Текст книги "Вторжение"

Автор книги: Василий Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 41 страниц)

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

На другой день Шмелев, желая развеяться, собрался побродить с ружьем. С особым раденьем протер он отливавшие синью стволы, несколько раз вскидывал ружье к плечу, приноравливаясь. Тем временем Алеша ходил по пятам за матерью, весь в слезах, просил, чтобы она разрешила поехать с отцом, и в конце концов ей это надоело – отпустила.

Сборы были недолгими. На машине сразу выехали за черту города. Потянулись поля с кое–где проступавшим из–под снега живником. День обещал быть теплым: ветра почти не чувствовалось, начинало припекать солнце. И чистый зимний воздух, пахнущий почему–то арбузами, и молодые елки, которые, не боясь ни морозов, ни снега, весело бежали по обочинам и махали зелеными ветками, – все это успокаивало Шмелева.

Подъехали к лесу. Охотиться начали прямо от дороги. Впереди, по запорошенной снегом тропинке шагал в резиновых сапогах и одетый в стеганку Николай Григорьевич, а по его следам – Алеша. Подойдя к опушке леса, Шмелев остановился, посмотрел, не отстал ли сын, и начал ступать осторожно, чутко поглядывая на елки, тяжело поникшие под тяжестью снега и похожие на белые пирамиды.

"Благодать–то какая!" – мечтательно подумал Николай Григорьевич и вздрогнул, услышав за спиной вскрик сына:

– Папа, глянь – заяц!

Обернувшись, отец метнул по кустам глазами.

– Где?

– А вон след…

– Ну-у, это он метки по себе оставил, – усмехнулся отец, разглядывая следы. – К тому же старые…

Шли дальше. В волнении Николай Григорьевич слушал тишину. Правее гряды обындевелого леса лежало болото. По нему, переваливаясь, устало брел охотник. Подходя, Шмелев узнал в нем знакомого Громыку, и оба они, сойдясь, облобызались, как старые приятели.

– И хлопца взял? – обрадовался мальчишке Громыка. – Ну, гляди, каких я тетерок словил, – и он снял заплечный мешок, вытряхнул на снег двух черных косачей. Алеша как увидел птиц, так и оцепенел, боясь даже шевельнуть слегка приподнятыми руками. Он был очарован красотой до сих пор не виданной им птицы, отливавшей зеленовато–синим пером и рдеющими, как угли, полосками над самыми глазами.

– Где вы их поймали, дядя? – спросил Алеша.

– А вон в пуще, – показал рукой на дальний лес Громыка. – Прямо грудками снег пашут.

Алеша перевел завистливый взгляд на отца, помрачнел.

– Эх, а мы ходим зря. Пойдем в пущу!

– Нет, Алеша, нынче уже не будет охоты на тетерева, – сказал Громыка, чем еще больше огорчил мальчика.

– Почему? – скривил он губы.

– Пуща хоть и велика, да тетеревиных лежек мало. Одну я знаю на вырубке, а другую – в болоте. – Громыка взглянул на Николая Григорьевича и сокрушенно добавил: – И чего весть мне не дали? Я бы сразу и повел к их спальням.

– У них спальни есть? – удивился Алеша, и, по глазам видно было, не терпелось ему поглядеть.

– Выбирай себе косача, – предложил Громыка. – Ну–ну, смелее!

Алеша колебался, в смущении свел темные брови и отвернулся. Громыка взял его за руку и заставил взять крупного, с завитками на хвосте, тетерева. Мальчик весь просиял, долго разглядывал косача, перебирал тугие перья, прежде чем положить его в рюкзак.

Охотники удалялись от пущи. Когда шли через болото, Громыка остановился возле кустов можжевельника, показал на лунки, вырытые в снегу. Это и были тетеревиные спальни. Одна ямка, осыпанная внутрь, была похожа на след копыта; покормится тетерев можжевельником или березовыми почками, пояснил Громыка, потом сложит крылья и падает прямо в рыхлый снег, проползет немного в снегу, сделает себе отдушину и ночует преспокойно.

– Тише! Я поймаю! – шепотом предупредил Алеша и стал красться, затаив дыхание. Шагах в пяти от него был подозрительный бугорок, и мальчик прыгнул на него, распластался на снегу, потешно обхватив руками разворошенный снег.

