Текст книги "Вторжение"

Автор книги: Василий Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 41 страниц)

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Дивизия пополнялась ускоренно.

Фронт был близко. В тугом морозном воздухе снаряды, будто норовя столкнуться, пролетали с протяжным звоном и, взрываясь, раскатывали по лесу гром.

Дальнобойные орудия, стоявшие на закрытых позициях, ревели днем и ночью.

Дрожал, звенел расколотый воздух.

Чуть свет в деревянный домик полковника Шмелева вошли двое: один плотный, как сбитень, круглолицый, в овчинном полушубке, отороченном черным мехом; другой – худощавый, смуглый, в кожанке, перетянутый ремнями, к которым были пристегнуты подсумки, бинокль, планшетка, клинок, огромная кобура. Спросив разрешения обратиться, человек в кожанке представился:

– Капитан Гогоберидзе. Имеем честь докладывать, в ваше распоряжение прибыл дивизион гвардейская "катюша".

– Очень приятно, здравствуйте, товарищ капитан, – пожал ему руку Шмелев. – Где вы расположились?

– Хороший место найдено, товарищ командир. С воздуха не увидишь, с земли не найдешь.

– А поточнее?

Гогоберидзе достал карту, ткнул пальцем в квадрат 23–44.

Кивком головы пригласив человека в овчинном полушубке присесть на топчан, полковник Шмелев усадил рядом с собой капитана и расспрашивал его дотошно, интересуясь всем: питанием, настроением людей, наличием боеприпасов, спросил, какую зону накрывает залповый огонь гвардейских минометов и какова убойная сила мины.

– Гвардейская "катюша", товарищ полковник, подобно горный обвал, сметает все на своем пути.

– А как люди переносят холода? Ведь морозы круто берут!

– Привычка, – ответил Гогоберидзе. – У нас на Кавказе говорят: вода камень долбит, плотину рвет, пей вода – сильным будешь!

Шмелев проводил капитана на улицу, а вернувшись, занялся с другим командиром. Это был лейтенант Осетров, квартирьер из резервного стрелкового полка.

– Значит, нашего полку прибыло, – улыбнулся Шмелев. – А вы как себя чувствуете? На какой должности в полку?

Лейтенант ответил, что он выполняет обязанности начпрода, но службой не доволен, и тут же попросил послать его на передовую.

– Но кому–то надо и питанием заниматься, – возразил Шмелев.

– Пусть кого угодно ставят, а я не хочу. Пошлите меня на передний край, – настаивал лейтенант.

– Почему? Может, кто обижает?

– Хотите откровенно знать, товарищ полковник? – Осетров посмотрел на него осмелевшими глазами. – У нас начальник штаба, капитан… Фамилия его Завьялов… Такой задира, такой гулящий – просто уши вянут. То колбасы ему достань, то вина раздобудь, и не простого, а марочного. Поверите, я просто с ног сбился. А если малость не угодишь, только и слышишь: "Эй, начпрод, не мешкай. Иначе отправлю в штрафную". Не служба – одно наказание. Пошлите меня… – Осетров поджал губы, ожидая благоприятного для себя решения.

– Вот что, дорогой мой… – Шмелев положил руку на его плечо. – Нет худшего позора, как бежать от несправедливости. Не имеем права. Мы служим не отдельным лицам, а обществу. Пусть это громкие слова, но их надо помнить. А с вашим Завьяловым я разберусь.

Закончив разговор с лейтенантом, Шмелев готовился завтракать, но в это время вошел адъютант и подал ему телеграмму из штаба армии. В ней сообщалось, что дивизии придается отдельный лыжный батальон, который участвует в боях, и его нужно срочно принять.

Николай Григорьевич тут же выехал на передовую. Часам к двум дня отыскал штаб батальона на западной окраине сожженной деревни. Он находился в немецком блиндаже, где навалом лежали крестьянские дерюги, ситцевые пестрые одеяла, набитые соломой юбки, вязаные шали, платки.

– Откуда набралось? – спросил Шмелев.

– По этой части немцы ловкачи, – ответил командир батальона старший лейтенант Бирюков. – Подчистую ограбили крестьян, а как удирать начали факельщиков пустили. Сунут горящую головешку под стреху – и дальше.

