Текст книги "Вторжение"

Автор книги: Василий Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 41 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Под вечер 21 июня командующий второй танковой группой генерал–полковник Гудериан в последний раз осматривал позиции переднего края. Лето взялось сухое, жаркое, воздух был неподвижен и плотен, будто спрессован, и генералу, казалось, тесно было ходить. Он снял фуражку и, подставляя лысеющую голову речной прохладе, взошел на песчаный откос, вгляделся в неторопливые воды Западного Буга.

– Господин генерал, вы подвергаете себя риску. Русские видят, заметил адъютант; только он мог сказать вот так прямо, и только ему, телохранителю, мог довериться генерал. Но теперь слова предосторожности Гейнц Гудериан пропустил мимо ушей. Он сошел с песчаной насыпи, направился берегом по острой, мокрой осоке, не жалея своих лакированных сапог. Следом за ним неслышно ступали штабные офицеры. Приехавший из ставки фюрера Эрих фон Крамер держался подчеркнуто независимо, шагал на некотором расстоянии; в левой руке у него были белые лайковые перчатки, которые он имел привычку носить даже летом. Крамер отстал, поднес к глазам висевший на груди бинокль и начал разглядывать из–за кустов русский берег.

Все – и командующий группой, и его свита – держали себя натянуто и скованно, хотя каждый понимал значимость момента. Гудериан внешне казался довольным, ни тени тревоги не замечалось на его упрямом, холодно–каменном лице, но где–то в глубине разъедали мозг сомнения. Нет, он не был удручен. Война для него была привычным предприятием, делом всей его жизни; к восточному походу он готовился с присущим ему рвением.

Гудериан надеялся, что он сумеет одним ударом уничтожить противостоящие на границе красные части и через дикие заросли, через топи Припятьских болот поведет свои непобедимые, вездесущие танки…

Генерал знай, что поход на Восток замышлялся как молниеносный, ошеломляющий удар, в котором ему отводилась роль бронированного кулака, но – чем черт не шутит! – могут быть неприятные сюрпризы. Он знал и другое: русские, и особенно большевистские комиссары, не станут на колени – их надо сломить. Недаром он вчера дал строжайший приказ немецким солдатам, как вести себя там, за Бугом. Платя фюреру покорной преданностью, Гудериан, не моргнув глазом, вписал его железное требование: "Неоправданная гуманность по отношению к коммунистам и красноармейцам неуместна. Их следует беспощадно расстреливать".

Остановившись, Гудериан сосредоточенно вглядывался в даль по ту сторону реки. Медленный вечерний закат обагрил форты Бреста.

Из–за реки донеслись какие–то звенящие тяжелые удары. Похоже, кто–то стучал о броневые плиты. Может, русские догадались о возможном нападении и укрепляют форты? В глубине души Гудериан смутно чего–то побаивался. Это было неподвластное ему, подсознательное ощущение, и как бы он ни хотел избавиться от него – не мог. Россия казалась ему столь же лакомой, сколь и загадочной страной. К тому же большевистские комиссары сумели воспитать у бойцов и повиновение, жертвенность, не так легко их принудить сдаться. Придется самим идти на жертвы. А этого ни он, Гудериан, ни обожаемый им фюрер не хотят. Арийская кровь так же чиста и священна, как божья влага.

– Убивать. Расстреливать каждого! – вслух повторил Гудериан и опять прислушался к таинственным, звенящим за рекою ударам.

На прибрежном откосе появился полковник Крамер. То, что этот офицер генштаба уже несколько дней безвыездно горчит в танковой группе, не устраивало Гудериана. "Откуда знать, что у него на уме? Легче с овчаркой иметь дело, чем с этим слухачом", – втайне подумал Гудериан. Обнажив в улыбке с годами источенные тусклые зубы, он спросил:

– Фон Крамер, что вы там увидели?

– Этих русских мне просто жалко, – с небрежной вольностью заметил полковник. – Слышите их предсмертный танец?

