Текст книги "Вторжение"

Автор книги: Василий Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 41 страниц)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

На полянке, за военным городком, бойцы расчищали снег. Трудились целый день, лишь с коротким перерывом на обед, и не видели конца этой работе; раскисший снег чавкал под ногами, а с неба, как из дырявого мешка, валили мокрые хлопья.

Подле кучи снега грохнули на землю, разбрызгивая жижу, носилки. Послышался сердитый голос:

– Таскаешь зазря с места на место. И какой черт послал нас сюда? В наказание, что ли?

Другой ответил насмешливо:

– Робыть надо швыдко! А то бачу…

– Разговорчики отставить! – прервал не то в шутку, не то всерьез Алексей Костров, назначенный старшим команды.

Все приумолкли, но оттого, что голоса стихли, работалось не легче. Предстояло сгрести этот рыхлый снег в кучи, потом перетаскать на край поляны, а плац посыпать песком… Но уж слишком медленно продвигается дело – такая дьявольская непогодь. Сверху бьет в глаза снег, снизу – под ноги – тоже поддувает снег, мокрый и черный. Иногда кажется – ничего бы не пожалел, только бы избавиться от всего этого. И что за погода в этой Белоруссии! Весь день, с утра и до вечера, падает снег, будто совсем прохудилось небо, а набрякшие гнилой сыростью облака ползут так низко, что задевают крыши домов.

– Перекур, братцы! – объявляет наконец Костров.

Блаженная минута! Бойцы расселись на носилки, на щиты, которыми сгребали снег, а иные прямо на мокрые, рыже–грязные сугробы. И удивительно – такова, видно, закваска солдатская! – еще не остыли разгоряченные потные лица, тупо поламывают от работы спины, а уже пошли по рукам кисеты, вьется дымок цигарок, бойцы рассказывают всякие небылицы, подтрунивают друг над другом.

Сидят кучно, и только Степан Бусыгин стоит, широко расставив ноги и заложив руки за спину. Удивительный человек! Если в походе или на ученьях выпадает минута роздыха, он никогда не присядет, не пожалуется на усталость. Вот и теперь: стоит как на часах.

– Бусыгин, а Бусыгин? – окликает его кто–то.

– Чего?

– Присядь. В ногах правды нету.

– Ноги и кормят и поят, – отвечает он серьезно.

– Ну, а расскажи, как ты склепку делаешь! – пряча усмешку, спрашивает остряк. – Все–таки завидую тебе…

– Чего там завидовать, – вмешивается другой. – На турнике он преимуществом не пользуется. Даже, наоборот, одни неприятности терпит.

– Как же так? Выше высокого – и не берет?

– Пусть сам признается, ему виднее…

Бусыгин понимает, что его разыгрывают, но нисколько не обижается, а, напротив, гордится, что про него идет такая молва, и принимается рассказывать.

– Приходится терпеть бедствия, – говорит он простуженным басом. Сами посудите. Если маленькому нужно согнуться в две погибели, то мне – в три, не меньше. Вот и попробуй закинуть носки к перекладине, когда делаешь склепку… Для меня это чистое мученье.

– В таком случае, тебя спасать надо, – сочувствует остряк.

– Попробуй! – крякает от удовольствия Бусыгин. – Вчера, когда я складывался в эти самые погибели, старшина для страховки возле турника целое отделение поставил.

– И удержали?

– Куда там, падать зачал – разбежались все!

– Дывлюсь, яка матка его уродила, – трясясь от смеха, говорит Микола Штанько. – Пойдем, братка, ко мне на Вкраину.

– А чего у тебя делать?

– Горилку будемо пить, – отвечает Штанько, – да поженимо тебя.

– Брось заманивать горилкой да бабами, – вмешался остряк. – Сам–то небось маху дал…

– Якого такого маху?

– Такого. Дернуло тебя жениться раньше сроку.

– Батька поторопил.

– Э-э, знаем. А теперь вот ты служишь, снег копаешь, дрожишь тут, как цуцик, а ее кто–нибудь за цицки щупает…

– Женки, они разные бывают. Иную пока греешь – верность блюдет, а как отлучился – к другому под бочок лезет.

Алексей Костров чуть не выронил лопату, на которую опирался. Слова эти, как ножом, резанули его, и он беспокойно посмотрел на товарищей, которые покатывались со смеху. Если бы темнота позволила в эту минуту увидеть его лицо, нетрудно было бы прочесть на нем: "А? Вы о ком это? Про мою Наталку?.." – и Алексей, может, сразу бы, совсем не задумываясь, ответил: "Нет, нет, она совсем не такая, как вы думаете!" Но сейчас Костров сидел насупленный и молчаливый: "А писем–то нет!.."