Шмелев поморщился. Узнав, что одна из рот лыжного батальона участвовала в бою за эту деревню и почти вся погибла, он попросил показать ему позиции и движение роты.

Бой за деревню, длившийся часов пять кряду, кончился; вон дымится пакля, снег на месте упавшего осколка подтаял, будто спекся, зияют воронки от мин. Вперемешку лежали трупы. Среди наших легко было отличить немцев в длиннополых, полынного цвета шинелях, с лицами, плотно укутанными по самые глаза платками, шалями. Трупы немецких солдат Шмелев обходил. Он не мог спокойно глядеть даже на мертвых врагов, которые унесли столько невинных жертв, прежде чем сами легли на чужой земле.

С чувством, в котором боролись жалость и обида, Шмелев оглядывал трупы наших бойцов. Он обратил внимание на то, что почти все они лежали вперед лицом. Казалось, лишь накоротке залегли они, и стоит покликать, как разом встанут, опять пойдут навстречу бушующей смерти. Но нет, им не подняться. Никогда не встать. Они лежали головами к вражеским позициям, и раны, чаще осколочные, запеклись уже прихваченной морозом кровью.

– В атаку шли, – пояснил старший лейтенант Бирюков.

– Напрямую? – спросил Шмелев.

– Пришлось по чистому полю. А иначе немчуру нельзя было выкурить. Засядут в домах, в блиндажах, как кроты, и строчат. Автоматами вооружены, попробуй выкури. А надо… Приказ.

– Да, – неопределенно произнес Шмелев.

– Геройские ребята, – сказал Бирюков. – Надо бы к орденам представить.

– Кого?

– Вот их, – кивнул на трупы командир батальона.

– Им теперь все равно… – подняв усталые, воспаленные глаза, проговорил Шмелев. – А вот живые… – И опять недосказал. Склонился над трупом бойца, осторожно, словно боясь причинить ему боль, повернул лицом кверху. Это был совсем молоденький паренек: маленькое, острое лицо, белесые брови слиплись в сосульках. По–детски оттопыренные губы уже успели посинеть. Стараясь унять дрожь в руке, Шмелев легонько поправил ему пряди волос, снял сосульки с бровей, потом поднялся, минуту постоял и пошел дальше.

– Не встанет… – проговорил Шмелев. И невозможно было понять, то ли он спрашивал у старшего лейтенанта, то ли недосказал какую–то мысль.

– Не встанет… – в тон ответил Бирюков и, скорее в утешение самому себе, добавил: – Командир не должен поддаваться чувству.

– То есть?

– Ну, как бы вам точнее… Если жалость иметь, то и войну не выиграешь. Где–то я читал, не то в инструкции, не то в чьих–то воспоминаниях, что настоящий полководец тот, кто не считается с жертвами ради победы.

Полковник остановил Бирюкова и резко взглянул на него.

– Пусть бы он, этот полководец, себя принес в жертву, чем других! сказал Шмелев. – Командир должен чувствовать и живых, и вот этих мертвых, их кровь… И чем сильнее проникнется чувством, тем ответственнее будет готовить операцию, людей к бою. Подумайте об этом сами. А пока пусть ваш батальон стоит на окраине деревни, и без моего приказа ни одного солдата не посылать в бой, – строго закончил Шмелев.

В штаб дивизии Шмелев выехал в конце дня, когда уже наплывали сумерки. По пути он посадил в машину трех раненых. И едва они забрались на заднее сиденье, он начал расспрашивать, давно ли они на фронте, где ранены и при каких обстоятельствах.

Первым заговорил раненный в плечо сержант.

– Какая же это, простите, хрен война! – не скрывая злой обиды, сказал он. – Немец от самой границы обходами да охватами берет нас. А мы все в лоб да в лоб… Как быки, идем на приступ. Прем, пока пуля не свалит.

– Вы уж, товарищ полковник, не подумайте, что мы робели в атаке, вступил в разговор другой. – Вот она, справка наша, – и выставил отсеченную по кисть забинтованную руку. – Да только злость берет, как поглядишь на такую войну. Пора бы уж за ум взяться. А что касаемо фашиста – пусть его не малюют. В лепешку можно разбить.

– Ежели бы мы имели доступ к самому товарищу Сталину, то… клянусь вам, так бы и выложил начистоту, – вставил третий, с перевязанной шеей.