– Что вы сказали – танец? – не понял Гудериан.

– Да, в шестом часу вечера они под звуки оркестра провели развод караулов, – ответил фон Крамер. – А сейчас устроили на площадке танцы. Это зрелище, скажу вам, достойно кисти художника. Вот бы наш фюрер полюбовался!

Гудериан опять взбежал на откос, направил бинокль на крепость и увидел на бетонной площадке танцующие пары. В синеве наступающего вечера мелькали белые платья девушек. Танцевали под оркестр, звуки ударных инструментов генерал поначалу и принял за скрежет железа.

– При такой идиллии следует, пожалуй, отменить артподготовку, засмеялся Гудериан. Не оборачиваясь, он резко заметил адъютанту: – А вы предостерегали меня. Какой может быть риск?.. – Он не закончил фразы, сел в бронированную машину и поехал на командный пункт.

Двигались без света, уже в темноте. Лишь часы на руке у генерала светились зеленоватым огоньком; когда подъехали к селению Богукалы – в пятнадцати километрах северо–западнее Бреста, – стрелки показывали 3 часа. До начала боевых действий – это был назначенный самим Гитлером час оставалось тридцать минут. Гудериану, однако, не терпелось, он начал подниматься на наблюдательную вышку. Вопреки ожиданию, со стороны Бреста, откуда только что вернулся Гудериан, донесся нарастающий гул, заставивший вздрогнуть генерала. Он не мог поверить, что кто–то нарушил приказ и раньше времени открыл огонь. На мгновение Гудериан закрыл глаза: "Неужели русские могли опередить?" А грохот – протяжный, все наплывающий – несся, будоражил притихшую округу. Уцепившись за железные скобы лесенки, ведущей на верх вышки, командующий в недоумении осмотрелся.

Со стороны Бреста шел международный поезд Москва – Берлин. Он беспрепятственно пересек границу и двигался теперь по высокой насыпи. Спокойные, немигающие квадраты света бежали по крутому откосу. Поезд делал поворот, и его прожекторы стали шарить в темноте. Этот яркий свет выхватил из тьмы танки и его притаившуюся фигуру. Невольный страх охватил Гейнца Гудериана. Он втянул голову в плечи, прикрыл глаза руками, будто стараясь остаться незамеченным. Но ощущение страха прошло скоро. Гудериан увидел, как длинная вереница вагонов медленно удалялась.

Начало светать, небо становилось каким–то удивительно желтым. Песчаные берега Западного Буга и сама река казались притихшими и укромными.

Над самой вышкой, на которой стоял Гудериан, пролетел сыч. Шорох крыльев был так близок, что генерал отмахнулся рукой. Даже на лету у сыча виднелись горящие глаза. Старая башня, наверно, была его гнездовьем, и сыч хотел сесть, но, видя, что его место занято кем–то другим, полетел низко над землей, издавая рыдающий крик.

Гудериан взглянул на часы; звука механизма не услышал, казалось, они остановились, и стрелки показывали ровно 3 часа 30 минут.

Из края в край плеснулись волны огня, гул орудий надломил округу. В небе плыли косяки тяжелых самолетов.

– Поздравляю, генерал. Началось! – стараясь перекричать шум, торжественно провозгласил фон Крамер.

– Да, наше время. Конец России! – ответил генерал–полковник Гудериан и торопливо сбежал с наблюдательной вышки, чтобы успеть переправиться с армией вторжения.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Ночь на 22 июня Тимошенко провел у себя в кабинете, размещенном на Арбатской площади, в огромном доме с приплюснутыми и неуклюжими строениями во дворе. Нарком задерживался на службе часто допоздна, но чтобы вот так, ночь напролет, сидеть, не смыкая глаз, в ожидании тревожной неизвестности, случилось впервые.