Громыка покатился со смеху.

– Братка, да они же переночевали, – сказал он, потирая слезившиеся от смеха глаза, – и убрались в пущу. В самую глубинку.

Болото скоро кончилось. Показалась дорога, петлистая и наслеженная. Она поднималась на изволок и вела через поле в деревню. Местами на бугорках ветром сдуло снег, обнажилась талая, сладко пахнущая зелень озими.

Николай Григорьевич знал, что зеленя – самая лакомая приманка для зайцев; предложил сделать заход, чтобы прочесать поле. Условились держаться порознь, хотя и не дальше ружейного выстрела. Громыка взял с собой Алешу, пошел сбоку дороги, обсаженной молодыми березками. Тем временем Николай Григорьевич, держа ружье на взводе, зашагал прямиком через поле. И хотя резиновые сапоги хлябали и в них трудно было двигаться, Шмелев шел бодро, чувствуя, что от нетерпеливого ожидания несет его, как на крыльях.

В ложбине на снегу показался четкий след. Шмелев окинул глазами ложбину, норовя раньше, чем поднимется заяц, отыскать лежку. Но поле словно прикорнуло в зимней дреме, только зябко дрожали на ветру березки у дороги. А следы увертливо петляли, пересекали друг друга. "Ну и хитрец! Отводит. Хочет сбить с толку".

По всем приметам, лежка его близко. Но где? Может, вон под теми кочками, в березняке? Нет, там только что прошли Громыка и Алеша. И вдруг ему показалось, что одна бурая кочка как бы вздрогнула, взметнулась снежная пыль.

Весь на виду, понесся заяц сбивчиво. Николай Григорьевич ловко вскинул ружье, и его палец коснулся металла. Тишину вспорол выстрел. Заяц раза два прянул ушами, пошел дальше. Шмелев хотел накрыть вторым зарядом и огорчился: крупный, с рыжими подпалинами заяц уходил.

Шмелев бросился вдогонку. Шагах в ста от него заяц остановился и, будто дразня, поводил трубчатыми ушами. Второй выстрел, кажется, не достал его. Шмелев на ходу переломил ружье, чтобы перезарядить, но, как нарочно, бумажный патрон заело в стволе. И пока он пытался выдернуть патрон, заяц сорвался с места, виляющими подскоками отбежал и опять присел. "Подранок", – подумал Николай Григорьевич. Но заяц не дал ему приблизиться, снова вскочил и ошалело бросился вдоль чернеющей борозды. "Ух, черт, уйдет!" – мелькнуло в голове. В азарте Шмелев сбросил на бегу один сапог, другой… Портянки сами собой размотались, и, оказавшись в носках, он побежал легко и быстро.

Кое–как удалось втолкнуть назад застрявшую гильзу. Потом он сдернул застежку патронташа и, выхватив свежий патрон, торопливо зарядил один ствол. Тем временем заяц, припадая на заднюю ногу, вяло одолел еще с десяток метров, избоченился, скосил на охотника огнисто–пугливые глаза. Оглушаемый ударами сердца, Шмелев даже не услышал, как раздался выстрел. Потом тихо, совсем уже не спеша, пошел к своей добыче.

Заяц лежал на мерзлой земле, судорожно бился и кричал пронзительно–тонким голосом. В этом крике вдруг явственно послышался Шмелеву плач ребенка, и он, чтобы не слышать этого голоса, отвернулся и отошел.

– Ого, какой! И не поднять! – услышал он голос Алеши и оглянулся. Радостно возбужденный сынишка поднес и положил к его ногам зайца, который теперь казался необычайно вытянувшимся. Это был старый, широкогрудый, усатый, с темной полосой вдоль спины русак. Задняя нога у него была откинута, и на ослепительно–белый снег стекали рдяные капли крови.

– Скорее убери его, сынок! – коротко бросил Шмелев, не любивший глядеть на кровь.

Громыка хотел поздравить Николая Григорьевича с добычей, но увидел на его лице бледность, встревоженно спросил:

– Что с вами?

