Текст книги "Вторжение"

Автор книги: Василий Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 41 страниц)

Командарм сложил карту, попрощался и уехал.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

На окраине Сходни, заметенной снегами, стоял деревянный дом командарма. Свирепый ветер, проникающий через незастекленное оконце и дверные щели в сенцах, приподымал крышу, весь дом, казалось, вздыхал. Но ничего этого – ни гула ближней канонады, ни беснующейся пурги – не замечал и не слышал командарм. Возле стола Рокоссовский с картой в руке стоял выжидательно, чуть склонив голову. Он только что доложил заехавшему под вечер командующему фронтом обстановку, причем говорил мрачно, не скрывая нависшей угрозы. Он утверждал, что немецкое командование стянуло крупные силы – семь танковых, две моторизованные и шесть пехотных дивизий – на север от Москвы, против позиций шестнадцатой армии, и не сегодня–завтра предпримет второе генеральное наступление.

– Решающими надо считать фланги, – заметил Рокоссовский и хотел было для вящей убедительности передать командующему карту с нанесенными на ней номерами вражеских дивизий, но тот не взял ее.

– Город… Город… – проговорил генерал армии Жуков и начал ходить из угла в угол. Он произнес только одно это слово, ему, видимо, страшно трудно было произнести вслух: "Москва". Не укладывалось в сознании, что война подступила к Москве, и решается ее судьба. Но, называя столицу просто городом, командующий фронтом вкладывал в это слово большой смысл, подчеркивал значение величайшей ответственности, которая легла на плечи армии, военачальников и всего народа.

– Да, город… – опять проговорил командующий фронтом. – Нам не дано права жить, если не защитим его…

В грубоватом голосе и в глазах, которые, не мигая, властно задержались на Рокоссовском, много было ледяной и жестокой решительности. Этого человека, в ком жила огромная внутренняя сила, сейчас как будто не занимали ни обстановка, ни трудное положение фронта, а волновало и беспокоило нечто другое, что виделось ему сквозь реальные события вдали.

– Константин Константинович, ты не рыбак? – неожиданно спросил командующий фронтом.

– Немножко рыбак, – усмехнулся Рокоссовский.

– А видел, как щука сама себя губит?

– Нет, не приходилось.

– Удивительное зрелище, – сказал командующий. – Как известно, щука весьма жадна и прожорлива. Она часто нападает на жертву, которая не уступает ей в силе, и тогда происходит отчаянная борьба: захватив в широкую пасть рыбу, она не в силах ее проглотить. И так гибнет сама, подавившись добычей. Нечто подобное происходит и с немецкими фашистами. Они захватили слишком большую территорию, и она застряла у них в горло. Наверняка подавятся.

– Это верно, – согласился Рокоссовский.

– А теперь скажи–ка, уважаемый командарм, как и почему твоя армия попала в окружение? – так же неожиданно спросил командующий.

Вопрос покоробил Рокоссовского. Он передернул плечами и, помимо своей воли, скомкал в руке кусок карты. "Что это, издевка?" И он вспомнил, как в октябре, после отхода по лесам, его, Рокоссовского, вместе с членом Военного совета Лобачевым, вызвал прежний командующий фронтом, желая сорвать на ком–то злость, встретил гневными словами: "Сами вышли, а армию оставили!" Это был несправедливый упрек, который трудно забывается. Ведь к тому времени, когда 16–я армия была окружена в районе Дорогобужа, он, Рокоссовский, уже не командовал ею… И теперь Рокоссовскому подумалось, что и Жуков, по натуре требовательный и резкий, тоже попрекает его старой, больно пережитой неудачей.

– Думаю, товарищ генерал, не время посыпать соль на старые раны, едва сдерживая раздражение, ответил Рокоссовский.

Жуков с усталой улыбкой на лице подошел к нему.