При въезде в Сходню раненые попросили остановить машину. Выйдя из "газика", Шмелев увидел в подлеске вытянувшуюся колонну. Напротив штабного домика с голубым петушком на коньке стояла полуторка с крытым верхом, похожим на кибитку. Ее обступили бойцы. Был тут и лейтенант Костров.

– Хороша теплушка? – проходя мимо, спросил Шмелев.

– Дельно придумано, – улыбнулся в ответ Костров.

В это время из кибитки выскочил капитан. Щеголевато, как бы танцуя на носках хромовых сапожек, он подошел к Шмелеву и, игриво, как старому знакомому, доложил:

– Товарищ полковник, прибыл в ваше распоряжение. Начальник штаба войсковой части 01953 капитан Завьялов.

– А, вон вы какой, – подивился Шмелев, не тая усмешки в прищуре глаз.

– Таким на свет уродился. Не взыщите, – запросто ответил Завьялов.

– Каково настроение?

– Боевое! – отчеканил Завьялов и почему–то прицокнул языком. – По мне хоть сейчас. На войне, как говорят, промедление смерти подобно. Дорог момент, а упустишь – не вернешь. – В голосе слышалась наигранность.

"Легковат, как на крылышках парит. Наверное, жизнь еще не мяла", подумал Шмелев и дал указание, где и как разместить штаб полка, людей, технику.

Пока они говорили, бойцы продолжали разглядывать кибитку. Алексей Костров увидел выведенную на крышу цинковую трубу, из которой валил сизый, почти неприметный в сумерках дымок. Печь, как видно, и на ходу обогревала, и это немудреное приспособление сейчас, в лютые морозы, его обрадовало и удивило. Был соблазн заглянуть внутрь. Алексей потрогал за ременную ручку, но дверь не поддавалась, видимо удерживалась внутренним запором.

Алексей отошел и опять взглянул на кибитку. Чье–то девичье лицо прислонилось к высокому окошку так плотно, что сплющился нос. Алексей вздрогнул, чуть не вскрикнул: ему почудилось страшно знакомое, родное лицо Натальи. Но лицо тотчас исчезло. И мороз затянул узорчатой вязью ее дыхание на стекле. Алексей мучительно ждал, не появится ли снова это лицо. Нет, не появилось.

"Чепуха. Просто мне померещилось. Каким ветром сюда занесет Наталью? Вздор", – отмахнулся Костров и уже успокоенными, совсем безучастными глазами проводил отъехавшую полуторку–кибитку.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Во время рекогносцировки переднего края и осмотра позиций полка Петр Завьялов провел на стуже почти весь день и так намерзся, что не чувствовал ног, простудно кашлял. Он не чаял, как добраться до кибитки–полуторки, а войдя в нее, сразу ощутил и согревающую ласку Натальиных глаз, и тепло жарко натопленной чугунной печки, стоящей на таких же чугунных ножках, похожих на собачьи лапы.

– А я тоже иззяблась, – сказала Наталья, поглаживая холодные щеки Петра.

– Почему?

– Такая тоска напала. И боялась…

– Кого? – удивился Петр Завьялов, задержав на ее лице пристальный взгляд.

– Сама не знаю. Просто так… Все время боялась…

Петр молча разделся, повесил у двери на крюк шинель, ремень с кобурой.

– Ты чего–то сегодня не в духе? – спросила Наталья, участливо заглядывая ему в глаза. – Скажи, какая–то неприятность?

– А-а, плевое дело, – поморщился он и махнул рукой, давая понять, чтобы она больше не приставала с расспросами.

Наталья скрылась за плащ–палаткой, служившей занавеской, чтобы переодеться и подать к столу. А Петр сидел на кровати и вспоминал, как сегодня, после рекогносцировки, командир дивизии отвел его в сторону и без обиняков сказал, чтобы поменьше увлекался ненужными делами. "Какими?" – не поняв, спросил Завьялов. "Ну–ну, не балуй, все знаю", – ответил ему Шмелев и, прищурясь, намекнул, чтобы не гонял людей добывать марочные вина, копчености… "Кто–то наболтал. Должно быть, и про Наталью знает", подумал Завьялов. "А впрочем, пожурил и ладно, – успокаивал он себя. Завтра начнется бой – и все забудется. А Наталья мила мне… Замужняя, так это не помеха… Прижмут – можно в конце концов и жениться…"

Петр приоткрыл занавеску. Наталья с оголенными плечами стояла перед небольшим зеркалом. Он подошел сзади и обнял ее, прижав груди руками и целуя в горячее плечо. Наталья почувствовала, как сильно застучало его сердце. Она усмехнулась, откинула голову.