– Так… ничего… Отойдет, – глухо ответил Шмелев, потом надел принесенные сыном резиновые сапоги и медлен но, устало побрел на дорогу.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Всякий человек верит в свои убеждения.

У одного эта вера идет от ума, у другого – от сознания собственной власти. И те и другие считают себя правыми и, сталкиваясь друг с другом, редко когда примиряются. Человек, наделенный умом, глубоко преданный делу, которому отдает себя, никогда не уступит своих позиций, но и не обидит другого. И, наоборот, тщеславный, самолюбивый, как правило, не одаренный умом, но мнящий себя всесильным прибегнет к любым средствам, чтобы утопить другого, а самому подняться.

Борьба между ними обычно кончается падением одного и торжеством другого.

Эти мысли занимали Шмелева, когда он ехал по срочному вызову в округ. Он догадывался, что вызвали его неспроста. Днем в разговоре с генералом Ломовым по телефону он почувствовал в его голосе холодный, отчужденный тон. И когда Шмелев намекнул, что отпуск у него еще не кончился и, быть может, поездку отложить на другое время, генерал заметил, что, когда старшее начальство вызывает, надо стараться лететь к нему пулей. После этого Николай Григорьевич больше ни о чем не просил. Он приказал заправить машину и, даже не заехав домой, поспешил в Минск.

"Ну, ясно, стружку будут снимать, – думал в пути Шмелев и чего–то опасался. – А за что? За какие грехи?" И опять мысленно перенесся в шалаш подвижного лагеря, туда, где, распалив себя, спорил с генералом. За давностью времени смутно припоминал суждения свои и поступки, но находил, что все было правильно. И, твердый в своих убеждениях, готовился опять схватиться, а в случае надобности – даже перейти в нападение.

Но откуда, с какой стороны ждать удара? Беспокойно думая об этом, Шмелев чувствовал, что его может нанести Ломов. И хотя силу этого удара трудно было представить, он вовсе не хотел ни преувеличивать, ни преуменьшать ее.

Николай Григорьевич слишком мало знал Ломова, но даже из коротких встреч с ним в округе и тем более из последнего досадного спора вынес убеждение, что человек этот в делах службы столь же упрям, как и опасен. Ломов, как казалось Шмелеву, весь был выражение той силы инерции, которая еще живуча и, если ее вовремя не остановить, не обезвредить, может обернуться немалыми бедствиями. Не страшно, если бы все, что он отстаивал и защищал, было плодом его личной фантазии или убеждения. Но Шмелев чувствовал: все, что говорил, чего требовал Ломов, исходило не от него и поддерживалось кем–то свыше. Припомнив разговор на плацу и в шалаше, Шмелев подумал, что у генерала Ломова вообще не было ни своих взглядов, ни своих мыслей.

"Живет отраженным светом!" – Шмелев улыбнулся, довольный найденным определением. Но, подумав так, Николай Григорьевич поколебался: такого не одолеть. Убеждения, если даже они верны, но исходят от людей ниже его рангом, Ломов, не задумываясь, отметет, зато будет рьяно отстаивать все, что ему выгодно, что сулит ему карьеру. И такие приходятся ко двору скорее, нежели люди прямые, горячие по натуре, самостоятельно думающие. "А впрочем, мне ли его бояться, ломать перед ним шапку? – решительно отбросил эти мысли Николай Григорьевич. – Будет угрожать или мешать в работе, обращусь к командующему, к наркому обороны. В конце концов можно дойти и до ЦК…"

К штабу Шмелев подъехал в полдень. И хотя на улице еще было светло, по–зимнему ущербный день свертывался. В окнах четырехэтажного, облицованного темно–серой крошкой здания штаба светились огни. Николай Григорьевич получил в комендатуре разовый пропуск и поднялся наверх. Ощущение силы и уверенности в себе окрепло в нем, когда подошел к двери, на которой висела черная табличка с золотыми буквами: "Генерал–майор П. С. Ломов".

Негромко постучав, Николай Григорьевич вошел. Генерал сосредоточенно писал, оттопырив локоть левой руки и не отрывая глаз от какой–то книжонки. Напишет строку–другую, бумагу чуть сдвинет вниз и опять глядит в книжонку, которая лежит перед ним.