В грозящей беде – Тимошенко верил и не верил, что война может вот–вот грянуть, – он смутно предчувствовал и свою личную беду. Порывался сам звонить в приграничные округа, но всякий раз, беря трубку, ловил себя на мысли, что справляться, спокойно ли там, на границе, или затевать какие–либо разговоры с командующими неуместно. Он знал, что предупреждающая телеграмма, написанная почти под диктовку Сталина, очень расплывчатая, неопределенная, к тому же посланная слишком поздно – вчера вечером, – была виной не одного Сталина, а и его личной виной.

"Хватились когда предупреждать!" – поморщился он.

Желая чем–то заняться, Семен Константинович начал рыться в огромном сейфе, отыскал в куче бумаг тощую папку с надписью: "Соображения…" Воспрянул духом, когда начал читать. Многое, многое из того, что говорилось в "Соображениях", сбывалось. Он, нарком, предвидел развитие событий, будто жил в этом будущем, которое стало теперь почти явью.

Ведь это же тогда, в сороковом году, Тимошенко указывал в "Соображениях", что сложившаяся политическая обстановка создает возможность вооруженного столкновения на наших границах. Нарком предостерегал, что Советскому Союзу необходимо быть готовым к борьбе на два фронта: на западе – против Германии, поддержанной Италией, Венгрией, Румынией и Финляндией, и на востоке – против Японии, как открытого противника или противника, занимающего позицию вооруженного нейтралитета, всегда могущего перейти в открытое столкновение.

Предполагалось, что Германия свои главные силы, вероятнее всего, развернет к северу от устья реки Сан, с тем чтобы из Восточной Пруссии через Литовскую ССР нанести и развивать главный удар в направлении на Ригу, Каунас, затем на Двинск – Полоцк или на Каунас – Вильнюс и далее на Минск. Удар на Ригу будет поддержан высадкой морских десантов в районе Либавы и захватом островов Даго и Эзель с целью развития наступления на Ленинград. Вспомогательные удары будут нанесены из района Ломжи и Бреста на Барановичи, Минск.

Нарком предвидел в своих "Соображениях" и другое направление главного удара. Он отмечал, что не исключена возможность того, что немцы с целью захвата Украины сосредоточат свои главные силы на юге, в районе Седлец, Люблин, для нанесения главного удара на Киев. В этом случае вспомогательный удар будет наноситься из Восточной Пруссии…

Кто–то без стука вошел в кабинет. Семен Константинович, не поднимая головы, продолжал читать:

"Основным наиболее политически выгодным для Германии, а следовательно, наиболее вероятным является первый вариант ее действий, то есть с развертыванием главных сил немецкой армии к северу от устья реки Сан…"

– Чем так увлечен? На фантастику потянуло накануне событий? – услышал нарком голос и вскинул глаза: к столу подошел начальник генштаба Жуков.

Нарком поморщился. То, что его "Соображения" именно в этот момент были названы фантастикой, не понравилось ему.

– Поражаюсь, как это я… мы… в свое время дали стратегическую разработку будущего театра войны, многое предвидели и…

– Запоздалая мудрость, – перебив, усмехнулся Жуков. – Теперь уже не будущий театр, а настоящий.

Тимошенко привстал:

– Почему настоящий? Откуда ты взял?

– Думаю, осталось недолго ждать…

– Не пророчь! – сердито выговорил Тимошенко.

– Пророчь не пророчь, а начнутся военные действия и нам придется отдуваться горбом, – не унимался Жуков. Он отошел в угол, сел, облокотясь на колено и подперев ладонью голову.

А Тимошенко снова взялся читать "Соображения", довольный тем, что когда–то сотворил их и поныне они выражали его личные взгляды. Документ ясно отвечал на вопрос, как поступить, если начнется война. Учитывая возможное развертывание сил фашистской Германии и ее союзников в случае агрессии против СССР, предлагались два варианта стратегического развертывания наших сил на западе. Первый вариант предусматривал развертывание главных сил Красной Армии к югу от Бреста, чтобы отразить наступление врага, а затем мощным ударом в направлении Люблин и Краков и далее на Бреслау отрезать Германию от Балканских стран, лишить ее экономических баз и решительно воздействовать на Балканские страны в вопросах участия их в войне. Второй вариант предусматривал развертывание главных сил советских войск к северу от Бреста с задачей отразить наступление врага, а затем нанести поражение главным силам агрессора на восточно–прусском направлении. Окончательное принятие решения на развертывание ставилось в зависимость от той обстановки, которая сложится к началу войны.