– Не об этом речь. И не обиду тебе чиню, а хочу знать прием… повадку врага. Немцы, как тебе известно, войну начинали клиньями. Минск, Смоленск брали клиньями. Везде, где несли мы поражение, врагу помогали клинья. – Командующий подошел к окну, глянул и так же быстро повернулся: Они, надо полагать, не откажутся от клиньев и здесь, в Московском сражении.

– Прием, который многократно повторяется, становится шаблоном, заметил Рокоссовский. – И то, что немцы стянули массу войск на правое крыло Западного фронта, в полосе моей армии, это их северная клешня.

Жуков опять погрузился в раздумье, будто то, о чем только что говорилось, было началом чего–то нерешенного, но целиком поглотившего его ум, все существо. Быстрая смена настроений лишь подчеркивала в нем борьбу мысли, столкновение противоречивых мнений, которые требовали проверки, уточнений, прежде чем сложатся они в твердый замысел.

Потом он спросил, каким образом можно в полосе армии помешать перегруппировке вражеских сил, не дожидаясь, пока они перейдут в общее наступление.

– Надо сбить их с выгодных позиций, – заметил командующий фронтом.

– У меня та же мысль, – ответил Рокоссовский. – Лучше всего нанести контрудар в районе Скирманова.

– Почему именно здесь?

– Дело в том, что с этого рубежа противник может выгодно сделать новый бросок.

Расположенное на высотах, в каких–нибудь восьми километрах от Волоколамского шоссе, Скирманово господствовало над округой. Неприятельская артиллерия отсюда била не только по нашему переднему краю, по и по тылам. Если бы противник, опираясь на Скирманово, вышел на Волоколамское шоссе, он перерезал бы пути сообщения шестнадцатой армии с тылом.

– Хорошо, – одобрил командующий. – Наносите контрудар как можно скорее.

– Войск у меня не густо. Подбросьте.

– Операцию проведете наличными силами. Резервов не дам. Если тебе станет туго и немцы потеснят, кто же будет сдерживать? Кто? – Командующий продолжал более спокойно. – Учти и другое: отбить наступление – это полдела. Мы сейчас находимся на переломе битвы. Вот эти подмосковные рубежи должны стать кладбищем для немецкой армии. Отсюда пружина войны начнет сокращаться… Речь идет о полном разгроме врага, а для этого надо копить резервы. Придет час, и мы эти резервы двинем. Они решат судьбу.

Взглянув на часы, Жуков заторопился: вечером он должен быть на заседании Ставки.

В машине генерал армии опять думал о предстоящем немецком наступлении. Еще в октябре, когда создалась непосредственная угроза Москве, Государственный Комитет Обороны поручил ему возглавить оборону столицы на дальних подступах. Речь шла о жизни и смерти, и фронту было приказано – любой ценой отстоять Москву. О сдаче столицы не могло быть и разговора. Поэтому все готовилось к отпору врагу, чтобы на подмосковных рубежах сорвать его второе генеральное наступление и нанести сокрушающий удар. И хотя о предстоящем наступлении немцев знали в штабе Западного фронта, все равно командующего беспокоило, где развернется сражение, какой участок окажется особенно опасным.

Сегодня кое–что для командующего прояснилось. "Значит, массу подвижных войск согнали в район Клина. И все стянуто на северные позиции. Одна клешня обозначилась, – рассуждал сам с собой командующий. – А вторая? Под Тулой тоже большое скопление подвижных средств, там танковая армия Гудериана. Н-да… Вторая клешня – южная… А может, все это для отвода глаз? Не полыхнет ли он кратчайшим путем – по Минскому шоссе?"

Вездеход медленно пробирался по узкой лесной дороге. Машина то увязала в снегу, сердито ревела мотором, то скользкая наледь тянула ее в сторону и едва не разворачивала. Может, за лесом и проляжет дорога ровная, по это еще далеко…

Закрыв глаза, командующий силился предугадать ход событий, проникнуть в замысел противника, в его психологию. Разрозненные события и донесения разведки, к сожалению неполные, отрывочные, еще не давали оснований с точностью предвидеть развитие генерального сражения. Что–то мешало твердо сказать: "Да, вот так будет, а не иначе".

