Текст книги "Вторжение"

Автор книги: Василий Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 41 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Особняк покидали кучно. И едва перешагивали через порог, как все, о чем шла речь в ставке фюрера, не вспоминали, держали язык за зубами, настраивались говорить о чем угодно, только не о служебных делах.

У бетонированной лестницы, спускающейся со скал, Гудериан повстречался с Эрихом фон Крамером. Приветствуя друг друга взмахом рук, они остановились, видимо, желая сообщить что–то важное, но оглянулись оба – их разговор мог подслушать стоявший сбоку на лестнице эсэсовец из личной охраны фюрера – и молча начали спускаться к машинам.

– Какие новости? Как чувствует себя фрау Гертруда? – спросил наконец Гудериан.

Фон Крамер неопределенно пожал плечами, про себя подумал: похвалиться или нет, что совсем недавно фюрер соблаговолил позвать его, Эриха Крамера, к себе в имперскую канцелярию и велел продолжать разведывать русские пограничные войска? "Прощупайте, что делают большевики, не собираются ли они напасть на нас?" – доверительно просил фюрер.

Крамера так и подмывало поделиться столь важным делом с Гудерианом, удерживало только одно: задание тайное, исходит от самого фюрера, значит, надо молчать. Но Гудериан ждет. И будет невежливо оставить его участливый вопрос без ответа. Крамер подумал, что у него в доме серьезно занемогла собака, породистая, умная овчарка, и, зная, что генерал–полковник страстный охотник, поймет, разделит с ним горе, проговорил с сожалением:

– Нет, она уже не может выжить. Ей так плохо, бедняжке…

– Кому? – невольно остановившись, Гудериан взглянул испуганно.

Крамер помедлил, будто желая этим вызвать у генерала еще большее сочувствие.

– Несчастье у меня в доме, – проговорил Крамер и отвернулся, глядя отсутствующими глазами на куце обрубленные грабы, сползающие по горному склону вниз.

– Что случилось, Эрих? – нетерпеливо потребовал Гудериан.

– Собака у меня тяжело заболела… – скрипучим голосом сознался Крамер.

– Ха–ха! Пустое дело, – отмахнулся Гудериан. – Стоит ли из–за какой–то дворняжки печалиться.

– В том и дело – редких кровей. Помесь овчарки с волком. А вы знаете, что это такое? Вы бы только посмотрели на лапы!..

Упоминание о породистой собаке вызвало в душе Гудериана тоску по охоте. Когда он последний раз бродил по лесам? Давно. Уже забыл. Ах, да, самая памятная и добычливая охота была у него во время польского похода 1939 года. Германские войска были уже за Вислой, и, несмотря на отчаянное сопротивление польских жолнежей, он, Гудериан, поселился в чудесном дворце графов Дона—Финкенштейн. И не утерпел, решил поохотиться. Правда, леса были столь же заманчивы, как и беспокойны, могла наскочить польская кавалерия, и на всякий случай генерал выставил усиленное круговое оцепление.

В разгар охоты егери нагнали на него крупного оленя. Гудериан выждал, пока олень чуть ли не наскочил на него грудью, и одним выстрелом свалил. Жертвой оказалась самка. Она лежала, закатив немигающие глаза, и от нее пахло парным молоком и кровью…

– А может, выживет овчарка? – спросил Гудериан.

– Вряд ли. Вчера был врач, сказал – не сегодня–завтра кончится…

– Жалко, жалко, – вздохнул Гудериан. – И потомство не оставила?

– Есть. Два щенка. Если желаете, могу предложить вам одного.

– Спасибо, мой дорогой Эрих, к четвероногим я питаю самое близкое расположение. Почту за честь! – оживился Гудериан и заметил, что, если овчарку действительно постигнет тяжкая участь, надо будет похоронить ее по всем правилам, и изъявил желание вместе пойти на кладбище.

Они расстались, сев в свои машины.