"Н-да, обстановка сложилась, – подумал нарком, – а войска оказались не отмобилизованными… Фантазия…"

Он взглянул на Жукова, тот сидел, по–прежнему не подымая головы.

– Поскольку Советский Союз не может быть нападаю* щей стороной, вслух размышлял нарком скорее ради успокоения самого себя, – то войну нам придется начинать с отражения удара противника. Я мыслю себе это таким образом… В первые же часы после начала войны развернутся воздушные сражения, наша авиация одновременно нанесет удары по аэродромам, районам сосредоточения войск и стратегическим объектам в тылу. Тем временем начнутся приграничные сражения наземных войск. В этот период главная задача армий прикрытия будет заключаться в том, чтобы отбить нападение агрессора, не дать ему перейти границу и тем самым обеспечить условия для завершения отмобилизования как первого стратегического эшелона, так и внутренних округов… – Тимошенко невольно встал и начал размахивать рукой. – Стрелковые войска армий прикрытия должны будут сдержать наступление противника, а механизированные части и резервы округов нанесут контрудары по основным группировкам врага, разобьют их и тем самым создадут условия для перехода в решительное наступление. И тогда… Нарком оглянулся на огромное, почти вровень со стеною окно, задрапированное решеткой.

Рассвет уже пробуждался, по–медвежьи лениво и нехотя; солнце еще лежало где–то за горизонтом, а на крышах и в стеклах окон плавился свет, и тьма, борясь со светом, глыбами теней неуступчиво куталась между домами, в проемах узких улиц, под ветвями старых лип и вязов.

Нарком скосил взгляд на Жукова, молчание которого начинало выводить его из терпения.

Жуков и сам не был твердо убежден, начнется ли война, хотя раньше не раз заявлял, что немцы готовятся, идут на обман. Теперь он думал о том, что еще в апреле поступали неопровержимые сведения, что немцы перебрасывают несколько пехотных дивизий из Франции, стягивают к нашим западным рубежам и танковые войска и авиацию. О настораживающем передвижении германских войск докладывали правительству и нарком и начальник генштаба. Сталин упорствовал, не реагировал на эти доклады. Потом, наконец, не выдержал, велел Молотову запросить Риббентропа, что означает переброска войск, сосредоточение их в Польше, вблизи советских границ. Ответ поступил незамедлительно дипломатической почтой. Через своего министра иностранных дел Гитлер просил передать Сталину, чтобы он не беспокоился. Эти войска не имеют цели нападения на Советский Союз, отведены сюда за тем, чтобы находиться в зоне недосягаемости английских воздушных бомбардировок. И, конечно, германским войскам удобнее располагаться в Польше – для маскировки, для отвода глаз англичанам. Риббентроп давал понять и то, что Германия намерена в нужный час перешагнуть через пролив, навалиться на Англию… А что касается Украины, на границе которой тоже много немецких войск, то пусть русских это не смущает: это отвлекающий удар по Балканам, по Греции, наконец, по английским владениям.

Сталин поверил, внушил себе и другим, что именно так и должно быть…

– Мы оба виноваты, – неожиданно встав, проговорил Жуков. – Оба оказались под гипнозом… – и кивнул на портрет Сталина.

Тимошенко слегка побледнел от резкости этих слов. Второпях заметил:

– Не советую вольничать.

Оба посуровели и замолчали.