Обращенный двумя окнами на запад, кабинет догорал в малиновом облачном закате. Только одна настольная лампочка под оранжевым колпаком светила генералу. Лучи предзакатного солнца, как и пучок света спрятанной под абажуром лампочки, не в силах были пробить стойкий полумрак кабинета, и все в нем – тумбочка с зеркалом, придвинутая к самой вешалке, застекленная картина, на которой была изображена атакующая конница, письменный прибор из серого мрамора, даже лоб, кажущийся большим оттого, что генерал начинал лысеть, – все при тусклом свете отливало свинцовой тяжестью.

Ломов отложил наконец бумаги в сторону, не поворачиваясь, пошарил сзади рукой, щелкнул выключателем, и в кабинете вспыхнул яркий свет.

– Присядь, комбриг Шмелев, и здравствуй! – протягивая через стол узкую ладонь, улыбнулся генерал. – Извини, Николай Григорьевич, запарился, доклад готовлю… Ну, что у вас там новенького? Как служба идет?

– Нормально, – ответил Шмелев, хотя настроен был говорить не это. Ему хотелось сразу, без проволочки, узнать, зачем вызвали, скорее управиться с делами и ехать обратно.

Собирался спорить, но повода для этого теперь не было. Шмелеву генерал показался совсем иным: не было ни начальственного тона, ни пронзительно–хмурого взгляда, после чего следовали обычно нравоучения, ни присущей ему сухости.

Ломов пересел на стоявший сбоку стул и повел разговор мягким, ровным голосом, и когда слушал, не перебивал, внимательно поглядывал на комбрига. Оба они точно дивились друг другу: Шмелев находил в нем бросающиеся в глаза доброту и спокойствие, генерал в свою очередь также заметил перемену в Шмелеве. И хотя лицо комбрига было, как всегда, худым, щеки впалыми, с двумя идущими книзу складками, а нос с горбинкой крупно выделялся, вид его, как и душевное состояние, скорее передавали глаза: они сияли, и взгляд был добрым, согревающим.

– Так, так… Жизнь, значит, идет, – медленно повторил Ломов и как бы ненароком коснулся его плеча. – Ну, а как настроение личного состава? Особых жалоб нет? Дельно. Закаленный у нас народ, должен отметить. С таким смело можно пойти в огонь и воду. Н-да, можно! А как с перестройкой? спросил генерал быстро, чем заставил комбрига внутренне встрепенуться: "Так и знал. С этого и надо было начинать!"

– С перестройкой сложнее.

– Почему? – насторожился генерал.

– Сдать старое вооружение, как и перекроить планы, легче легкого.

– Так и положено, – вставил Ломов и шевельнул бровями: – Но что вам мешает?

Николай Григорьевич помедлил, следя за настроением генерала. Нет, он по–прежнему был спокоен, уравновешен, будто сама эта перестройка мало его волновала. "Как подменили", – отметил про себя комбриг.

– В одном помеха: сдать–то сдадим, а что примем? – Шмелев поймал на себе испытующий взгляд генерала, пояснил: – В самом деле, что же получается: вверенное оружие у бойцов отнять, а взамен ничего. Голыми руками в поле размахивать… Я вынужден был отменить пока сдачу.

– Напрасно, – возразил Ломов, не повышая тона, и поднял указательный палец: – Имей в виду… Приказ дан свыше! Перестройка, решительно и бесповоротно!

– Я не против перестройки. Я жду ее с нетерпением, но я против того, чтобы проводить ее именно так. Наши винтовки, хоть и старое это оружие, я буду держать, пока не получу взамен другое оружие. И вообще, откровенно говоря, пора бы дать нам на вооружение автоматы. Читал я в зарубежном вестнике, германская армия давно перешла на автоматическое оружие. А у нас? Я, разумеется, не могу судить о всей армии, но у меня на всю дивизию два автомата ППД. Два, понимаете? Это же позор! Случись война, нас же автоматическим огнем зальют!

Ломов слушал не перебивая. Николай Григорьевич догадывался, ловил в глазах генерала выражение согласия и понимания. "Пронял", – обрадованно подумал Шмелев.

– Что же вы предлагаете практически? – спросил генерал вставая.

