был в гостях у самого комдива, и завернул в знакомый переулок.

В доме Шмелевых он не увидел никакой сутолоки. Все было на привычных местах – вокруг стола, накрытого бархатной скатертью, аккуратно расставлены стулья, сквозь неплотно затворенную дверку шкафа виднелась одежда, а наверху лежал кожаный чемодан. Это спокойствие и порядок в доме, когда город охвачен тревогой, удивили, даже обрадовали поначалу Громыку. Вытирая с лица пот, он сдержанно проговорил:

– Значит, никаких сборов. А, извиняюсь, комдива могу я видеть?

Екатерина Степановна смолчала. Алеша узнал Громыку, но тоже не ответил и только выжидательно смотрел на мать.

Громыка переспросил, можно ли ему надеяться увидеть товарища Шмелева, и опять не услышал ответа. "Не верят мне, вот и молчат", – уязвленно подумал он и уже с мольбой в голосе убеждал:

– Поймите… Я же свой… Хочу побачить комдива. Хозяйство на мне лежит, люди… Войдите в мое положение…

Екатерина Степановна ответила устало:

– Ничем не могу помочь. Ничем…

– Боитесь секреты выдать? Но я ж партийный. Вот он, коли ласка, билет мой… – Громыка полез в карман, но хозяйка жестом дала понять, что не нужно доставать никаких документов.

– Мы и так верим, знаем вас, а мужа давно уже нет в дивизии, в тюрьме он…

– Как в тюрьме? Кто мог?.. – вздрогнул Громыка.

Вечернюю тишину вновь вспороли выстрелы. Громыка покосился на дверь, и все бывшие в доме кинулись к выходу.

– Скорее, детки, скорее! И вы… тоже прячьтесь, – в испуге комкая слова, проговорила Екатерина Степановна и открыла в сенцах погреб, втолкнула туда детей. Громыка выбежал на улицу. Перепуганный конь попятился задом и вдруг сорвался с привязи. Но Громыка успел прыгнуть на бричку, подхватить запутавшиеся в колесе вожжи.

Стреляли где–то за лесом, на ближних подступах к Гродно. Лошадь вскачь уносила Громыку по бездорожью в поле. Бричку так швыряло, что Громыка, ухватившись за передок, еле удерживался на ней.

Недолго длилась взбалмошная стрельба. И как только поутихла, лошадь поплелась усталым шагом, прядая ушами и косясь по сторонам.

"В вески!" – было первой мыслью Громыки. Тотчас же подумал о семье Шмелева. Как это случилось, кто и за какую провинность мог упрятать его? И что будет с его женой, детьми? Несдобровать им, если город займут немцы… Совесть подсказывала вернуться и взять с собой семью Шмелева. Оглянулся на город, понял – отъехал уже далеко, и все же повернул назад.

Подогнал лошадь прямо к двери и еще с порога крикнул:

– Хозяйка! И вы, хлопцы… Собирайтесь, пока не поздно!

Екатерина Степановна выскочила из сенцев, всплеснула руками:

– Ой, куда же нам? Волком все смотрят… Никому я но нужна…

– Не время мешкать. Поторапливайтесь! – сердито оборвал ее Громыка. Немцы могут дознаться… Детей загубите… Коли ласка, до моей вески! А ежели чего, у нас кругом леса – сховаемся. – Он забегал по комнатам, ища глазами, какие вещи можно взять в дорогу.

Через полчаса груженая бричка темным проулком выкатила на дорогу.

Громыка был озабочен артельным хозяйством; он шел за бричкой и думал: нелегко будет вот так, ночью, созвать колхозников и сказать: "Угоняйте скот в леса… Берите и прячьте жито…" Но уживались эти мысли в голове, а иного выхода но видел.

Рядом с ним шла жена Шмелева. Ее терзали свои заботы. Она сокрушалась, что так быстро потеряла мужа и радость, доставляемую детьми. Злая, ранящая душу судьба…

– Мам, куда мы едем? – в который уж раз спрашивала сидевшая в передке Светлана.

– Домой, дочка. К своим, родная…

Немного поотстав, плелся Алеша. Он был мрачен совсем по–взрослому, молчал и все время держался онемевшей рукой за плетеную спинку брички. Изредка оглядывался на город, вслушивался в отдаленные раскаты. Всплески зарниц на мгновение выхватывали из темноты отрезок дороги… С запада, все нарастая, катился к городу смутный гул.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Напряжение этого дня Костров не мог превозмочь, усталость свалила его прямо в бронемашине, по пути в отдаленный полк. Услышав храп за спиной, Гребенников оглянулся – свесил сержант голову, покачивается – и не стал будить, только сказал водителю, чтобы сдерживал машину на ухабах и поворотах. «Не сдюжил парень. А крепкий! Целые сутки на ногах…» подумал полковой комиссар, и опять – перед глазами бомбежка, кровь на траве, доводка с одной рукой…

Все виденное заслоняло его думы о жене и сыне, которые в первых числах июня уехали отдыхать в Анапу. Он жалел, что ему но удалось поехать с ними и провести отпуск вместе, а теперь понял, что, будь семья здесь, она была бы для него обузой.