Тимошенко снова заглянул в окно: ему не терпелось скорее пережить эту неспокойную ночь, и когда лучи света брызнули в глаза осколками, он вдруг заулыбался и проговорил раскатистым басом:

– Ни черта не случилось! Покой и мир. Досужие слухи… Никакой войны… – Тотчас подумал о донесениях, которые шли из приграничных округов, сказал с недовольством в голосе: – Возможно, напрасно мы давали предупреждающую телеграмму… Паникеры там, на местах. Трезвонили во все колокола: "Война у порога!" Где она, эта война? Где? Лечить надо наших военных, особенно крупных рангов, от мании преследования. В корне пресекать! И ты… – нарком взглянул на Жукова, – тоже вбил себе в голову, что война близится. Не злись. Вспомни, как прогнозы сеял: зачем немецкую комиссию впустили на территорию Прибалтики? Что ей там делать? Немцы могилы первой мировой войны отыскивали, а тебе мерещилось, что они рекогносцировку проводят… Урок для них. Пусть попомнят, глядя на эти могилы… – Тимошенко зевнул, и сон навалился на него сразу. Тяжелый предутренний сон.

Семен Константинович уже собирался было заявить, что пора бы нам разъехаться на покой, как зазвонил телефон, и среди батареи аппаратов нарком отыскал и снял нужную трубку, вначале услышал хрип, треск, похожий на громовые разряды, потом слушал, хмурясь, ни слова не говоря в ответ и бледнея.

– Война… – наконец выдохнул он и весь как–то съежился. С минуту он стоял, онемев и совсем потерявшись.

– Звоните Сталину, вы нарком… – подчеркнул Жуков, видя подавленность Тимошенко.

Но Семен Константинович едва сдвинулся с места и присел, – нет, повалился на кресло, вдавив растопыренные пальцы в голову.

Комкая в груди тревожное смятение, Жуков снял белую трубку телефона, связывающего с дачей Сталина, и, назвавшись, попросил:

– Позовите товарища Сталина.

– Спит. Приказал не будить, – ответил генерал, личный телохранитель Сталина.

– Немедленно разбудите! – уже со строгостью, не терпящей возражений, проговорил Жуков.

– Не имею права.

– Я требую… Началась война!..

Минут семь в трубке стыло нервное, до предела напряженное молчание, потом, наконец, отозвался знакомый, но вялый спросонья голос.

– Докладывает начальник генштаба, – сказал Жуков. – Немцы сегодня в три часа тридцать минут совершили нападение.

– Что, что? – переспросил Сталин дрогнувшим голосом.

– …Начали войну против Советского Союза. Прошу дать разрешение приграничным округам начать боевые действия против немецких войск.

Долго, очень долго не было никакого ответа. В трубке слышалось тяжелое дыхание. Только минуты через две–три Сталин сбивчиво передал, чтобы вызвали кого следует…

В четверть пятого в кремлевском кабинете собрались члены правительства. Сюда прибыли Тимошенко и Жуков. В руках у начальника генштаба длинный сверток карты с уже нанесенной обстановкой боевых действий. Развернув карту, Жуков положил ее на стол, и, когда прибыл Сталин, он встал и приготовился докладывать. Сталин шел через кабинет к столу согнувшись, будто придавленный непомерной тяжестью. Он как–то сразу постарел. Жуков глядел ему вслед, видел выпиравшие из–под поношенной тужурки лопатки, худую шею, но сейчас не сочувствие, не боль вызвал в нем Сталин. "Умный политик, опытный дипломат, а дал себя обмануть. И нас всех ввел в заблуждение", – подумал Жуков.

Задыхаясь от обиды и злости, начальник генштаба начал докладывать, что германские войска повсеместно нарушили западную границу, подвергают варварской бомбежке наши города. Наряду с пограничными отрядами в сражения вступили наши регулярные войска. В ряде мест немецким бронированным частям удалось вклиниться на советскую территорию…

– Провокация немецких генералов… Это делается без ведома Гитлера, не дав закончить доклад, прервал в смятении Сталин и поглядел на Тимошенко. – Прикажите войскам границу не переходить и не перелетать… Артиллерийский огонь не открывать… пока до выяснения… – И замолк. В душе он проклинал советского посла в Германии Деканозова, который попутал его успокоительными донесениями, и Молотова, похвалявшегося, что Германия будет навечно в союзе с Россией, – клял всех и вся, избавляя от проклятий лишь самого себя.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Накануне этого дня, в субботу, на сцене Минского дома Красной Армии бушевало веселье – шла комедия «Свадьба в Малиновке». На спектакле присутствовал генерал Павлов. В одной ложе с ним сидели и его приближенные из штаба округа. Деловито строгий в часы службы, временами откровенно грубый, командующий на этот раз смеялся до слез.