Комбриг ответил не сразу. "Испытывает меня или в самом деле нуждается в совете?"

– Нам могут и не поверить. Весу мало… – развел руками Шмелев. – Но на вашем месте я бы обратился в Москву. Может, командующему следовало бы переговорить со Сталиным…

"Ого! Храбрый какой!" – удивился генерал и побледнел, будто чего–то опасаясь. С минуту стоял неподвижно, позабыв даже шевельнуть неловко поставленными в момент поворота ногами. Потом заставил себя улыбнуться и спросил, сузив глаза в прищуре:

– С кем это воевать собираешься?

– Хотя бы с немцами, – поспешно ответил Шмелев, будто давным–давно вынашивал эту мысль.

– Что ты, голубчик! – всплеснул руками Ломов. – Да как можно? С Германией мы имеем пакт…

– Нет им веры…

– Кому? – изумился Ломов. – Пактам? Но это же наша линия, одумайся!

– Понимаю. Но где гарантия, что фашисты не доберутся и до нас? ответил Шмелев и болезненно сморщился.

Некоторое время в кабинете стояла тишина.

– Вы можете все это изложить письменно? – неожиданно спросил генерал.

– За свои слова головой ручаюсь!

Ломов кивнул в ответ и, давая понять, что разговор исчерпан, спросил, где устроился ночевать, и когда узнал, что Шмелев зашел в штаб прямо с дороги, сам позвонил в гостиницу, наказал приготовить для него отдельный номер.

Попрощался генерал так же добродушно. На лице его было выражение человека, завершившего некое сложное и запутанное дело.

Шмелев ушел, веря во что–то доброе и разумное в людях. "Черт возьми, можно, оказывается, и на ножах быть, и отстоять свою точку зрения. Нужна только твердость и еще раз твердость", – подбадривал себя Шмелев, выходя из штаба.

Николай Григорьевич сразу не пошел в гостиницу. Он только сейчас почувствовал, как разболелась голова, – то ли натрясся в машине, то ли нервное напряжение, сменившееся после встречи с генералом нежданной радостью, были тому причиной, но он решил часок–другой побродить по городу. И тихие улицы Минска, и мостовые, покрытые бурым, размякшим, как кисель, снегом, и сами дома, преимущественно деревянные, с тополями, на которых одиноко и печально висели старые грачиные гнезда, – все в нем было простым и будничным, но сейчас мир для него казался иным. Ему не надо волноваться; стычка с генералом, кажется, кончилась примирением, хотя он, Шмелев, ни в чем не уступил ему. Вот он шагает по городу, видит множество окон, в которых теплятся огни, осязает на щеках, на пересохших губах влажную изморозь, различает сквозь наволочь оседающего тумана крупные звезды и чувствует себя легко и приятно. И вдруг вспомнил, что, уезжая, не предупредил жену. "Как глупо! Теперь она, наверное, не спит, ждет", забеспокоился Николай Григорьевич и решил тотчас идти на междугородную телефонную станцию. Дождавшись вызова, Шмелев радостно бросился в переговорную будку.

– Алло! Это я, Коля. Д-да!.. – отвечал он, и вдруг голос его осекся. – Чего? Плакала? Да ты что, милая! Ничего со мной не случилось, понимаешь, ни–че–го… Что–что? Алеша нос разбил? И синяк на лбу посадил? Как же это он? Ах, поскользнулся… Не беда, все заживет. А Света спит? Ну, поцелуй ее и скажи, что я завтра ей гостинцев привезу. Куклу куплю. С закрывающимися глазами… Чего ты хочешь? Спортивные туфли? Это какие? На низком каблуке… Ладно, постараюсь выбрать по твоему вкусу…

Минут пять велся разговор, порой касаясь самых пустячных дел. Но прежде обыденное, незаметное обрело смысл и значение.

Наскоро перекусив в кафе, он пошел в гостиницу, не замечая ни промозглого тумана, ни хлюпающего под ногами мокрого снега.

Николаю Григорьевичу отвели укромную, чистую комнату. В ней пахло свежестью принесенных из кладовой простынь. Он быстро разделся, лег и не заметил, как одолел его сон.

* * *

…Ночью Шмелев был разбужен.