Молодые люди по природе чувствительны: обогрей сердце, приласкай, и оно будет податливее воска, но едва потревожишь, как сделается тверже камня. Нечто подобное испытывал теперь и Алексей, который мысленно перенесся в родную Ивановку…

"Уже вечереет, – думал он. – Что сейчас делает Наталка? Пришла из медпункта и сидит дома… Ну, конечно. Сидит, наверное, пригорюнясь, у окна и думает… Но почему от нее писем давно нет? Может, занята по дому. Отписывал Игнат, что собираются избу перегородить, одну половину отдать ему с Натальей. Значит, ждут… Но все–таки могла бы урвать час для письма. А может, настроения нет?.. Не любит она без настроения писать. Чудная! Могла бы и сняться, карточку прислать… Ведь сколько времени не виделись. Эх, солдатская житуха!"

Алексей был так погружен в думы, что не услышал, как кто–то подошел к нему сзади, и хриповатым голосом заметил:

– Так–так… Отдыхаем, значит? Не ударим в грязь лицом… Старшего ко мне!

Костров вскочил, устремив глаза на подошедшего, и сразу узнал заместителя командира дивизии полковника Гнездилова, которого не раз видел на строевых занятиях и в штурмовом городке. По привычке Алексей одернул шинель, поправил шапку–ушанку со свалявшимся искусственным мехом и зычно начал:

– Товарищ полковник! Докладывает сержант Костров. Вверенная мне группа выполняет… – и запнулся, видя, как полковник махнул рукой, давая понять, мол, и без того видно, чем занимается вверенная тебе группа…

Не дослушав рапорта, полковник зашагал по плацу, а сзади, в смятении, непривычно мелкими шажками семенил Алексей Костров. По натуре Костров был не робкого десятка, а теперь весь как–то обмяк, принужденно сдерживал дыхание, боясь кашлянуть. В дивизии знали полковника Гнездилова как человека крутого, и поэтому многие откровенно побаивались его, старались не попадаться на глаза. Полковник был роста низкого, но тучный и широкий в груди; его крупное лицо с резко выдающимся подбородком вроде бы сходило на нет на покатом лбу; голова у него была маленькая, лысеющая, Гнездилову шел шестой десяток, но, наверное, как и все военные, к тому же строевики, он был не по летам бодр, аккуратно подтянут и с легким проворством шагал сейчас по рыхлому глубокому снегу.

– Какое прохождение службы имеешь? – не оборачиваясь, строго спросил полковник.

– Помощник… Во взводе… У командира, – сбивчиво ответил Костров и хотел что–то добавить, но полковник перебил:

– Не о том спрашиваю. Сколько лет в армии?

– Третий пошел…

– А порядка ни черта не знаешь! – упрекнул Гнездилов. – Учишь–учишь вас, здоровье подрываешь, а толку никакого! – Он остановился и, указав рукою на снег, спросил: – Когда будет расчищено? Когда, я спрашиваю?

– Погода, товарищ полковник… Устали все, мокрые, а он валит… осторожно пожаловался Костров.

– Вы мне про погоду забудьте. Тяжело в ученье, легко в бою. Зарубите это у себя на носу, поняли?

– Есть!

– Что есть?

– Зарубить на носу! – повторил Костров.

– А то, ишь мне, сидят, развалились, – продолжал свое Гнездилов и снова ткнул пальцем: – Что это за бугор? Зачем оставлен? Спотыкаться… Мне чтобы языком вылизать. Плац должен быть гладким, как стол, чтоб глаз радовался, а нога сама просилась вперед!.. Если не сделаете до отбоя, работать всю ночь!

– Есть, товарищ полковник, работать всю ночь! – повторил удрученный Костров.

Был уже вечер, и со стороны военного городка вспугнул залегшую было темноту, запрыгал по кустам, по чучелам для штыкового удара свет фар. Полоса этого света затем как бы выстелилась на плацу, щупая из края в край местность и пытаясь кого–то найти. Послышался сигнал. Но полковник Гнездилов, не обратив внимания, поглядел себе под ноги, на дорожку, и резко спросил:

– А это что за безобразие? Почему мало песку насыпали? Мне чтобы зернистого…

– Мужене–ек! – послышался женский голос из машины, и Гнездилов тотчас преобразился, сменив гнев на милость.