– Нетерпеливый… Не надо сейчас…

Петр глубоко вздохнул, похлопал ее по крутому бедру.

– Налей–ка стопочку с морозца.

Наталья открыла тумбочку, достала бутылку с разведенным спиртом и, уже налив в рюмки, вдруг спохватилась:

– А тебе можно? Не позовут в штаб?

– Ничего. Все равно завтра в бой.

Наталья посмотрела на него с неожиданным испугом, но быстро преодолела минутную растерянность, заставила себя держаться спокойнее, чтобы не дать повода омрачать и без того невеселое его настроение.

Завели патефон. Пластинок было много, и Наталья старалась проиграть все. Петр в душе сердился, слушал музыку рассеянно.

– Опять этот балаганный романс. Ну что в нем хорошего? – недовольно покривил лицо. – Кончай!

Последнее время в его отношении к Наталье не было прежней внимательности и робости, говорил он теперь проще и грубее, иногда повышал голос. Эту небрежность Наталья чувствовала, но прощала ему, полагая, что на войне быстро черствеют души. Порой она находила даже приятным для себя откровенно грубоватое его обращение, думая, что именно так и должен поступать настоящий мужчина. Сама же она, по натуре горячая, порывистая, умела ловко повелевать, могла унять в нем эту грубоватость, вызвать ответные чувства и в душе гордилась, что поступала с ним, как хотела. "Вот я сейчас распалю его", – подумала она, повинуясь неожиданно вспыхнувшему желанию.

Она завела новую пластинку и, раскрасневшаяся от ударившего в голову спиртного, приблизилась к кровати, села рядом. Он небрежно обхватил ее, и она, изгибаясь в талии, запрокинула голову, рассыпав черные волосы по его лицу.

– Ну поцелуй меня! Я же твоя, вся… – сказала она прерывистым от возбуждения шепотом и сжалась: платье, ладно облегавшее ее тело, слегка оттопырилось, и его взгляд скользнул по обнаженной груди. Петр, задыхаясь от охватившего желания, судорожно прижал Наталью к себе и увидел ее оголенные выше колен ноги.

Дверь вдруг распахнулась, и в кибитку в клубах морозного пара ввалился Алексей Костров.

– Разрешите… – В первое мгновение он видел только широкую спину капитана, потом… Женщина… "Вот некстати", – подумал Костров и готов был провалиться сквозь землю.

Завьялов встал не оборачиваясь.

– Черт знает что! – зло прошептал он.

Наталья поднялась и метнулась за плащ–палатку. Завьялов успел заметить, как странно переменилась она в лице: это был не тот испуг и смущение женщины, которая, отдавшись страсти, вдруг замечает посторонний нескромный взгляд. Лицо ее выражало нечто ужасное, больше, чем испуг. Ему стало еще более неприятно и тревожно.

– Ну, что у вас? – грубо спросил Завьялов, оборачиваясь и застегивая гимнастерку.

Костров молча стоял у двери, устремив неподвижный и растерянный взгляд в глубину кибитки, где за плащ–палаткой скрывалась Наталья.

– Что вам надо? – грозно повторил капитан.

Какую–то долю минуты Костров не двигался, потом медленно и нерешительно, словно опасаясь чего–то, шагнул вперед. Приподнял рукой край жесткой плащ–палатки. Внезапная страшная боль ударила в сердце. В глазах, сперва удивленных, но тотчас ставших жестокими и отрешенными, потемнело. Наталья прижалась к стенке, будто пыталась слиться с нею, обхватив лицо руками. Молчание казалось слишком долгим и мучительным для обоих. Но длилось оно мгновение.

– Алеша… – еле слышно прошептала Наталья.