А на другой день траурный кортеж – шесть машин, одна за другой впритык – медленно двигался к Берлинеррингу. На передней, на постаменте, увитом черным крепом и венками, стоял цинковый гробик. Во всю длину полутораметрового гробика были аккуратно выведены слова: "Верному другу от нас".

Когда последние окраинные строения кончились, кортеж совсем замедлил движение и начал сворачивать влево, на заросшую поределым кустарником пустошь.

При въезде на кладбище машины остановились. Из кирпичной конторки вышел могильщик. Глаза у него были заспанные, он то и дело отдувался, сердито топыря обмяклые щеки. Отворилась калитка. Цинковый гробик осторожно подняли на руки. Гудериан шел сзади. На левой руке он нес толстого, подрагивающего щенка с серой шерстью и зеленовато–огнистыми глазами.

Служащий похоронного бюро взял паспорт собаки, записал ее родословную, кличку, год, месяц рождения и кончины. На вопрос гробовщика, от чего умер пес, домашние Крамера в один голос ответили, что овчарка подавилась костью. Только после того, как были сделаны записи в большой и нещадно потрепанной книге, гробик отнесли к могиле.

На кладбище погребений было много. Могилы, заросшие худосочным пыреем, жались друг к другу рядками. А некоторые были в уединении, в них, видимо, покоились собаки знатной родословной, и похоронены они были чопорно и богато. Над могилами поставлены почти однотипные памятники. Лишь один отличался от всех других громоздкостью и смелой выдумкой скульптора: на камне, изготовившись к прыжку, стоял гранитный бульдог с мускулистой грудью и свирепой мордой. Этот монумент стоял при въезде на кладбище.

– Как это мы проглядели, – кивнул на скульптуру Гудериан, поглаживая ладонью не перестающего дрожать щенка.

– Господин генерал, обратите внимание на надпись, – заметил Эрих Крамер. – Там, как видите, сказано: "Лучшая защита дома – это нападение".

– Эта эпитафия содержит здравую мысль, – согласился Гудериан.

Овчарку опускали в могилу бережно и трогательно. Как–то все вокруг почтительно притихло и потускнело. Склонились росшие между могилами ветки мирты, сирени, лавра, шиповника… И мысли о суете сует, о бренности жизни уступили ощущениям горя и невозвратной утраты. Думалось только о собаке и ее безвременной кончине.

– Мне с тобой совсем было не страшно, когда муж меня оставлял одну, а сам воевал, – глядя в могилу со слезами на глазах, шептала Гертруда.

Рядом, на комьях мокрой глины, стоял Эрих. Голова его была опущена, брови насуплены. Он думал: "Не было для меня более верного друга, как ты…" – и при этом перед его взором всплыла Франция, куда он возил с собой овчарку. Она обладала удивительным чутьем, и однажды, когда Крамер после утомительного марша крепко заснул в поместье, овчарка настороженно лежала на пороге и никого не впускала. Даже хозяина особняка, учтивого, добродушного француза, который пытался позвать Крамера к столу, овчарка встретила невежливо: набросилась на него, едва не задушив…

– Прощай… – низким голосом промолвил Крамер.

Гудериан задумался. В этот момент щенок сорвался с руки и метнулся в кусты. Боясь, что он убежит и его не найдешь среди могил огромного кладбища, Гудериан кинулся за ним вдогонку, запутался в колючках боярышника, еле выбрался, настиг беглеца. Подкравшись, Гудериан хотел было схватить щенка за уши, но он, зло оскалив зубы, тяпнул его за руку.

Гудериан отпрянул назад.

– Настоящая овчарка! Чувствуется! – наконец придя в себя, провозгласил он и подержал на весу палец с каплями крови.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Сразу, как выехали в летние лагеря, полковник Гнездилов собирался дать банкет. Сегодня утром он ходил по лагерю и не мог нарадоваться: густой, терпкий запах хвои, посыпанные зернистым песком дорожки, газоны с пахучим табаком, в белых чашечках которого еще сверкали капли росы, и даже полинялый, обшарпанный ветрами деревянный грибок, под которым каменно застыл часовой, – все вызывало в его душе умиление.