Спектакль был в разгаре, когда в ложе появился начальник разведотдела и, к удивлению всех, не церемонясь, протиснулся между стульями, наклонился к командующему и зашептал. Он доложил, что на границе очень тревожно, что немецкие войска сняли проволочные заграждения и мины, что отдельные участки нашей границы уже подверглись обстрелу…

– Этого не может быть, – возразил Павлов и вслед уходящему начальнику разведотдела раздраженно бросил:

– Чепуха какая–то!.. Сплетни паникеров!

Поздно, уже глухой ночью, командующий вернулся в свой дом, стоявший в окружении тополей и лип, с цветниками под окнами. Прислуга хотела было разогреть ужин, но Павлов велел не беспокоиться, только выпил стакан крепко заваренного чая с лимоном и прошел в спальню.

– Ну, чем тебя потешали там? – спросила жена. Ей нездоровилось, и на спектакль она не пошла.

– Да так, ничего… В общем недурно, – неохотно ответил Дмитрий Григорьевич.

– Вижу, ты что–то не в духе?

– Наоборот, – с наигранной веселостью сказал он. – Поставлено толково. Смешил остряк–артиллерист Яшка, а Попандопуло – ну просто умора!.. Впрочем, давай–ка спать. Утомился я порядком, а завтра… то есть теперь уже сегодня, на артиллерийские сборы ехать надо.

Широкий в кости, мужиковато–нескладный, Дмитрий Григорьевич раздевался долго, то снимая тесные сапоги, то узкие в икрах ног брюки, потом расшатанно проскрипела под ним деревянная кровать, и он лег навзничь, подложив под голову руки. Лежал и думал. В голову лезли, будто сверлили уставший мозг, тревожные сообщения. "Неужто и в самом деле рискнут?.. Разве договор о ненападении – клочок бумажки для Гитлера? Но он же на фотографии стоял почти в обнимку с Молотовым, весь мир видел… Нет, Гитлер не пойдет против нас войной. К тому же он завяз на Западе. А его войска, придвинутые к нашей границе? А самолеты, летающие над нами? А снятые проволочные заграждения?.. К чему это все?" – спрашивал себя командующий и напрягал мысль, чтобы дать всему этому объяснение. "Просто Гитлер боится нашей силы. Кто мы для него? Большевики, люди иного склада, иного общества. Попугать нас захотел. Но сам не полезет. Война была бы для него гибельной".

Руки у Дмитрия Григорьевича затекли, онемели, вынул их из–под головы и, повернувшись, поглядел на окно. Полная луна заглядывала в комнату. Из кабинета донесся бой часов. Мерно шагал маятник. Где–то трещал сверчок. Кажется, в углу прихожей. А может, снаружи под окном?

Покоем дышала ночь. И Павлову казалось, что весь этот мир и жизнь на земле стережет он, командующий, ему вверены огромные массы людей, оружие, техника, и он испытывал горделивую радость. И пусть светит луна, пусть безмятежно спят дети, жена, пусть, наконец, беспокойно и нудно трещит сверчок – все это доставляет ему приятное, ласкающее слух утешение.

Дмитрий Григорьевич уже начал засыпать, когда раздался телефонный звонок. Он не поднялся, лишь отыскал рукой телефонный аппарат и снял трубку, стараясь приглушить разговор ладонью.

Оперативный дежурный доложил, что на имя командующего передана из генштаба телеграмма, которую приказано вручить немедленно.