Подумал он и о раненых детях: куда их увезли? Сумеют ли погрузить в эшелон? "Надо было Кострова направить с ними. Все–таки надежнее", пожалел Иван Мартынович и решил, что сделать это еще не поздно.

Но как скоро удастся послать на станцию людей, он еще не знал, потому что полк, куда он ехал с намерением выяснить обстановку, мог надолго задержать его, и, обернись дело круто, ни о каком эшелоне некогда будет и подумать. К тому же поли был ближе других к границе и, в случае наступления немцев, первым должен был принять на себя удар.

На прежнем месте, в деревушке, упрятанной в редколесье, штаба полка не оказалось; пришлось ехать по свежим следам, что вели к лесу, в низовье болота. Но здесь путь преградила старая и, наверное, вязкая канава, пахнущая тухлой водой и заросшая ряской.

Гребенникову ничего не оставалось, как загнать машину под лохматые ветлы, а самому идти искать штаб полка. Он осторожно перебрался на ту сторону канавы, подошел к лесу и едва очутился на порубке, как из седого, пыльного орешника выскочил боец, покинул винтовку с примкнутым штыком.

– Стой! Твоя тут не ходит! – гаркнул он.

Оклик рассмешил было Гребенникова, но, увидев бойца с восточным разрезом глаз, грозно направившего на него винтовку, он как–то сник и не знал, что делать: повиноваться или идти дальше. Иван Мартынович спросил, где размещается штаб полка, но боец не ответил, глядел свирепо.

– Ходи до штаб! – скомандовал он.

И Гребенников подчинился, пошел впереди, чувствуя за спиной свой же, обыкновенный, но непочтительно направленный штык.

У шалаша, куда был доставлен полковой комиссар, над картой, разложенной на пне, сидел командир полка майор Набоков. Он не обратил внимания на пришедших и, казалось, пристыл к карте. Потом, привстав, Набоков, раньше чем разглядеть, кто прибыл, снял и медленно протер очки, так же неторопливо нацепил их дужки и, увидев полкового комиссара под ружьем, остолбенел.

– Неудобно как–то получается… – начал было Иван Мартынович.

– Туйгунов понимает свой служба! – перебил его маленький ростом боец узбек, по–прежнему грозно сверля глазами задержанного.

Командир полка раскатисто смеялся.

Оставшись наедине с полковым комиссаром, Набоков извинился, что так получилось, но тут же заметил, что одного лазутчика уже выловили в лесу: при появлении немецких самолетов он ракетой указывал им объекты для бомбежки.

Гребенников и раньше много раз виделся с Набоковым, порой сердился, находя, что он чересчур флегматичен, живет по поговорке: "Семь раз отмерь, один раз отрежь", – и вот встретился снова, в военной обстановке, и подумал: "Как он себя поведет, не будет ли волынить, когда нужно действовать?"

– Ну что, майор, на военный лад настраиваешься? – спросил комиссар.

– За нами дело не станет. – Набоков вздернул брови. – Появятся будем лупить и в хвост, и в гриву.

– Скоро? – Гребенников кивнул на дорогу, откуда вероятнее всего было ожидать немцев.

– Противник не слишком почтителен. Не изволит докладывать, улыбнулся Набоков. И в словах опять послышалась лихая и спокойная уверенность.

В это время связист, разматывавший провод, остановился и, не разгибаясь, проговорил:

– Эх и заваруха! Нежданно пришла…

Майор смерил бойца глазами.

– А тебя чему учили? – щурясь, с видимой наигранностью в голосе, спросил Набоков: – Форму зачем надел? Чтобы щеголять перед девками или воевать? – Майор сказал это с такой иронией, что связиста ударило в краску. Он поправил на спине карабин, сгорбился и потащил катушку дальше.

– С такими иначе нельзя, – заметил ему вслед Набоков. – Стоит только отпустить вожжи, как повернут оглоблями на восток… А что касается положения, – внезапно вернулся он к прерванной мысли, – то я должен по чистой совести сказать… И думаю, поймете, Иван Мартынович. Нельзя так воевать безрассудно…

Майор распахнул планшет и положил на колено. Под целлулоидом проглядывалась карта. Тыча в нее пальцем, майор пояснил, что немцы уже находятся в двадцати трех километрах, что все дороги и ближние селения подвергаются бомбежке, и, стало быть, срываться полку в эту минуту и куда–то двигаться, по меньшей мере, неразумно.