Ему хотелось, чтобы личную его радость разделили подчиненные. Следом за ним, почтительно держась сбоку, ходили по лагерю офицеры штаба, командиры, комендант лагеря, увивались адъютант и начпрод дивизии.

– Какое сегодня меню? – спросил Гнездилов, проходя мимо красноармейской столовой.

– Обычное, товарищ полковник, – отвечал начпрод.

– Не умеете вы праздники обставлять. Не умеете! – повторил Гнездилов, незлобиво шевеля бровями. – Что ж, по–вашему, начсостав соберется на банкет, а бойцы будут губы облизывать?

В это время со стороны поля к опушке лагерного леса длинно и утомленно втягивалась рота. Каждый боец был захомутован скатанной шинелью, мешавшей не только двигаться, но и дышать. Усталые, с задубленными лицами, бойцы еле волочили ноги, и только когда поравнялись с полковником, раздалась команда "смирно" и бойцы отбивали нарочито бравый шаг.

– Молодцы! – сказал полковник, выслушав рапорт командира. – Много отмахали?

– Шестьдесят с гаком! – ответил тот.

– Совсем чудно! – похвалил Гнездилов. – Как настроение людей? Отставшие есть?

– Никак нет! – отчеканил Семушкин и смущенно добавил: – А что касается настроений… Заминка вышла.

– В чем?

Поглядев на уходящую роту, капитан Семушкин крикнул сержанту Кострову, чтобы тот вел людей в казарму, а сам, как–то вымученно улыбаясь, доложил:

– Заминка, может, она и пустячная, но была. На марше, когда краем березняка шли, так бойцы роптали, дескать, в походе одним достаются пышки, а другим – синяки да шишки.

– Кому это? – насторожился полковник.

– Ягодки помешали, – не гася деланную улыбку, ответил Семушкин. Двое взводных шли обочиной, по травке, ну и ягоды по пути собирали. А бойцы шли по дороге, в пыли задыхались…

– Что же для них, перины выстелить? – нахмурился Гнездилов и поглядел вслед бойцам, хотел было остановить и потолковать перед строем, ко глянул на часы, помедлил и обратился к капитану: – Сегодня же соберите людей и от моего имени скажите им: "Вы два года отслужите и вечно с ягодками будете, а командир марширует пожизненно. И жены не видит… У кого будут вопросы?" Понял, как нужно влиять? – добавил полковник.

Он взглянул на часы и велел подогнать стоявшую под аркой машину, но сразу не сел, прохаживался по лагерю, отдавал то одно, то другое распоряжение. Для банкета отведен был летний клуб, покрытый дранкой. Чтобы создать гостям уют, полковник приказал выстелить подъезд и земляной пол в клубе кленовыми и березовыми ветками, а на окна и столы поставить вазы с цветами.

– Где же набрать столько ваз? – развел руками начпрод.

– А женушки наши – это же заядлые любительницы цветов. Вот и мобилизуйте! Подходец нужен, смекалка…

Гнездилов шагал дальше, а следом за ним, жуя шинами хрусткую, перемешанную с песком речную гальку, двигалась машина.

– А это что такое? – спросил он, указав пальцем на кучу валежника под вязами. – Убрать, чтобы не портил вида… Я отбуду сейчас в укрепрайон за генералом, а вы мне… – обратился он к коменданту лагеря, – наведите порядок в лагере, чтобы глаз радовало! – Гнездилов ввалился в машину и поехал по главной аллее.