– Постарайтесь, солдатики–ребятушки! Чтоб всем нам… сообща… не ударить в грязь лицом, – весело бросил он на ходу, и скоро машина увезла его в город.

Облегченно вздохнув, Костров поспешил к бойцам; расчистка плаца по–прежнему шла полным ходом.

– Задал он тебе перцу? Небось поджилки трясутся, – сказал острый на язык боец.

Алексей хмуро промолчал. Мимо него провез тачку со снегом Бусыгин. Не остановился, только повернулся и сказал:

– Ты того… Алексей. Не тужи, за ночь весь этот хлам к едреной матери опрокинем!

Стояла черная, какая–то тягучая, сдавленная темнота. Работавший наравне со всеми Алексей Костров то и дело нащупывал ногами залитые водой ямки и выбоины. Его кирзовые сапоги, и без того тяжелые, глубоко увязали в глине, и приходилось выдирать их с натугой.

Городок сонно притих. Давно погас свет в узких и частых окнах казарм. Только в штабе, у подъездов да под главной аркой городка медленно и лениво покачивались на проводах лампочки, и свет их едва пробивал сырую темноту. Алексей вновь вспомнил о Наталке: "Спит теперь. В тепле да на мягкой постели", – и почувствовал, как разлука, обидная и раздражающая, вновь навалилась на него всей своей тяжестью.

Со стороны леса потянуло ветерком, и от сырой коры, от свежести зимнего ночного воздуха как будто запахло весной. "А что, весна не за горами… А там, глядишь, и лето пролетит. Придет осень и – домой!" успокаивал себя Алексей и усердно ворочал лопатой, словно бы стремясь этим скорее приблизить желанный час встречи.

Привычный к земляным работам, он все же почувствовал, как заныла спина, выпрямился, постоял, вслушиваясь в тишину.

С конца плаца донеслись чьи–то шаги. "Опять Гнездилов", – екнуло сердце. Алексей поспешно взял лопату, начал копать. А шаги приближались, вот уже отчетливо слышны, еще ближе… за спиной… И наконец голос:

– Э-э, вот так оказия!

Костров, в душе противясь новой встрече с полковником, все же быстро повернулся и хотел было доложить, что все равно управятся, но осекся, увидев перед собой совсем другого человека, в плащ–накидке.

– Чего это вы? Дня не хватило, так решили ночку урвать? – спросил тот и, видя, что бойцы не перестают молча трудиться, рассмеялся и отвернул капюшон: – Ну и орлы. Не признают своего командира…

Костров сконфузился: перед ним стоял Николай Григорьевич Шмелев.

– Ничего, ничего, не надо, – возразил комбриг, когда Костров начал было докладывать, и, протянув ему руку, спокойно спросил:

– Почему работаете после отбоя?

– Не управились. Снегу много, товарищ комбриг.

– Да, но вы чистите, а он падает. И если на всю ночь зарядит? Погода, она не хочет к нам приспосабливаться. Что же тогда?

– Солдату не привыкать. Осилим!

– Ишь какой шустрый! – рассмеялся Шмелев. – Кто это вас настроил так?

– Полковник Гнездилов.

– Н-да, – неопределенно протянул Шмелев. – Был он здесь? Только что? Куда же уехал?

– Не могу знать, – ответил привычной в таких случаях уставной фразой Костров.

Командир дивизии немного помедлил.

– Ну, вот что… – сказал наконец раздумчиво Шмелев. – Молодость, она, как крылья у птицы, пока есть – не чувствуешь, а как откажут жалеешь. Хватишься, да поздно… Быстро постройте людей и – спать. Не–мед–ленно! Нечего силы напрасно рвать, они еще пригодятся.

Комбриг опять натянул на голову капюшон и решительно зашагал в темноту. Он шел и думал: "Какой произвол, только самодуры могут так относиться к людям!"

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Против обыкновения, утро для полковника Гнездилова не стало мудренее вечера. Чуть свет придя на плац, он, к удивлению своему, обнаружил, что задание его не выполнено, строевому смотру грозил явный срыв, хотя, судя по холодной зорьке и чистому небу, день обещал быть ясным, солнечным, с легким бодрящим морозцем. Только бы выводить людей да шагать под бравурные звуки духового оркестра, а тут на тебе: плац завален кучами снега, лежат вразброс носилки, лопаты, фанерные щиты, и какой–то ротозей даже позабыл рукавицы. Тяжелое чувство вызвало в нем этакое безобразие. Словно бы намереваясь одним махом сбросить снег, Гнездилов хотел было поднять носилки – не отодрать, примерзли! – и вернулся в штаб гневный.