"Муж", – ошарашенно подумал Завьялов. Холодные капли выступили у него на лбу. В эту минуту он готов был бежать, бежать куда угодно, лишь бы не видеть этой страшной развязки. Он стоял за спиной Кострова. Лихорадочным взглядом окинул кибитку: кобура с пистолетом висела у двери, глаза остановились на чугунной болванке возле печи. "Никто не узнает, – обожгло его мозг. – А Наталья будет молчать… Заставлю".

Старая заезженная пластинка крутилась на патефоне. Игла бороздила одно и то же место, и звуки были надсадными, расколотыми.

Наталья дрожала, спрятав лицо в ладонях, плечи ее заострились, и казалось, вот–вот она забьется в истерическом припадке.

– Потаскуха! – сказал Алексей с невыразимой горечью. – Как ты могла?.. – Он плюнул ей под ноги и, резко повернувшись, тяжело взглянул на Завьялова. Тот стоял на прежнем место, сжавшись от напряжения. – А ты кобелячья морда!.. – почти крикнул Алексей, подняв над головой кулак.

– Не надо! Я виновата! – истошно закричала Наталья. Она бросилась к Алексею с безумными глазами, растрепанная, жалкая… Схватила его за руку.

– Меня убей… Я не хочу жить… Я не хочу…

Он оттолкнул ее.

– Пропади вы пропадом! – сквозь зубы процедил Костров и почувствовал такую слабость, словно у него разом отнялись и руки и ноги. И не хотелось больше ни кричать, ни плакать… Только не видеть этого. Никогда.

Хлопнула дверь, и пошатнулась смерзшаяся кибитка.

Наталья упала на кровать, уткнувшись лицом в подушку. В тишине было слышно, как похрустывает мороз на стеклах. Завьялову казалось, что это именно мороз трещит на стеклах, а не дрова, догоравшие в печке. На душе было мерзко. Его передернул озноб, он поежился. Открыл печную заслонку. Дрова почти догорели, и лишь кое–где из красных, покрывающихся легким пеплом углей вырывались синие язычки пламени. Треснула головешка, рассыпав искры. "Ни черта это не мороз", – подумал Завьялов. Бросил на угли несколько чурок и, сидя на корточках, каким–то отупелым взглядом смотрел на медленно разгорающееся пламя.

Поднялась Наталья. Не говоря ни слова, она начала собирать вещи. Торопливо снимала повешенное за ширмой белье, чулки, носовые платки, все это в беспорядке толкала в чемодан.

– Ты чего надумала? – мрачно спросил Петр.

– Больше я не останусь тут. – Она сдавила виски трясущимися ладонями. – Я не могу!..

– Сиди и не рыпайся, – перебил он сердито. – Подумаешь, трагедия! Немного помолчав, зло добавил: – Я бы его уложил… и не пикнул бы.

Наталья подняла на него испуганные глаза.

– Да ладно… Война все спишет, – махнул он рукой.

– Как это спишет?

– А так. Завтра бой будет… – Он умолк, ждал, что скажет на это Наталья. Она поняла намек.

– Что ты хочешь с ним сделать?

Петр криво усмехнулся:

– Я об него не хочу руки марать. Нас война рассудит. Пуля не щадит ни муженьков, ни любовников… – Он ясно намекал, что и его, Петра, подстерегает опасность; он домогался вызвать к себе по крайней мере сочувствие и удержать ее здесь. Подошел к ней, хотел обнять, но она отстранилась. Казалось, Наталья была неумолима, словно утратила всякое чувство к этому человеку.

– Чего ты задумал? – Наталья посмотрела на него в упор, в самые зрачки глаз, которые ничего, кроме холодности, не выражали.

– Дрожишь за него? Он пойдет на главном направлении. Придется взламывать оборону. Если надо – и грудью.

На шее у нее забилась синяя жилка.

– Как это назвать, Петр? – требовательно спросила она. – Боишься замарать руки, так решил разделаться иначе… Чужими руками.

Он усмехнулся:

– Ох, эти мне сердобольные женщины. Все будем завтра под огнем. Все, понимаешь? И не его, так другого послать придется. А чем этот другой хуже?

Она не нашлась, что ответить, и замолчала.

– Да ты что, всерьез собралась уйти?

Она посмотрела на него неприязненно и вызывающе.

– Видеть не могу этот разнесчастный балаган… Муторно мне здесь…

– Ну и проваливай! – озлясь проговорил он.