На старую границу, которая после сентябрьского похода 1939 года осталась в тылу, полковник Гнездилов приехал в обед. Он полагал, что на станции Негорелое ему удастся найти штаб укрепрайона, а там помогут быстро отыскать генерала Ломова. Раньше этот район усиленно охранялся, сюда не мог попасть даже он, старший командир, но теперь – и это особенно поразило Гнездилова – никто не спрашивал у него документов, даже не обращал внимания на прибывшую невесть откуда покрытую дорожной пылью машину. Навстречу ему медленно волочилась подвода, груженная только что нарубленным в болоте ольховым сырцом. Наверху, в ворохе хвороста блаженно лежал ездовой. "Где же укрепрайон?" – беспокойно подумал Гнездилов. В переулке он увидел человека в зеленой фуражке. Тот сидел на мотоцикле возле перекошенного дощатого забора и силился завести мотор. Гнездилов поманил к себе пальцем пограничника.

– Как мне попасть в штаб укрепрайона?

Тот в недоумении скосил глаза на петлицы Гнездилова:

– Штаба, как такового, товарищ полковник, нет… Есть группа по демонтированию.

– Вот–вот, это мне и надо, – пробасил Гнездилов и обрадовался, узнав, что пограничник спешит туда же.

Километров семь проехали они вдоль вспаханной полосы. Когда–то эта полоса бороновалась чуть ли не каждый день – не только следы нарушителя, а даже еле приметные следы птицы или зверька замечались дозором, а нынче на этой полосе земля затвердела и заросла лебедой, лопухами…

Комдив застал генерала Ломова возле дота с развороченным подземным ходом. Генерал был одет легко – в защитного цвета комбинезон с застежкой "молнией" на груди. В руке он держал лопату. Быстрым взглядом генерал окинул Гнездилова и, перехватив левой рукой лопату, подал ему правую.

– Поразмяться решили, товарищ генерал, так сказать, предаться немудреному труду дедов и отцов, – заметил Гнездилов, не тая покорной улыбки в глазах.

Лицо генерала на минуту стало подобревшим, живым, по небритые щеки и подбородок выдавали его усталость.

– Какая, к черту, разминка! – сказал он, воткнув в землю лопату. Впрягаться приходится…

Генерал посмотрел на пушки, навалом, как металлолом, лежащие у подножия насыпи, пощурил глаза на солнце, томящееся в полуденной вышине, зевнул и повел Гнездилова к одному из рубленых домиков, тесовая крыша которого поросла изумрудными чешуйками мха.

Поднимаясь по ступенькам, Гнездилов обратил внимание, что этот легкого типа деревянный домишко стоит на громоздком фундаменте из бетона, почти укрытого от взора вьющимися по изгороди цветами и кустарником. Дом пустовал, в комнатах пахло плесенью, стойкой нежилой сыростью, только над окном вились, попискивая, ласточки – они–то и оживляли угрюмый покой.

– А куда же делись жильцы? – поинтересовался Гнездилов.

– Тут, наверху, никто и никогда не жил, – ответил Ломов, загадочно прищелкнув языком, и провел его в чулан. Вдвоем они с трудом приподняли стальную крышку люка. Первым начал спускаться вниз генерал, и когда Гнездилов растерянно замешкался, тот взглянул на него с укором:

– Да ты что, разве не бывал в таких катакомбах? Смелее! – и поддержал его за руку.

Глубинный круглый лаз был освещен, но, несмотря на это, Гнездилов опускался медленно, с непривычной робостью нащупывая ногами металлические скобы, вмазанные в бетонные стены. И чем дальше спускался вниз, тем все больше вид подземного оборонительного сооружения – блокгауза, как пояснил генерал, – вызывал у Гнездилова какое–то смешанное чувство беспокойства и удивления.

Вот они наконец спустились на самое дно подземелья. Генерал с минуту возился у стены, то нажимал, то поворачивал рукоятки запоров, и Гнездилов увидел, как, издав тяжкий вздох, медленно поплыла, скрываясь в стене, двойная дверь из стальных плит.