До подъема еще не меньше часа. Николай Федотович Гнездилов вышагивал по кабинету, проминал половицы и мучительно думал об одном: "Ну и подстроили, сукины дети! Приедет Ломов, скажет, мол, показывай товар лицом, а мы, а я?.. Дескать, извиняюсь, товарищ генерал, заминка вышла. Снежок на плацу". Да он за такие вещи головы поснимает – и будет прав! Но при чем здесь я? Ведь распоряжение расчистить плац мною отдано. Кто посмел отменить? Я вам покажу!" – погрозил, глядя на дверь, Гнездилов.

Штаб размещался на нижнем этаже, под казармой, и когда прозвучал сигнал подъема, загремел, ходуном заходил потолок. Гнездилов с силой надавил на кнопку звонка. Вбежал запыхавшийся, с тревожным взглядом дежурный по штабу. Полковник приказал доставить ему виновника. Дежурный выскочил из кабинета и на бегу беспрестанно бубнил: "Командира третьей роты сто пятого полка капитана Семушкина… Доставить живого или мертвого. Командира третьей…"

Взбежав на второй этаж, дежурный гаркнул на всю казарму:

– Командира третьей!..

Откуда ни возьмись с трясущейся рукой к дежурному подскочил старшина роты и скомандовал:

– Смир–р–на!.. Никак нет, командир третьей роты… товарищ капитан… все еще находится в отлучке!..

– Ох! – дежурный устало вытер рукой лоб, повернулся к двери, кубарем скатился по гудящей железной лестнице вниз. За капитаном он отправился на квартиру на дребезжащей полковой "эмке". "Вот разгильдяй! Поселился у черта на куличках – гони за ним!" – ворчал всю дорогу дежурный.

– Чего он вызывает? Случилось что? – уже в машине спрашивал дежурного капитан Семушкин.

– Приказано доставить вас живого или мертвого… – таинственно отвечал дежурный. – Пуговицу вон застегните, а то совсем крышка! И мне за вас влетит…

Шофер не удержал руля, машина вильнула в глубокий снег и застряла. Проклиная все на свете, они выскочили из машины и начали быстро откапывать засевшую "эмку"…

А тем временем Гнездилов нервно ходил по кабинету в ожидании капитана.

Он был человеком строгих правил, необычайно пунктуальным. Это стало не только привычкой, а второй натурой полковника и составило ему блестящую карьеру в армии. Позже, уже в преклонном возрасте, Гнездилов уверовал в то, что власть ему затем и дана, чтобы держать подчиненных в страхе, и благодаря этому стал знаменитым на весь округ строевым командиром.

Но если начальство военного округа без меры его хвалило, то от этого вовсе не легче было людям дивизии: все шишки сыпались на их головы. Редко кто, проходя мимо, не был им остановлен, даже командиры, которые гордились своим молодцеватым видом, безукоризненной выправкой, все равно не избегали его внушений, упреков, а то и взысканий.

Особенно привередлив и до жестокости строг был Гнездилов к тем, кто нетвердо знал устав. Такие, по мнению Гнездилова, попирали букву и дух воинского порядка. Встречаясь где–либо с младшим по званию, он окидывал его острым, мгновенно скользящим взглядом и приглушенно–напевным голосом спрашивал: "Ну–ну, который год служишь?.. Вон как! Седьмой, значит. А ответь мне: параграф третий, статья седьмая Устава внутренней службы о чем гласит?" Тот, потупив взор, сосредоточенно думал, потом что–то медленно говорил в свое оправдание. "Может, на что жалуетесь? С головой как?.." не отступал Гнездилов. "Никак нет, товарищ полковник, голова при полной ясности!" – "Значит, сам виноват, – принимался отчитывать Гнездилов и всплескивал руками: – Седьмой год на командной должности, а? И устава не знать? Мозгами не хотите шевелить. Да, да, мозгами… Все вы такие грамотеи!" – Гнездилов недовольно крякал и, прежде чем отпустить виновника, припугивал: "Попадешься второй раз на глаза – милости не жди".