Сквозь дрему он услышал дробный стук в дверь. Подождал, стук повторился более настойчиво. Николай Григорьевич в потемках шагнул к порогу и осторожно снял крючок.

Дверь будто сама собой распахнулась, и в глаза ему брызнул мертвенно–синий луч фонаря. Ослепленный, Шмелев слегка попятился, но быстро освоился с темнотой и спросил:

– Что вам надо?

В комнату разом вошли двое. Щупая пронзительным лучом фонаря по углам, один шагнул к стулу, на котором висело снаряжение, другой включил свет и объявил:

– Вы арестованы!

– Я?!

– Собирайтесь!

Шмелев потянулся было к гимнастерке, в кармане которой лежали документы, но был схвачен сзади. Человек в шинели стального цвета и с тяжелыми кудлами на затылке заламывал ему руки за спину. Шмелев оглянулся и узнал его – он видел этого человека в шалаше подвижного лагеря.

– Что вы делаете? – крикнул комбриг и, собрав все силы, пытался отбросить от себя кудлатого, но был схвачен вторым. Качнувшись назад, Николай Григорьевич едва устоял и почувствовал ноющую боль в заломленных руках. Его так крутнули сзади, что хрустнули пальцы, и в этот миг все для него померкло: и эти люди, и свет, и эта комната, ставшая западней.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

К середине двадцатого века в мире накопились смутные и тревожные силы, готовые разразиться большой бедою над Европой. Военные пожары, вспыхивающие то там, то здесь, местами погасли, уже наступило затишье, но было очевидно, что продлится оно недолго.

Сухая гроза, затмившая половину неба и ползущая все дальше, до поры до времени копит в себе страшную энергию, и потому, что заряды еще не разряжены, она кажется особенно опасной. И как неминуемы удары этой грозы, которую уже нельзя предотвратить, так и война, могущая ввергнуть в свой водоворот целые страны и народы, надвигалась неумолимо.

Но схожесть между грозою и войной лишь внешняя; эти явления на самом деле разнятся, как ночь и день. Грозы – стихийное явление – избежать невозможно, потому что человеческий ум не настолько еще силен, чтобы всевластно управлять законами природы; что же касается войны, то она стряпается руками людей, и, стало быть, от стран, народов и правителей государств зависело допустить, чтобы на полях гремели пушки, или, наоборот, заставить пушки молчать.

Была ли сила, чтобы укротить агрессора, и можно ли было избежать войны? На эти вопросы, которые мучили народы и тогда, перед войной, и впоследствии, найти правильный ответ возможно только в самой истории, в событиях и фактах, из которых она слагается.

Всякое действие, доброе или дурное, совершается в определенный отрезок времени, но становится невозвратным и принадлежит истории, которая – как бы ни хотели этого отдельные личности – уже не подчиняется никому и находится вне зависимости от человека. Но если человек не может повлиять на прошлые события, то сама история прямо, непосредственно влияет на него: стремясь постичь историю, проникнуть в ее глубины времен и тайн, человек сильнее обнажает земные пороки и достоинства, как бы возвышается над теми событиями, которые свершались в былые времена.

Потомки, которые будут изучать историю, найдут в наш век столько зверств, провокаций, массовых убийств, закулисных и дипломатических интриг, кровавых столкновений, лжи, обмана и самообмана, такое унижение достоинства и свободы не только отдельных лиц, но и целых народов, что они придут в ужас от всего, что происходило на многострадальной земле. Наверное, их больше всего поразит, что цивилизованные люди, давно сбросившие цепи варварства, вместе с тем волей своих правителей шли на самые гнусные и изощренные преступления, которые по своей массовости и жестокости не уступали жестокостям мрачных времен инквизиции и монголо–татарского нашествия. Как могло случиться, что сегодня, пользуясь днем отдыха, правитель иного государства выезжал в загородную виллу, ласкал своих детей и жену, позировал перед фотоаппаратом, наслаждался запахами цветов, грелся на солнце, подставляя свою, по его убеждению, конечно же мудрую голову под жаркие лучи, – словом, брал от природы все, что она так щедро и доверчиво предоставляла ему, человеку, а завтра этот же правитель, облеченный властью и располагающий орудием подавления, подписывал грязные документы, толкающие людей на преступления, на войну. Как могло случиться, что молодой парень, сын ремесленника, торговца или крестьянина, вчера целовал девушку, застенчиво дарил ей ветки сирени или жасмина, а призванный в армию, брал винтовку и шел на войну и, не моргнув глазом, убивал испанских остроглазых малышей, польских ткачей, югославских виноградарей, лондонских докеров, русских матерей, жен, невест? Как все это и почему происходило? Над этими вопросами не раз будут ломать головы потомки, которые навсегда избавятся от войн, соединятся узами братства, равенства и свободы…