Вырвавшись из леса, дорога побежала через заснеженную равнину. Стало просторнее вокруг. И широта русских полей настроила командующего на иной лад, направила его мысли по иному пути.

Он начал думать отвлеченно. Память накапливает частное и общее. Он знал, что процесс познания – это процесс нахождения истины. А истина никогда не лежит на поверхности. К ней нужно прийти. Прийти напряжением ума, воли и, если хотите, вторым, подсознательным чувством, иначе говоря интуицией. Он думал, что вещи, события, люди, предметы – все содержит в себе сущность. У каждого события, явления или предмета есть свое содержание; оно естественно. Звон посуды, как бы он ни переливался и не имел разные звуки, остается звоном посуды, а не раскатом грома и выстрелом из пушки. Падающее с дерева яблоко может упасть на дорогу или в траву, при этом звуки до некоторой степени будут разными, но все равно можно определить, что упало яблоко, и пусть их упадет сотня, тысяча – эти падения будут схожими или почти схожими…

Люди в своих мыслях, побуждениях и действиях так же естественны, как и падающее яблоко, звон бьющейся посуды; эти соображения, между прочим, дают право судить о человеке так, а не иначе, предсказать, что вот Иван Сидорович, сызмала получивший доброе воспитание, не допустит пошлости, а такой–то, наоборот, дурно воспитан, и от него только и жди подвоха. Если идти дальше и расценивать людей как целое, как нацию, то им в полной мере свойственно что–то общее и различное; каждая нация имеет что–то свое, ярко отличающее ее от других наций. И эти естественные, закономерные черты присущи армиям, их полководцам и солдатам. Зная противника по его предшествующим действиям, можно безошибочно определить, как он поведет себя в будущем.

"Клинья, – вновь подумал командующий о немцах. – Они с самой войны навязывают нам тактику обходов, охватов, окружений. Без этого их тактика и стратегия были бы биты. Это воздух, которым они дышат. На этом молниеносном ударе клиньями – они построили свою стратегию. Мы же пока могли противопоставить им упорство, жестокую стойкость". – И, думая дальше, командующий фронтом утвердился в мысли, что и в сражениях Подмосковья немцы будут наносить удары клиньями, что они вознамерятся охватить Москву с севера и юга.

– Ничего, попробуем потягаться. Клин клином вышибают! – вслух проговорил Жуков, и водитель, как бы отвечая его стремлению, скоро выехал на главную магистраль и взял большой разбег.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Дни и ночи в Перхушкове, где размещался штаб фронта, велась напряженная работа. К вечеру 14 ноября, возвратясь из поездки по частям, командующий уединился в доме, который стоял на отшибе, в тиши вековых заснеженных сосен. Он хотел отдохнуть с дороги, но тревожные мысли о возможном наступлении немцев не давали покоя. Теперь, когда уже не приходилось сомневаться, что неприятель готовит концентрированный удар по флангам фронта, его занимала другая мысль: как лучше парировать его удары? Расстелив на широком столе карту, командующий долго разглядывал ее.

Полями сражений должна стать обширная равнина, покрытая немногими плоскими возвышенностями и грядами холмов. Среднерусская возвышенность входила в границы театра боев своей северной оконечностью. Рельеф местности тут мягкий, ничто не будет препятствовать действиям крупных войсковых масс, лишь в районе Тулы и Калуги попадаются труднопреодолимые овраги и реки, протекающие в глубоких долинах, могущие на время задержать передвижение войск.

В северо–западной части театра тянется Смоленско—Московская гряда, подступающая к Клину. Средняя высота этой гряды 200 – 250 метров; наивысшая точка – высота с отметкой 286 – расположена вблизи Волоколамска. "Этот нарост нужно срубить", – подумал командующий, вспомнив, что именно эту высоту и селение Скирманово собирается контратаковать командарм Рокоссовский.