Бывали случаи и похлеще… Николай Федотович решил лично проверить, умеют ли подчиненные ему командиры ходить на парадах. И хотя дивизия далеко отстояла от крупных городов, где по празднествам устраиваются воинские маршировки, он все же хотел знать, все ли умеют держать ногу при парадном шаге так, чтобы эта самая нога поднималась вровень с подбородком. Командиры были построены на плацу. Гнездилов взошел на деревянный помост и приложил руку к козырьку, как бы приветствуя войска. Перед ним проходили командиры. Они печатали шаг, казалось, земля гудела под ногами. И надо же было случиться беде: командир роты Семушкин, поравнявшись с полковником, повернулся к нему лицом, пожирая глазами, как тому учил сам Гнездилов. Но полковник насупился и поманил к себе Семушкина.

– Где службу проходил, молодец? – громко, так, чтобы слышал строй, спросил полковник.

– Имею честь доложить, пожизненно в пехоте! – видимо, не совсем поняв намек полковника, отрубил Семушкин.

– А до армии? При коне, наездником?

"Уж не собирается ли полковник сплавить в кавалерию?" – подумал Семушкин, а вслух повторил:

– Никак нет, пожизненно…

– Довольно! – взмахом белой перчатки остановил его Гнездилов. – Раз не научены – будем тренировать. Ша–агом… арш!

Не однажды Семушкин проходил вдоль строя, запарился, а голос полковника все подстегивал:

– Отставить! Повторить!

С потешным недоумением переглядывались товарищи, шепотом справлялись друг у друга: "Что это с ним? Совсем загоняет!"

Позже, когда кончились занятия, Гнездилов собрал всех в круг, сам вышел на середину и сказал кратко:

– Следите, товарищи командиры, за искривлением ног. Тренируйте их, как бы сказать, на вытяжку. А то видите вон у Семушкина… Ноги дугой, и одна вибрация… Не годится это для строя!

На этот раз Семушкина ожидала большая неприятность, если бы не задержалась машина. Полковник Гнездилов долго ждал, не утерпел и снова отправился на плац. К его радости, бойцы работали споро, и, хотя команда была та же, полковник воздержался от разноса. "Начни ругать, так руки опустят. Смотр мне сорвут", – благоразумно решил он и удалился с плаца.

…Строевой смотр начался в назначенное время – в одиннадцать часов утра. На импровизированную трибуну, наскоро сбитую из досок, поднялись инспектор штаба Западного округа генерал–майор Ломов, представитель генштаба полковник Демин и полковой комиссар Гребенников.

Справа, в десяти метрах от трибуны, расположился дивизионный духовой оркестр. В его составе было семь трубачей и один барабанщик. Дирижировал худой седенький старшина в куцей шинели и глянцевитых крагах.

Командир дивизии Шмелев, одетый в кожанку с барашковым воротником, в смушковой папахе, красиво заломленной назад, не спеша поднялся по скрипучим ступенькам, вскинул руку:

– Товарищ генерал! По вашему приказанию дивизия для строевого смотра построена!

– Все готово? – глянул из–под роговых очков генерал.

– Так точно! Прикажете начинать?

– Начинайте.

Комбриг Шмелев махнул рукой. Оглушительно звякнули медные тарелки, ударил барабан, оркестр заиграл марш. По рядам и колоннам из края в край прокатилась команда:

– К торжественному маршу! По–ротно! Первый батальон прямо!.. Остальные напр–р–р-раво! Ша–гом… арш!

Под сотнями ног загудел плац, лес штыков качнулся и двинулся вперед. Держа строгое равнение направо, полки дивизии – рота за ротой, батальон за батальоном с криком "ура!" проходили мимо трибуны, над которой развевалось красное полотнище с надписью: "Выше уровень строевой подготовки!"

Когда проходили первый и второй батальоны, генерал Ломов довольно улыбался. От нахлынувшего восторга он Даже покачивался на носках в такт музыке, словно сам шел в строю. Но вдруг лицо его помрачнело, в серых выцветших глазах мелькнул гнев.

– Черт знает что такое! Вы посмотрите, посмотрите на этот строй! На что похоже? Как это назвать?

Шмелев присмотрелся, куда указывал пальцем генерал, и увидел знакомую картину. У одного бойца размоталась обмотка, на нее то и дело наступал идущий сзади, и бедняга, сгорая от стыда, шагал, как спутанная лошадь. Радуясь за бойца, который даже в этом трудном положении не нарушил строя, не подвел товарищей, Шмелев улыбнулся. Это заметил генерал.

– Чему вы радуетесь? Плакать надо! – язвительно процедил он сквозь зубы.