– Хорошо, разберусь. Я сейчас прибуду, – приглушенно ответил Павлов.

Тихо, чтобы не разбудить жену, он вышел из спальни, оделся и поехал в штаб округа, размещавшийся в университетском городке, в четырехэтажном сером здании. На широкой каменной лестнице его встретил совершенно убитый и растерянный оперативный дежурный. Он пытался доложить, но будто онемел и только протянул дрожащей рукой телеграмму.

Догадываясь, что случилось что–то тревожное, Павлов, однако, не стал читать телеграмму на ходу, широким шагом прошел в кабинет и, не садясь за стол, обернулся к вошедшему дежурному:

– Ну что там такое?

Взял телеграмму, впился ничего не выражающими и будто неживыми глазами.

"1. В течение 22 – 23.6.41 г. возможно внезапное нападение немцев на фронтах Ленинградского, Прибалтийского особого, Западного особого, Киевского особого и Одесского военного округов. Нападение немцев может начаться с провокационных действий.

2. Задача наших войск – не поддаваться ни на какие провокационные действия, могущие вызвать крупные осложнения.

Одновременно войскам Ленинградского, Прибалтийского особого, Западного особого, Киевского особого и Одесского военных округов быть в полной боевой готовности встретить внезапный удар немцев или их союзников.

3. Приказываю.

а) в течение ночи на 22.6.41 г. скрытно занять огневые точки укрепленных районов на государственной границе;

б) перед рассветом 22.6.41 г. рассредоточить по полевым аэродромам всю авиацию, в том числе и войсковую, тщательно ее замаскировать;

в) все части привести в боевую готовность без дополнительного подъема приписного состава. Подготовить все мероприятия по затемнению городов и объектов.

Никаких других мероприятий без особого распоряжения не проводить.

Т и м о ш е н к о

Ж у к о в".

В кабинете уже появились срочно вызванные заместители командующего, начальники служб, но Павлов не слышал, как они входили; он стоял неподвижно, чувствуя, будто все в нем отнялось. В глазах не было ни гнева, ни горя – они не выражали никакого настроения, застыли тяжело, как и все его полнеющее тело. Потом он вяло положил руку на лоб, медленно потер; лицо было холодное и влажное.

– Чепуха! – вдруг крикнул он, и голос показался ему чужим, беспомощным, и стало неловко, что он так громко кричит неизвестно на кого, в этом притихшем, скованном напряжением кабинете. – Чепуха! – машинально повторил он, уже не слыша собственного голоса.

Павлов посмотрел на окно – бледный рассвет раннего летнего утра прореживал мглу ночи, потом перевел взгляд на стенные часы: шел уже четвертый час. "Неужели война? Что же, черт возьми! – какой–то другой, еще не ужившийся, но реальный голос начинал будоражить мозг, и, повинуясь этому голосу, Павлов содрогался от ужаса: – А войска–то… Ох, черт тебя побери, какая неуправка… Разве я могу все сделать? – Он забегал по кабинету, размахивая руками. – Одни дивизии в лагерях, другие сдают старое оружие, не получив взамен ничего. Артиллерийские дивизионы на сборах… Снаряды в складах, не выданы… А самолеты? Многие не заправлены. Не рассредоточены. Запасные аэродромы не готовы. О, какой провал! И в генштабе тоже… копуши! Не могли раньше сообщить. Проворонили… А может, еще обойдется, уляжется?.."

В дверях показался начальник штаба Климовских.

Павлов резко обернулся:

– Что еще случилось?

– Война! Война! Товарищ командующий… Немцы перешли по всему фронту. Бомбят Гродно, Белосток, Брест, Кобрин, Слоним… Под ударами с воздуха находятся аэродромы, штабы, военные городки.

Свет померк в глазах Павлова. Опустив плечи и жалко съежившись, он добрел до стола и тяжело рухнул в кресло, стиснув руками голову. Через минуту он вскочил, будто встряхнутый; суровое лицо и сдвинутые щетинистые брови подчеркивали в нем обретенную вновь решимость.