Вошли в складское помещение, где пахло порохом и чем–то соленым. На одной половине были аккуратно уложены штабелями деревянные ящики со снарядами, цинковые – с патронами, а на другой – горки консервных банок, мешки с сухарями и ящики из цветной жести, видимо с маслом.

– Как же отсюда подать, скажем, вот эту чушку? – спросил Гнездилов, показав на ящик, в котором лежал снаряд с золотистой головкой.

– О, это мы мигом! – Генерал нажал кнопку в стене, и зубчатый подъемник рванулся вверх. – Автоматика, только успевай накладывать.

Отсюда они уже другим, запасным, ходом поднялись наверх, прямо в боевое отделение – серое помещение с толстыми глухими стенами, с острыми глазницами амбразур, сквозь которые крался снаружи свет. Железо и бетон как бы подчеркивали суровое мужество того дела, которое могли здесь совершить люди в военное время. У стены на стальной тумбе стояла пушка, она была повернута коротким стволом на запад и как бы ждала сигнала, чтобы выплеснуть из себя огонь. Возле других стен прикорнули спаренные и счетверенные пулеметы.

– Гитары, – усмехнулся Ломов, проведя пальцами по стылому вороненому металлу. – Придется убирать! Отслужили свое на этом рубеже…

– Время ли разрушать? – усомнился Гнездилов.

Генерал понял, куда клонит Николай Федотович, но сразу не ответил. Они спустились этажом ниже, в жилое помещение, обставленное небогатой мебелью. Здесь были железные кровати, стулья, длинные столы, вешалка вдоль стены. Удалившись в маленькую кухню, генерал достал из посудного шкафа бутылку коньяка, две пластмассовые рюмки, разложил на алюминиевые тарелки ломтики колбасы, сыра, воблу. Свежего хлеба, видимо, не оказалось, и генерал подал сухари, велев слегка размочить их чаем из термоса.

– Павел Сидорыч, так что ж получается? – умоляющим тоном произнес Гнездилов. – Прибыл вас позвать на банкет, а тут…

– Ничего, ничего, – перебил генерал. – Перекусим маленько. Так сказать, для настроения. К тому же, у вас сосет под ложечкой, не правда ли? – прищурился генерал.

Гнездилов не сразу понял намек, а когда догадался, пожалел, что высказал сомнение, удобно ли демонтировать сейчас старый укрепрайон. И Ломов, как бы отвечая его мыслям, заговорил повышенным голосом:

– Старый, прогнивший мир раздирается противоречиями. Капиталисты грызутся между собой, как цепные псы. Они боятся кризисов, ищут рынки сбыта, вытесняют и пожирают друг друга. – Встав, Павел Сидорович сделал широкий жест, как бы приглашая полковника к висевшей на стене карте, и продолжал: – Вот видите, как Гитлер перекроил Европу. Почти все страны стонут под кованым прусским сапогом. Не сдержала фашистскую машину и линия Мажино. Пока правители Франции строили антисоветские козни да молчаливо похлопывали по плечу фюрера, он, не дав опомниться французам, смял все их линии и укрепления.

– Поглотил армию, как удав! – поддакнул Гнездилов, для которого мысли генерала были не только правильными, но и рассеивали его сомнения.

– Но это еще ничего не значит. Да, не значит! – с твердостью в голосе повторил Ломов, заставив на миг смутиться полковника. – Мы не позволим гитлеровскому удаву ужалить нас. Нам на руку капиталистические противоречия, пусть себе грызутся… И пока Гитлер будет зариться на Британские острова, пока соберет силы для прыжка через Ла—Манш, мы успеем создать свою укрепленную линию. Советскую неприступную линию, о которую разобьет себе голову любой враг. Да, разобьет! – Генерал налил в стаканы коньяку и, чокнувшись, поспешно выпил.

Они помолчали, закусывая.