Жестко скрипнула дверь. Сбежав по ступенькам, Наталья захрустела по снегу хромовыми, с короткими голенищами, сапожками. Зябко проглядывала сквозь пелену снеговых облаков луна. Наталья шла, не зная куда, по все убыстряя шаги.

Завьялов догнал ее уже на перекрестке дорог, отнял чемодан, удерживая за руку.

– Знаешь что… Перестань дурить! Он тебя не примет. На пушечный выстрел не подпустит. Так что к отходу путей нет. Отрезаны. – Он все более нагонял страха, и Наталья ощутила, как под ударами этих беспощадных слов закружилась голова, отяжелели руки. Она почувствовала себя усталой, совсем разбитой.

Поддерживая под руку, Петр увел ее в близко расположенный штабной домик, уложил спать на тулупе, одну.

Долго она ворочалась, не смыкая глаз. Тупая ломота давила в висках. Лишь один–единственный вопрос: "Что же будет дальше?" – терзал ее сердце, и она, свернувшись калачиком, лежала в углу комнаты – в слезах, одинокая, жалкая, отреченная…

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Круто навалилась зима. Крепчали морозы. Вьюжные снега перемели тропы, занесли просторные и звонкие подлески, камышовые крепи рек.

Туго сковала зима и деревья, и крутобокие взгорья, и речку с тихим названием – Сходня. В немой, стылой неподвижности лежал передний край обороны. Только теплый дымок, стелющийся над землянками, да временами возникающая пулеметная дуэль напоминали о том, что заснеженные поля и перелески не безлюдны.

В обороне, пока не расколота она ревом пушек, прячется все живое и мертвое; окопы и траншеи, переползающие с пригорка на пригорок, через магистральную дорогу, ведущую на Москву, замело снегом. Вымотанные последними боями, бронебойщики команды Алексея Кострова вместе с ополченцами коммунистического батальона коротают время в землянке. Одни, разморенные теплом жарко дышащей печки, прислонились к стенке и дремлют, другие находят удовольствие в письмах, уже зачитанных до дыр, третьи, насупясь, думают о чем–то своем.

Алексей Костров, сидя возле печки, разулся и сушит портянки. К нему подсаживается Бусыгин. От края газеты он оторвал чистую полоску, на пальце свернул козью ножку и закурил.

– Значит, Степан, с того края приволок бабу? – ухмыляясь, спросил Костров.

– Случилось такое…

– И не жалко было душить ее кляпом?

– Откуда я знал, в потемках не видно.

– Где же прихватил ее?

– А прямо возле ихнего штаба, – ответил Бусыгин. Глотая терпкий самосад, продолжал: – Забрались мы на лыжах в их тылы. Под Можайском очутились. Тут, думаем, пожива будет добрая. Облюбовали дом, к которому провода тянутся. Решили, что в этом доме штаб. Меня, понятно, по моей силушке назначили в захватывающую группу. Подкрался задами в сад, прислонился к яблоне и наблюдаю. Спокойно, кругом ни души. Только слышу, снег хрустит возле дома – часовой вышагивает. Норовлю словить его. Ждать–пождать, а никак не удается, потому как часовой ходил с автоматом. Думаю, начнет гад сопротивляться, выстрелит и операцию нам сорвет. Жду еще час, а может, и больше. Потом вижу: огонь запрыгал по дороге. Машина подкатила к штабу. Слезли люди, о чем–то покалякали с часовым – и в штаб. А один завернул за угол, присел под забором, видно, по нужде… Тут я не сплоховал. Цоп его за руки и кляп в рот. Притащил в лес, а ребята как расхохочутся. "Чудила, кого же ты, – говорят, – приволок?" – "Как кого, отвечаю, – "языка". Берите!" А они, вместо того чтобы подсобить мне, схватились за животы и гогочут, как мерины. Скинул я с себя этого "языка" и глазам не верю: стоит передо мной – ну как есть баба – в клетчатом платке, в шубке и, кажись, в резиновых ботах…

– Попутал ты, дорогой товарищ, – усмехнулся, слушая Бусыгина, ополченец в пенсне. – Сразу видно – не искушен.

– Глаз у него на женщин наметанный, – возразил другой, – иначе бы чего ему волочить принцессу.

– Какая там принцесса! Небось штабная шлюха!