__________

Ненастным вечером 11 марта 1938 года германская армия пересекла австрийскую границу и двинулась на Вену. Этот поход в Берлине называли миссией доброй воли: вот, мол, сами австрийцы пожелали слиться воедино, попросила немцев взять их под свое крылышко, и поэтому Гитлер протягивает руку братьям из Вены.

Больше того, австрийцы исстрадались в ожидании этого часа, и не потому ли готовы встретить немцев прямо–таки, как милых розовощеких деток. Пока германские части пробирались сквозь поднявшуюся в ночь метель, в Вене шли суматошные приготовления. На улицах гремели оркестры, только звучали теперь не мелодии сказок венского леса, а дробный бой немецкого барабана. Площадь перед ратушей, залитая огнями, готова была принять войска для парада. Под дождем обвисли мокрые знамена с черной свастикой, и устроители парада боялись: а вдруг к утру полотнища не просохнут и будут висеть сморщенными, уныло пряча свастику? Рьяные молодчики уже горланили на улицах – на завтра назначено факельное шествие. Цветочницы в эту ночь беспробудно спали под перинами – им не стоило тревожиться, что букеты за ночь завянут и не будут проданы; фиалки и ветки ранней сирени прямо с корня были закуплены устроителями торжеств.

По виду казалось, что Вена ликует.

Но ее оскорбленная душа протестовала.

За месяц до вторжения – 11 февраля – Гитлер вызвал к себе в Берхтесгаден австрийского канцлера Шушнига. Как бы в наказание за то, что Шушниг упрямится включать Австрию в состав "великого рейха", фюрер заставил его целый день ожидать приема. При встрече Гитлер даже не предложил ему сесть. Он потребовал, чтобы Шушниг безоговорочно принял условия.

– Вы не должны обсуждать эти условия, – тоном приказа говорил Гитлер. – Вы должны их принять, как я вам указываю. Если вы будете противиться, вы вынудите меня уничтожить всю вашу систему…

Австрийский канцлер пытался было прервать поток устрашающих слов. Это привело фюрера в бешенство.

– Вы что, не верите мне?! – завопил он. – Я вас раздавлю!.. Я величайший вождь, которого когда–либо имели немцы, и на мою долю выпало основать Великую Германскую империю с населением в 80 миллионов. Я преодолел уже самые невероятные трудности, а вы думаете остановить меня. Моя армия, мои самолеты, мои танки ждут лишь приказа…

Шушниг стоял как оглушенный. Не дав ему опомниться, Гитлер вызвал своего главного военного советника генерала Кейтеля, и тот доложил о числе немецких моторизованных частей, придвинутых к австрийской границе.

– Мой фюрер, они готовы перейти ее по первому вашему приказу, добавил Кейтель и строго покосился на непослушного австрийца.

Все же Шушниг противился. Он уехал, не подписав соглашения. Торг длился до 11 марта. Австрийский канцлер решил прибегнуть к последнему средству: он назначил на 13 марта плебисцит о независимости Австрии. На это последовал ультиматум из Берлина. За день до того, как ответить на тяжелые требования фюрера, Шушниг выступил по радио и сообщил австрийскому народу о своей отставке. Он заявил, что вынужден уступить насилию во избежание напрасного кровопролития.

Итак, ночью сквозь переметенную метельными снегами дорогу пробивались в Вену германские войска. Впереди главных сил громыхала 2–я танковая дивизия. Полк лейб–штандарт "Адольф Гитлер", посаженный на автомашины, замыкал колонну.