– Значит… насколько я понимаю… – раздирая зубами и проглатывая кусочки сухой воблы, заговорил Гнездилов, – главная наша задача построить сильный укрепрайон на новой границе? Так, выходит?

– Только так, – спокойно, как о давно решенном деле, сказал генерал.

– Но тогда позвольте, Павел Сидорыч, выяснить еще один лихорадящий нас вопрос. – Лицо Гнездилова опять приняло выражение крайней озабоченности. – Скоро ли будет война?

– Война? – переспросил Ломов, и глаза его под жесткими выгоревшими бровями изумились: – Против кого? С кем?

– Ну, как бы сказать, не могут ли пойти на нас войной немцы?

– Эти слухи сорока на хвосте принесла? – спросил генерал.

– Как на хвосте? – не понял сразу Гнездилов. Голос его по–прежнему не скрывал тревоги. – Слухам, конечно, веры нет, – как бы оправдываясь, заметил Гнездилов. – Но куда денешься, когда допекают. Даже комиссар заражен и на каждом шагу твердит, что надвигается гроза. А намедни привели ко мне в штаб… И знаете кого? Поляка. Мокрый, трясется. Неман переплыл ночью, с той стороны… Ну и прямо заявил, что в ближайшие дни ждите нападения немцев, мол, и солдаты ихние и техника подведены к самой границе.

– Как же вы отнеслись к этому сообщению? – поинтересовался Ломов.

– Как и положено, – ответил Гнездилов, недовольный явным безразличием генерала к его сообщению. – Вызвал представителя контрразведки, сняли допрос и с нарочным отправил донесение в округ. Если надо, пусть по команде доложат в Центр.

– Дорогой мой комдив, не советую… Не надо… – Ломов положил руку на округлое плечо Гнездилова. Он видел, что полковника не покидает сомнение, и желая раз и навсегда избавить его от гнетущих мыслей, сказал властным голосом:

– У страха глаза велики. А мы с вами закаленные, меченные огнем и не должны, не имеем права поддаваться на уловки!

Он прошелся к двери, потрогал ее, плотно ли закрыта, вернулся к столу и доверительно, под строжайшим секретом, сообщил, что слухам и донесениям подобного рода не верят и в округе и в Центре. Для вящей убедительности генерал счел уместным привести, как он выразился, убийственный факт. Когда командующий Киевским особым военным округом Кирпопос написал пространное донесение, доказывая в нем неизбежность скорого нападения немцев, то его сообщение велено было упрятать в долгий ящик, а самого командующего изобличили в паническом настроении.

– И знаешь как ответил на донесение товарищ Сталин? – таинственно, понижая голос, спросил генерал, нарочито выждал и ответил: – Товарищ Сталин, прозорливость и гений которого никогда не ошибались, сказал: очередная провокация… Империалисты хотят стравить нас с немцами, чтобы загребать жар чужими руками. И мы не должны, не имеем права поддаваться на уловки! Очередная про–во–ка–ция. Так–то, дорогой мой комдив! Понимаешь?

Гнездилов тяжело вздохнул, будто свалил с плеч многопудовый груз. Он настолько был потрясен доверенной ему новостью, что у него захватило дыхание.

– Поедем, Павел Сидорыч, – выпалил на радостях Гнездилов. – Такой бал дадим, земля будет гудеть!

Про банкет, который собирался дать Гнездилов в честь своего назначения, Ломов уже знал, но сейчас он развел руками.

– Дорогой мой, к чему такая спешка? Ну к чему? Вот кончим, взломаем старую границу, развяжем себе руки – и гуляй. А?

– Ради вас я готов перенести… – улыбнулся Николай Федотович.

Ломов вызвал кого–то по телефону и строго наказал, чтобы из дота, в котором они сейчас сидят, к утру были убраны пушка, пулеметы, а лежащее у холма вооружение погружено на платформы.

Они вылезли из подземной крепости, и яркий дневной свет ударил им в глаза.