– Сам думал так, – затянувшись самокруткой, оживился Бусыгин. – А как пригляделся, заметил на подбородке растительность. Беру ее за грудки, трясу, а эта самая баба и говорит: "Русс корош. Гитлер капут!" – "Эге, думаю, – это не баба, а вылитый фриц, переодетый в женское". Ради убедительности расстегнул шубку, а там – брюки и куртка форменная. "Язык" – то оказался толковый, все карты нашему командованию выдал.

Угол плащ–палатки, заменявшей дверь, приподнялся, и в землянку просунулась заснеженная папаха с красным верхом. Человек еще на пороге стряхнул с мерлушкового воротника снег и, войдя, присел на колени, огляделся.

– Ничего накатничек. Постарались твои орлы, – генерал подмигнул следом за ним протиснувшемуся комдиву Шмелеву.

Лейтенант Костров хотел было доложить, но растерялся и выронил портянку. Генерал поднял портянку и подал ее Кострову.

– Худовата!

– Не мудрено, товарищ генерал, – осмелев, ответил Костров. – Столько оттопали… Даже на пятки в пору ставить заплатки. И неизвестно еще, сколько будем отходить.

Генерал через силу усмехнулся.

– Отчаянные у тебя ребята, – опять подморгнул он Шмелеву. – Видать, все огни и воды прошли.

– Народ боя просит, – проговорил Шмелев.

– Что ж, придет час – и будем править оглобли вперед, – сказал генерал.

Бусыгин воспользовался минутной паузой и обратился к генералу:

– Извиняюсь, где–то вас, кажись, встречал, а фамилии не помню.

– Рокоссовский моя фамилия.

– Знаем, – за всех ответил Костров. – Что–то, товарищ генерал, никак мы силы не наберемся. Иной раз такая злость берет, что просто слов не находишь, как это назвать.

– Гайка слабовата, – поддакнул Бусыгин. – Ее, войну–то, с толком да понятием нужно вести.

– С понятием, говоришь? – медленно переспросил генерал. – А в чем же это понятие, по–твоему, заключается?

– Вам сверху–то виднее.

– Все–таки? – Командарм бросил на Бусыгина пытливый взгляд. – Ты не стесняйся, руби, как понимаешь. А мнение твое очень дорого. Ведь в конце концов самый главный на войне – это боец. Штаб разрабатывает операцию, командующий отдает приказ, а победу добывает горбом своим, кровью своей он, только он – боец. Верно, а?

– Да, – подтвердил Бусыгин и оглянулся, как бы ища поддержки у товарищей. – Одно у меня в голове не укладывается… Поглядишь по карте Германию – ни в какое сравнение не идет с нашей страной, и народ у нас упорный да задиристый. За волосы его не тащить на войну. Сам идет. А получилось хуже некуда: немцы берут нас за горло. Не пойму, почему они столько времени нас гонят?

Рокоссовский взял суковатую палку и начал помешивать в печке. Тлеющие головешки вспыхнули пламенем. Генерал снял папаху, провел рукой по волосам: в отсветах огня виднелось его красивое продолговатое лицо. Своим ровным, спокойным голосом и выражением умных, доверчивых глаз он как–то сразу пришелся всем по душе в землянке.

– Вы вправе ждать от меня объяснения, – раздумчиво и сосредоточенно проговорил Рокоссовский. – Но я также вправе оставить этот вопрос без ответа. История за нас рассудит, она найдет и правых и виноватых. Скажу только одно: крупный промах мы дали.

– Ну, ясно, – подхватил кто–то со вздохом. – А теперь расплачиваемся…

Рокоссовский кивнул. Вероятно, он мог бы сказать еще многое, но сдерживал себя. То понимание, которое было достигнуто в землянке между ним, командующим армией, и бойцами, вполне удовлетворяло. Увлекшись беседой, не переставая спрашивать бойцов, генерал как бы проверял свои мысли, убеждения. После недолгой паузы он поглядел на Кострова и спросил:

– Зимовать в ней собираетесь?

– В землянке? – переспросил Костров и пожал плечами. – Как будет велено.

– А как вы сами думаете? Можно ли немцев держать до весны у ворот столицы?