Вонзив в этот район красную стрелу, командующий водил далее огромным карандашом по карте. На всем пространстве Московского стратегического направления виделись ему низменности, которые обычно тянулись вдоль рек. Более значительные низменности, заболоченные и покрытые лесами, находились на севере – в районе Талдома, Московского моря, реки Истры, на юго–востоке – знаменитая Мещерская, а также вдоль северного берега Оки, в районе Серпухова, Коломны. Сдерживающее влияние на ход наступательных операций немцев могли оказать низменности, прикрывающие Москву с запада и пролегающие вдоль рек Ламы, Рузы, Нары и других.

В этих районах много было лесов. Командующий знал, что они покрывают почти одну четверть поверхности театра боевых действий. Наиболее крупные лесные массивы расположены преимущественно в северо–восточной и западной частях – тянутся вдоль низин, приречных долин, в северных и болотистых районах. Маневрирование на этих участках особенно затруднено.

Среди естественных преград, могущих затормозить движение немецкой военной машины, были реки. Волга – крупный водный рубеж – протекала в северной части театра военных действий; вместе с водными системами Московского моря и Волжского водохранилища она разъединяла войска, действующие с запада на восток. Река Ока, текущая с юга на север и подступающая к Калуге, образует оборонительный рубеж в меридиональном направлении. Далее она поворачивает на северо–восток и разъединяет войска, действующие в широтном направлении. Таким образом, если Волга прикрывала Московский район с севера, то Ока – с юга.

Между этими двумя водными преградами лежит широкая полоса местности (220 километров по линии Ржев – Калуга) с кратчайшими и наиболее удобными путями на Москву. Эта территория и должна стать ареной жесточайших битв. "Фронтальное наступление затруднено. В лоб они не пойдут", – подумал командующий и самого себя спросил: "А почему?"

Мысленно возвращаясь к минувшим сражениям, он опять – в который уж раз! – убеждался, что германское командование стремится применять в операциях свой обычный, переходящий в шаблон прием: действуя двумя фланговыми ударными группировками ("клиньями"), окружать избранный объект в масштабе от обширных "канн", имеющих целью окружить целиком главные силы противника, до "клещей", откалывающих, окружающих и уничтожающих одну из частных группировок или одну из частей оперативного построения противника. При этом первоначальное окружение обычно осуществлялось моторизованными войсками (так называемое "танковое окружение"), а затем противник стремился его закрепить идущими вслед пехотными дивизиями ("пехотное окружение").

Конечно же такой вариант действий немцы предпримут и теперь: они попытаются выйти на фланги нашей московской группировки, чтобы окружить главные силы фронта, окружить Москву…

"Да, оба фланга важны. Но, пожалуй, самый трудный и опасный – это северный. Отсюда они рассчитывают нанести главный удар", – подумал командующий и встал, разогнул онемевшую спину. Заложив руки за спину, медленно, раздумчиво походил по комнате, взял со стола таблицу соотношения сил и что–то долго прикидывал в уме. На Московское стратегическое направление германское командование стянуло 51 дивизию, в том числе 13 танковых и 7 моторизованных. Неприятель имел до 1500 танков, 3 тысячи полевых орудий и более 700 самолетов.

Неприятельские войска были развернуты в виде гигантской подковы. Против правого фланга советских войск, северо–западнее Москвы, размещались 3–я и 4–я танковые группы генералов Госта и Хюпнера, против левого фланга, нацеленная на Тулу, – 2–я бронетанковая армия генерала Гудериана. В то же время 4–я полевая армия выделялась для удара по центру Западного фронта. Наиболее сильные группировки неприятеля были в районе Клина. Здесь, на узком участке, теснились три танковые и три пехотные дивизии. "Конечно же это решающий участок", – подумал, все более утверждаясь в своих предположениях, командующий фронтом.