– Отбить! Немедленно подтянуть войска к границе!.. И дать по зубам, чтоб неповадно было! – загудел его голос, ударяясь о стены огромного кабинета.

Протяжный и резкий телефонный звонок прервал поток его угрожающих слов, и Павлов взял трубку. Его вызывал нарком обороны Маршал Советского Союза С. К. Тимошенко. Павлов доложил о тревожных сообщениях, поступивших из приграничных частей, и в ответ услышал:

– Товарищ Павлов, учтите, никаких действий против немцев без нашего ведома не предпринимать. Ставлю вас в известность, и примите это к неуклонному руководству, Сталин не разрешает открывать артиллерийский огонь по немцам.

– Как же так, товарищ нарком… уже война началась! – проговорил Павлов. Он был потрясен и обескуражен; ему трудно было соединить взаимно исключающие друг друга обстоятельства: здесь, на территории приграничного округа, уже бушует вероломно начатая немцами война, а оттуда, из Москвы, требуют не предпринимать против врага никаких действий.

– Я вам снова приказываю – не поддаваться на провокации немецких генералов. Пресекайте всякие действия, могущие вызвать крупные осложнения, – закончил нарком; звуки его баса раздавались протяжно и гулко, словно в порожней бочке.

Положив телефонную трубку, Павлов обвел собравшихся недоуменным взглядом и повторил слова наркома, стараясь подражать ему даже в голосе.

– Что прикажете передать войскам? – садясь к столу, спросил Климовских.

– Делайте то, что велит нарком, – ответил командующий. – И никаких лишних разговоров. Им наверху виднее.

Павлов поднялся и облегченно вздохнул, будто свалившийся на него тягостный груз переложил на чьи–то другие плечи.

__________

Утреннюю распахнутую синь неба, где словно бы грелись подожженные снизу облака, встревожил скользящий металлический гул. Этот гул все нарастал и нарастал, и наконец из–под туч, обложивших западный край неба, вывалились самолеты, заныл воздух. "Ночники. С учений вертаются", подумал Костров и проследил, как самолеты, не теряя высоты, клиньями проплыли над лесом.

В дальней западной стороне небо будто разверзлось, послышались громовые удары, и угрожающе, перекатами донесся этот гром до леса затрепетали в мелкой дрожи листья, зашумел будто к непогоде лес. Приумолкли птицы, чуя ненастье.

– Гроза, – сказал Бусыгин.

– Что–то не похоже, – сумрачно ответил Костров.

– А что же, по–твоему?

Темнеющее на западе небо, озаряясь широкими захватистыми вспышками, зарокотало с еще большей силой. В городе, кажется, вблизи зимних казарм дивизии, вдруг грохнул взрыв, другой, третий… Потом сплошной гул накрыл город. Черная, с огнем, с дымом поднялась к небу земля.

Не понимая, что бы это могло быть. Костров и Бусыгин выскочили на дорогу, побежали к палаткам лагеря. Не успели забежать в лес, как низкий свист самолетов и треск крупнокалиберного оружия прижал их к земле. Прострочив лес, истребители ввинчивались один за другим в небо и исчезали. С минуту, а может и больше, Алексей Костров и его напарник лежали ошеломленные, затем поднялись, глядя друг на друга застывшими глазами.

По дороге в лагерь бешено мчалась машина. Вдруг, скрежеща тормозами, заюлила, чуть не сбив патрули, и остановилась. Из нее выскочил полковник Гнездилов.

– Это провокация! Огня не открывать! – махал он кулаками в воздухе. Лицо у него было бледное.

Костров виновато переступил с ноги на ногу и только сейчас ощутил до боли сжатый в левой руке камень. Ему так неудобно стало, что он слегка попятился назад и бросил камень в заросшую травой канаву. Глянул вдаль жутко: огромное зарево, перевитое космами темного дыма, бесновалось над городом. И невольно в голову ударила скорбная мысль: "А как там, в Ивановке?.."