– А кто вас на это толкает? – пожал плечами Иван Мартынович.

– А-а!.. – махнул рукой Набоков, прежде чем ответить, что толкает на передвижение штаб дивизии, а кто именно – оперативники или сам командир дивизии, – ему пока неизвестно. – Потребовали по телефону немедленно свертываться. Но как можно! – горячился Набоков, вновь протирая очки. Небо стонет от вражеских самолетов, а я выведу полк, как напоказ, днем.

На лице майора появилось такое злое выражение, что Гребенников невольно побледнел.

– Послал бы ты их к чертовой матери с такими приказами, – резко бросил Гребенников. – Никаких передвижений…

Твердость комиссара, который на свой риск решил не передвигать полк, и его желание остаться с бойцами успокоили майора. Набоков взглянул на часы и сказал, что по времени пора уже обедать, повел его к походной кухне, что стояла в лесу. По дороге Гребенников рассказал ему о трагедии в пионерском лагере.

– Спасли?.. – Майор уставился на него требовательно ждущими глазами.

– Из огня вывезли, только не знаю, добрались ли до станции.

– Плохо, – поморщился Набоков и пристально посмотрел на полкового комиссара.

– У меня у самого скребет… – И предложил: – Давайте пошлем на станцию команду, пусть помогут отправить детей…

Послать решили Алексея Кострова и еще трех бойцов.

…На станции, куда эти люди приехали в предвечерний час, стоял один–единственный и, как выяснилось, последний эшелон. Здание вокзала с выбитыми стеклами и обшарпанными, точно кровавыми от красного кирпича стенами было разрушено, и вокруг него, в скверике, на путях зияли воронки.

Вагоны были битком набиты, люди висели на подножках. Протискиваясь через толпу. Костров отыскал глазами маленького, с одутловатыми щеками железнодорожника в алой фуражке и спросил, скоро ли отойдет эшелон. Но железнодорожник издал какой–то петушиный гортанный вскрик и указал флажком в сторону семафора, где группа рабочих чинила путь. Поначалу Костров даже растерялся. На него отовсюду смотрели беженцы, на лицах тревога и страх они боязливо посматривали на небо, опасаясь нового налета вражеских самолетов.

В это время у привокзального сквера остановилась грузовая машина. Алексей Костров, увидев в кузове детей, подбежал к кабине водителя и набросился на него.

– Ты что же, стерва, струсил? Везти не хотел, боялся?

– Да я ж, товарищ сержант… Да я ж… Как зачнут бомбить, увезу их, а утихнет, подъеду обратно… – лепетал шофер.

– Гони на платформу! – скомандовал Костров и вспрыгнул на подножку.

Надрывно сигналя и тесня толпу, машина почти вплотную подошла к поезду. Костров протиснулся к вагону, постучал в дверь. Никто не открыл. Он заглядывал в одно окно, в другое, настойчиво звал – никто не откликался. Тогда подскочил к тамбуру со словами:

– Братцы, откройте! Возьмите детей.

Изнутри послышался гогот. Костров начал стучать прикладом в дверь, пытаясь ее взломать. За стеклом показались головы парней.

– Чего тебе? – крикнул один из них, скривив в надменной улыбке рот.

– Откройте! Дети раненые… Возьмите детей…

– Без них тесно… Мест плацкартных не имеется! – картавя, ответил за всех черноволосый, с продолговатым упитанным лицом парень лет двадцати пяти.

Бойцы, помогавшие сержанту, хотели проникнуть в вагон через среднюю дверь тамбура, но она оказалась запертой. Кто–то забрался на крышу, пытался спуститься в окно, его толкали прочь. Черноволосый заслонил дверь своим телом.

Гудок паровоза будто подбросил Кострова. Охваченный яростью, он гаркнул:

– Прочесать!

Угрожающе щелкнули затворы. Парни рванулись из тамбура в вагон. Остался только один черноволосый, нахально скаливший крупные зубы.

– У, харя подлая! – выругался Костров и ударил прикладом в застекленную часть двери. Посыпалось битое стекло. Костров прыгнул в тамбур, рванул тормозной кран и ударил черноволосого наотмашь. Тот неестественно, как подавившийся петух, вытянул шею и медленно сполз по стенке. Закатив глаза, он что–то хрипло бормотал. Его оттащили с прохода и начали вносить притихших и страшно доверчивых в своей беззащитности детей…

Стоя на перроне, Костров провожал последний эшелон. Над вагонами тянулся длинный седой хвост дыма, стелился по полям и медленно таял в сумерках наступающего вечера.