Откуда–то издалека донесся взрыв, следом – другой… Видно, сброшена была целая серия бомб, и они грохотали, все приближаясь. Слушая эти удары, командующий думал о положении фронта, о размещении своих войск.

Линия фронта советских войск проходила от западного побережья Московского моря на юг, восточнее Волоколамска, восточнее Дорохова (на Можайском направлении), затем на Наро—Фоминск, западнее Серпухова, далее по реке Оке до Алексина, западнее Тулы и западнее станции Узловая.

На правом фланге Западного фронта, на стыке с 30–й армией Калининского фронта, южнее Московского моря находилась 16–я армия, группировавшая свои основные силы в районе Клина и Волоколамска. На Можайском направлении действовала 5–я армия; Наро—Фоминское направление прикрывала 33–я армия. Далее к югу шел фронт 43–й и 49–й армий; 50–я армия, недавно включенная в состав Западного фронта, обороняла Тулу. Общее протяжение линии фронта – 330 километров.

Западный фронт имел тридцать одну стрелковую дивизию, три мотострелковые дивизии, девять кавалерийских дивизий. Боевой и численный состав некоторых соединений был весьма невелик. Всего в войсках Западного фронта насчитывалось тысяча двести полевых орудий, пятьсот танков, восемьдесят истребителей, восемьдесят бомбардировщиков, двадцать штурмовиков, а вместе с авиацией Главного командования и Московской зоны ПВО – около шестисот действующих самолотов.

Сопоставляя цифровые данные, командующий фронтом одновременно и радовался и огорчался. Радовало его то, что войска фронта пополнились новыми силами: уже прибыли сибирские дивизии; ни горечь отступления, ни потеря огромных территорий не надломили моральный дух бойцов, их веру в победу правого дела; в тяжелые и трагические дни все – от рядового до командующего – особенно остро прониклись чувством, которое можно назвать чувством столицы, и каждый понимал, что дальше нельзя было отходить. Выдержать, выстоять – было требованием не только приказа, а сердца, самой жизни. Огорчало же командующего то, что противник имел большое превосходство в танках, в артиллерии, и то, что мощное наступление танковых клиньев могло начаться с флангов, создавало тяжелое положение.

Самолеты где–то вновь сыпали бомбы. Молотящие взрывы были настолько близки, что сотрясалась земля, и одна бомба ахнула с такой силой, что дом тряхнуло, захрустели оконные стекла, по не рассыпались, удержались в толстых наростах льда, которым были затянуты рамы. Не одеваясь, командующий вышел на улицу. В небе то сходились, то расходились, то, постояв на месте, скрещивались столбы света: щупали прожекторы небо над Москвой, и там было светло, будто наступало утро. В стороне линии фронта полыхало кровавое зарево пожарища, оно расплывалось все шире и шире, словно заливались кровью и небо, и сумрачный лес, и снега. Зарево было далеко, но командующему показалось, что он чувствует запах дыма.

– Горит, – покачал головой Жуков. – Голицыно горит…

Стоявший поблизости на часах боец в дубленой шубе и ушанке, весь заиндевелый, по самые глаза, переступал с ноги на ногу.

– Холодно? – спросил у него генерал армии.

– Ничего, товарищ командующий. Меня не мороз, а злость в дрожь бросает… Жгут все, негодяи!

К командующему подошел начальник штаба генерал Соколовский и сообщил, что получено важное сообщение.

Они зашли в дом. Начальник штаба расстегнул планшет, вынул радиодонесение.

– На участке нашего правого соседа – 30–й армии Калининского фронта немцы начали артиллерийскую подготовку. Тылы бомбят ночные бомбардировщики… На исходные позиции выходят танки. Противник наносит удар южнее Московского моря в общем направлении на Козлово, Ново—Завидовский и Решетниково. – Генерал Соколовский указал эти места на карте с деловитой точностью знающего штабиста.

– Каково твое мнение?

– Думаю, что это наступление еще не главное. Вспомогательный удар. Отвлекающий. Решающим участком будет район Клина, – и он снова, по привычке, указал на карту.