Костров взглянул в глаза генералу, недоумевая, всерьез он говорит или шутит. Но голос, каким спросил командарм, и выражение его лица были столь естественны и строги, что Костров ответил с той же непосредственной твердостью:

– Нет, нельзя. Враг, как рак, может перезимовать под корягой, а весной опять растопырит клешни для добычи. Надо ему сейчас отрубить эти клешни.

Командарм перевел взгляд на Шмелева, как бы говоря: "Чуешь, как настроен народ. И это после стольких бед и лишений. Надо гнать оккупантов, как можно скорее гнать, и мы не должны, не имеем права поступать иначе". И генерал в знак согласия с мнением бойцов закивал головой.

Снаружи донеслись звуки орудийных выстрелов.

– Крепкий перед вами орешек? – спросил командующий у Кострова. Знаете, с кем придется иметь дело?

– Расколоть можно, – ответил лейтенант. – Намедни пленного приволокли. Во всем женском.

– Они ничем не гнушаются, – сказал Рокоссовский. – Зима поджимает, русские морозы, а обмундирование теплое берлинские стратеги не подослали, вот они и воюют с бабами, стаскивают с них одежду, чтобы не поморозить свои конечности… – с ухмылкой добавил он.

– Последние данные разведки подтверждают, – вмешался все время молчавший Шмелев, – новая дивизия переброшена из Африки. Даже танки. Покраска белая, но местами видны желтые пятна.

– Они напрягают последние усилия, – заметил командующий.

В это время вместе с клубами холодного воздуха шумно ворвался Микола Штанько. Поставил у порога огромный зеленый термос, потер руки.

– А ну, хлопцы, снидать налетай! Горячий суп из гороховых круп!

В землянке никто не двинулся, даже не пошевелил головой. Только сидящий у двери боец дернул старшину за полу шинели. Это удивило Штанько, и он с напускной воинственной строгостью прикрикнул:

– Да шо ж вы, бисовы души, сидите, как примерзли к полу, чи контужены?

Старшина повернулся к печке и только сейчас увидел комдива Шмелева и рядом с ним широкоплечего генерала в бекеше. Микола Штанько встал навытяжку.

– Корми бисовых душ, – усмехнулся генерал. – Мы все проголодались…

Опять донеслась орудийная стрельба, послышался близкий визг снаряда, и тотчас взрывом тряхнуло землянку. С наката посыпался песок.

– Ишь, черти, как нарочно. Суп подсолили, – заметил генерал, вызвав этим смех собравшихся в землянке.

– Когда же мы, товарищ генерал, им подсыпем перцу? – спросил Бусыгин.

Командующий сразу не ответил. Что–то мучило его, мешало вот так сразу ответить на вопрос, который, быть может, не раз задавал самому себе.

– Я бы покривил душой, если бы не сообщил вам о создавшемся положении, – проговорил Рокоссовский, отстранив котелок с гороховым супом. – Дело пока оборачивается против нас. Кризис еще не миновал. Германское верховное командование готовится к последнему рывку. Оно хочет спасти свои войска, дать им возможность перезимовать не в холодных норах, а в удобных московских квартирах. А весной, как правильно здесь заметил товарищ, они надеются пустить клешни еще дальше, в глубь России. Командарм встал и в такт словам рубил кулаком в воздухе. – Но московских квартир им не Видать, как собственных ушей. Не пустим и на порог. Все тут и сгинут, в этих снегах! И этот час недалек. А пока… – командарм поглядел на бойцов, – будьте готовы отразить последний рывок раненого, но еще очень опасного зверя… Я верю вам, вы очень мужественные ребята!

Безмолвная равнина синела снегами. Догорало на гребнях сугробов предвечернее солнце. Генерал Рокоссовский и комдив Шмелев поднялись, по траншее вышли в лощину и, утопая в снегу, направились к подлеску. Под кронами старых сосен, где стоял зеленый вездеход, Рокоссовский развернул карту и показал Шмелеву.

– Северный участок, где мы находимся, – сказал он, – представляет собой правое крыло Западного фронта. Это очень трудный и опасный рубеж. Сюда немцы стянули сильные подвижные войска… Тяжело будет. – Командарм насупился. – Но мы должны держаться, стоять насмерть. Потеря каждой позиции будет расцениваться как преступление перед Родиной. Мы за это в ответе, за каждый метр нашей земли!..