Что и говорить, австрийцы питали родственные чувства к немцам, коль этот путь братства прокладывался танками! Движение их поторапливал Гейнц Гудериан – тот самый генерал, который выпустил книгу под устрашающим названием: "Внимание, танки!" На этот раз, чтобы хоть в какой–то мере успокоить перепуганных австрийцев, генерал велел украсить танки флажками и зеленью.

Вместе с войсками вторжения, боясь поделить с кем–то лавры славы, спешил в Австрию и Гитлер. Конечно же, встречающие всегда найдутся. Прибытие фюрера в Линц – первый австрийский город – ожидалось к 15 часам. Момент встречи заранее был разыгран по нотам. Здесь уже находился начальник гестапо Гиммлер, умеющий всюду проникать и всех подозревать. Одновременно в Линц примчался из Вены новоиспеченный канцлер Зейсс—Инкварт.

Дорогу, по которой должен был проехать Гитлер, а также рыночную площадь оцепили танки и солдаты главных сил. Ожидание затянулось до вечера. Наконец, встреченный приближенными еще на окраине, Гитлер триумфально въехал в город. Погода была мокрая, стояла сплошная грязь, но угодливый Зейсс—Инкварт бросился в ноги фюреру, и потом оба они – Гитлер и его ставленник – вытирали на глазах слезы…

После того как Гитлер с балкона ратуши произнес речь, он приказал войскам двигаться на Вену. Факельное шествие назначалось там на субботу 12 марта. Однако встречать было некого. Немецкая моторизованная армада все еще гремела в пути, и дорогу от Линца до Вены загромоздили застрявшие немецкие танки и автомашины; стояло их так много, что Гитлер, проезжая мимо, невольно пришел в гнев и обрушился на своих генералов с руганью. Лишь при мысли, что Австрия досталась ему без кровопролития и в Вене уготовлено для него пиршество, он успокоился. Что же касается трудовых австрийцев, которые при виде чужих войск прятались от страха, то это нисколько не удручало фюрера. Главное – комедия слияния с Австрией сыграна, триумфальный въезд для него открыт, а заставить людей молчать помогут ему войска.

…Еще бороздили немецкие танки землю униженной Австрии, а Гитлер уже намечал на карте направление нового удара. Его давней мечтой было прибрать к рукам Судетскую область, а заодно с ней – территорию всей Чехословакии. Но как это сделать? Ведь Чехословакия заручилась поддержкой Франции, имеет пакт о взаимопомощи с Советским Союзом. Если пойти напролом, то можно потерять и голову. Армия Чехословакии – одна из лучших и сильных в Европе. Само географическое положение республики очень выгодно: в случае военного столкновения немцев с французами чешской армии очень удобно бить с тыла по Германии. Советский Союз тоже не будет сидеть сложа руки и может занести мощный кулак для удара с востока.

Гитлер побоялся сразу напасть на Чехословакию. Он предпочел пока не ломиться в открытую дверь. Надо успокоить своих западных противников обещаниями о "крестовом походе на Восток", припугнуть их. Глядишь, и поверят, пойдут на уступки. К тому же речь пока идет о Судетской области, и навряд ли западные державы, Франция и Англия, рискнут на большую войну из–за какой–то "чешской окраины". Не лучше ли предположить другое: западные державы, а заодно с ними и Америка, вынуждены будут принести в жертву ему, Гитлеру, малую страну, чтобы попытаться направить на Восток его дальнейшее наступление.

И Гитлер начал действовать. Он отправил личное послание английскому премьер–министру Чемберлену, чтобы тот не связывал ему руки и унял Францию. Это послание привез в Лондон 18 июля 1938 года адъютант Гитлера. И буквально на другой день английский представитель вместе с королевской четой прибыл в Париж. Совещания велись в обстановке глубокой тайны. Многое из того, о чем там говорилось, осталось в секрете. Что же касается "болезни" чехов, то им предлагалось одно лечение: безоговорочно передать Германии Судетскую область. Пугливые соглашатели, сидевшие в английском и французском правительствах, открыто заговорили, что Чехословакия своим упорством может вызвать всеобщую войну в Европе. Чтобы избежать этой катастрофы, они принуждали Чехословакию пойти на уступки Берлину.