– Ты прав, – вздохнул командующий фронтом. – Это не главный удар. Но битва начинается. Подготовьте шифровку: всем командующим армиями… по сведениям разведки, завтра, 16 ноября, немцы намерены перейти по всему фронту в решающее наступление. Главная их цель остается прежней захватить Москву… Создалось самое угрожающее положение, и мы должны, обязаны нашу стойкость и выдержку утроить, чтобы ни шагу назад… Никаких оправданий о сдаче позиций не примет фронт, не примет Ставка. Так и передайте! – Командующий подошел к окну и сдернул плотную маскировочную штору: окна побелели, уже занималось утро.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Как и предвидели в Ставке Верховного командования и штабе Западного фронта, немцы начали генеральное наступление на рассвете 16 ноября. В морозной тиши лежали заснеженные поля, кутала леса предутренняя темнота, когда на позиции фронта – от края до края – обрушился дьявольской силы огонь сотен орудий.

Противоборствующая советская артиллерия отвечала еще неуверенно, как бы приглядываясь, не давая себя раньше времени обнаружить; гаубичная молчала до нужного ей момента либо стреляла расчетливо По скоплениям танков.

К утру пришли в движение огромные массы людей и техники. Обе стороны сцепились зубами, и на обширном пространстве разгорелась гигантская битва. Каждая сторона задалась целью свалить другую намертво, и если одна сторона – русские войска – поклялась биться не на жизнь, а на смерть, чтобы отстоять Москву, то другая – германская – остервенело лезла вперед, чтобы достичь своей цели – взять Москву.

Германское верховное командование твердо верило, что сопротивление большевистских войск будет сломлено. Прогноз погоды был явно безутешным: ожидались жестокие морозы, немцы боялись зазимовать у ворот русской столицы и разделить участь в свое время бежавших из России войск Наполеона. Поэтому немцы спешили разделаться с Москвой до наступления больших морозов, надеясь таким образом поставить Советский Союз на колени и покончить с Восточным фронтом.

Просторы полей, чистые, непорочной белизны снега стали бурыми от оседающей земляной пыли, от обильно и нещадно пролитой крови.

Немцы с ожесточением наваливались на северное крыло Западного фронта, хотели пробить русские позиции танковым тараном, но на их пути встала железная стена огня, стойкость людей, решивших лучше умереть, чем пропустить врага к сердцу страны – Москве.

Когда неприятель ударил в стык 16–й и 30–й советских армий, пытаясь расколоть их, и наметился прорыв, – в борьбу с немецкими танками вступили с ходу свежие полки.

Почти в те же часы, когда немцы нанесли главный удар по левому флангу нашей 16–й армии, генерал Рокоссовский ответил им не менее сильным контрударом на своем правом фланге – в районе Скирманова. С ходу экипажи 58–й танковой дивизии и всадники двух кавалерийских дивизий врезались в логово врага, огнем и броней пробуравили его оборону и погнали прочь от Москвы. Это был гнев, давший воинам силу порыва. И только угроза, возникшая на стыке армий, вынудила командарма приостановить наступление ударной группы в Скирманово.

Бои не прекращались ни днем, ни ночью. Советские воины жгли крупповскую броню, превращая немецкие танки в груду обгорелого металла. Гибли сами. На место павших становились живые.

Бывают минуты, когда неимоверная усталость, тупая ломота в висках валят с ног, и, кажется, ничего бы не пожелал в жизни, как заснуть тотчас, немедленно, и лежать, ни о чем не думая, ничего не испытывая. Но странно приляжешь, сомкнешь глаза, а сон не идет, какая–то неподвластная сила вторгается в организм и не дает покоя, стучит в голове, будоражит…

Поздним вечером командарм Рокоссовский прилег в комнате на грубо сколоченную деревянную койку. Отвернулся к стене, чтобы не видеть даже полоски света, сочащейся сквозь перекошенную дверь из комнаты дежурного. Заставлял себя заснуть, пытался в уме вести долгий счет; лежащий на другой койке член Военного совета Лобачев всерьез уверял, что только так и можно избавиться от тягостных дум, успокоиться, но все равно это не шло впрок.

Дремота смешала в памяти командарма разрозненные картины сражений… И опять ему мерещились горящие селения, кровавые и окоченевшие трупы на снегу, скорбно и торопливо бредущие беженцы – все дороги были заполнены ими, метель будто проглатывала их. Перед глазами всплывали лица близких боевых товарищей, которые уже больше никогда не встанут… Командарм застонал.

– Константин Константинович, ты случаем не приболел? – спросил тоже не спавший генерал Лобачев.

Командарм помолчал.

– Панфилов из ума не выходит, – обронил он наконец глухим голосом.

– Да…

В гибель Панфилова не хотелось верить. В тот день из Ставки передали приказ о переименовании 316–й дивизии в 8–ю гвардейскую. Утром командарм лично поздравил генерала Панфилова и его бойцов с почетным званием. Лишенный и тени тщеславия, Панфилов был растроган: подошел к зеркалу, потрогал короткую щетинку усов и подмигнул самому себе: "Ну что ж, еще повоюем, есть у нас порох… Верно, а, гвардеец?" – и отошел, занялся привычными хлопотами.

Это было утром 18 ноября на командном пункте дивизии в Гусеневе. Днем село подверглось обстрелу. Надо бы перенести командный пункт: неприятель совсем близко, фашистские танки ведут огонь прямой наводкой. Начальник штаба приказал оборудовать в лесу щели. Приготовили стереотрубу, телефоны. Попросили Панфилова перейти в более безопасное место, но он медлил. И опять – обстрел. Изба закачалась, вылетели стекла.

– С гвардейским званием поздравляют, – отшутился Панфилов и вышел на крыльцо.

В нескольких метрах разорвалась мина. Генерал упал, схватился за сердце…

– Да, война никого не щадит, – вслух подумал Рокоссовский.

– Мне особенно больно было видеть его дочь, – отозвался Лобачев. Валя Панфилова, восемнадцатилетняя медицинская сестра. В солдатском полушубке стояла у гроба отца. После похорон я не выдержал и спросил: "А теперь, Валя, не лучше ли вам поехать домой?" Она помолчала, пальцами разгладила лоб, кажется, уже с заметными морщинками. И ответила: "Нет, останусь на фронте". – "А как же мама?" – спрашиваю. "Мама? Она поймет…" – Немного повременив, Лобачев спросил у Рокоссовского: – Не поставить ли нам вопрос о присвоении дивизии имени Панфилова?

– Славный был генерал, – ответил командарм. – Он воспитал храбрых, стойких людей… Эти панфиловские черты будут жить. Он заслужил, чтобы дивизию назвали его именем…

Командарм умолк. Заглушая в памяти даже самое близкое и родное, он уже думал о завтрашних боях, о сложном положении, в котором находилась армия. В первые два дня генерального сражения, когда немцы ввели в бой огромную массу танков, орудий и живой силы и не смогли прорвать линию фронта, ему, командарму, казалось, что обстановка не будет столь мрачной и уж, во всяком случае, он не допустит отхода.

Но события развивались вопреки его желанию.

Стрелковые, кавалерийские соединения, танковые бригады, батальоны ополчения не выдерживали напора вражеских танковых группировок, пятились назад. По ночам или в пургу, когда бои стихали, кое–как приводили себя в порядок. И опять схлестывались в кровавой схватке. Бойцы отбивали танковые атаки, отрезали огнем путь пехоте, заставляли ее по многу часов лежать в снегу, на морозе, и все–таки сами вынужденно отходили.

Противник нависал на флангах армии. Его 3–я танковая группа подступила к Клину, одновременно 4–я танковая группа рвалась через Ново—Петровское на город Истру. Фланги создавали угрозу окружения 16–й армии, и стоило немцам добиться успеха, как дорога на Москву была бы открыта. Не легче было войскам и в центре обороны; прижатые к Истринскому водохранилищу, наши части уже не могли долго держаться на западном берегу, севернее водохранилища началась переправа частей через замерзшую, переметенную сугробами Истру…

"Черт возьми, положение – дальше ехать некуда", – мрачно подумал Рокоссовский. Он ворочался с боку на бок, чувствуя свое отягченное усталостью тело, надавил на койку так, что выпала одна доска. Командарм все же не поднялся, чтобы поправить постель, принудил себя заснуть.

Сквозь смутные, чередующиеся один за другим наплывы сражений привиделось ему, как сплошная лавина немецких танков хлынула прямо через водохранилище и кто–то яростно крикнул: "Нас предали!"

Рокоссовский быстро поднял голову, напряженно всматриваясь, где он и что с ним…

Потом заходил по комнате. Его шаги разбудили чутко дремавшего в соседней комнате за столом адъютанта.

– Товарищ командарм, я вам нужен? – послышался вялый голос с порога.

– Нет, пока не нужны. Который час?

– Половина третьего, – ответил адъютант и добавил с жалостью в голосе: – Да вы поспите еще, куда такую рань?

– Принеси, пожалуйста, воды. Что–то в горле першит.

– Может, чаю вскипятить?

– Лишнее это беспокойство. Холодной хочу. – И скоро, жадно пил из кружки ледяную, обжигающую все нутро воду.

Велел адъютанту вызвать машину к подъезду и, пока собирался, не будил члена Военного совета. В потемках нащупал валенки, надел гимнастерку.

Генерал Лобачев, тоже плохо спавший, приоткрыл полу шинели, которой любил укрываться с головой:

– Константин Константинович, начинаешь изменять себе… Режим ломаешь!

– Ничего не поделаешь. Нервы, брат, нервы… Да и мотор шалит. Командарм прикоснулся рукой к груди, прислушиваясь к стуку сердца.

– Надо беречь себя. Сердце тоже изнашивается…

– Будем беречься в мирное время. Если завоюем на то право…

Через полчаса выехали на правый фланг армии. Небо стонало от гула. Волнами проходили, ревели в молочном предрассветье немецкие бомбовозы шли на Москву, а там, на ближних подступах, их встречала завеса зенитного огня и прожекторного света. Казалось, само небо ощетинилось.

В Солнечногорск попасть не удалось. Город еще сражался, но дорогу к нему немцы уже перерезали. Въехали в Клин утром, под обстрелом; ружейная и пулеметная стрельба клокотала на окраине. Машины оставили в центре города.

Командарм в сопровождении товарищей пошел к длинному приземистому зданию. Там, в пекарне, размещался вспомогательный пункт армии. Послышался пронзительный в морозном воздухе свист мин. Откуда–то, видно с чердака дома, бил пулемет. Слегка пригнувшись, командарм перебежал открытый участок.

Спустились в подвал. В помещении было холодно. За широким и длинным столом, на котором, наверное, раскатывалось тесто, сидел, уронив голову, генерал Ломов – руководитель сводной группы.

– Что с вами, генерал? – спросил командарм.

Тот с минуту еще сидел неподвижно, потом вдруг встал и забегал по комнате, приговаривая:

– Гиблое дело! Хоть пулю в лоб пускай! – И он стиснул руками голову, словно норовя раздавить ее. Он поражал своим мрачным видом: осунувшееся, заросшее щетиной лицо, под глазами мешки.

Командарм моргнул члену Военного совета:

– Вот до какого состояния может довести себя человек. Натуральный страх!

Ядовитые слова повлияли на растерявшегося Ломова. Он как–то внутренне встряхнулся, хотел доложить обстановку, но командарм перебил:

– Сперва уберите с лица ненужную поросль. Есть у вас бритва? А то могу свою предложить… Потом займемся и делами.