– Да, – вздохнул Шмелев. – Вы правы, товарищ генерал. Грустно смотреть на солдата в обмотках. Сапоги бы пора…

– Сапоги? Лапти им, а не сапоги. В сапогах уметь надо ходить. А это что за шаг, что за хождение? Ног ни черта не слышно. А оркестр? Вы послушайте, что играет этот оркестр? Вместо военного марша, краковяк какой–то. Дирижера ко мне! Ди–ри–же-ра! – трубным голосом закричал генерал.

Дирижер наметом кинулся к трибуне, запыхавшись, взбежал по ступенькам, поднес трясущуюся руку к ушанке.

– Т–т–то–варищ ге–ге–не–рал! Д–д–ди–рижер д–д–дивизии… я–я–вил–ся!

– Вы что играете? Потешить нас захотели?

– М–м–арш. "Г–г–ге–рой", т–то–варищ ге–ге–нерал.

– Какой, к дьяволу, герой, когда это краковяк, смешанный с панихидой! Марш мне играть! Марш! Настоящий – суворовский, военный. Чтоб за душу брало, чтоб ноги сами шли. Понятно?

– Т–т–так т–т–точно! П–п–п…

– Ступай на место! – махнул рукой генерал. – Распыкался тут… Играть надо, а не пыкать.

Побледневший, перепуганный до смерти седенький старшина скатился с трибуны и, спотыкаясь, побежал к оркестру.

– Постройте мне полки буквой "П", – приказал генерал и, слегка улыбаясь, взглянул на командира дивизии. – Я покажу вам, как ходить надо. Я научу вас строевому шагу.

Через несколько минут личный, состав стрелковых полков был выстроен на плацу буквой "П".

Звеня серебряными, тоненькими, как женская заколка, шпорами, генерал Ломов вышел на середину строя, сухо кашлянул в кожаную перчатку.

– Гм… Да-с! Плохо! Очень плохо ходите, товарищи! – начал он, то и дело повторяя слова, желая, чтобы их непременно запомнили бойцы. Порадовать высшее командование вам нечем. Равнение у вас еще туда–сюда сносно… Выправка тоже сравнительно ничего… Но что касается ноги, то ее нет. Да, нет. Вместо того чтобы поднимать ее выше носа, печатать шаг, вы с трудом отдираете ногу на десять, максимум на пятнадцать сантиметров. А почему так происходит? Да потому, что вы явно недооцениваете строевой шаг. Да, недооцениваете. А недооценивать его нельзя!

В этот момент полковник Гнездилов стоял в кругу штабных командиров. В душе он радовался, что мысли генерала совпадают с его мыслями, и он не удержался, чтобы не высказать слова восторга вслух. И генерал услышал это, оглянулся, слегка наклонив голову:

– Вы что–то имеете сказать по ходу смотра?

– Нет–нет, товарищ генерал! – отчеканил Гнездилов. – Ваша речь очень правильная. Будущая война без строевого шага немыслима!

Генерал кивнул полковнику и снова обернулся к строю, посуровел:

– А вот они этого не понимают. Поэтому меры нужны самые быстрые и крутые. На строевой шаг надо подналечь, товарищи. Его надо отрабатывать, не жалея ни пота, ни сил. Это сейчас самое главное!

Заложив руки за спину, генерал прошелся по плацу, остановился и сказал:

– А сейчас, товарищи, я вам покажу, как надо ходить бойцу Рабоче—Крестьянской Красной Армии. Покажу, какой должна быть его железная поступь.

Сказав эти слова, генерал Ломов, подобно петуху, готовому кинуться в драку, расправил плечи, выпятил грудь, подоткнул под ремень полы шинели, кивнул оркестру и, подкинув ногу до подбородка, ударил каблуком по насту. Под звуки суворовского марша "Солдатушки – бравы ребятушки" Ломов сделал еще один взмах ногой, тотчас грациозно выбросил другую, но поскользнулся и упал. Строй ахнул и замер в оцепенении.

К распластавшемуся генералу первым кинулся полковник Гнездилов. Но опоздал. Ломов успел сам подняться. Стряхивая снег с шинели, он зло бормотал:

– Бездельники! Идиоты! Нет бы песком посыпать! Боитесь – руки отсохнут. Чтоб вам!..

– Прошу прощенья, товарищ генерал, – вкрадчивым голосом произнес Гнездилов. – Разберусь, накажу. По всей строгости! Разрешите шинельку… Почищу… Шпора согнулась. Но ничего… Мы ее сейчас… Вот так… Вот и порядок.

Но порядка уже не было. Бравурное настроение генерала померкло. Он поправил на носу очки и, не глядя на окружающих, прихрамывая на правую ногу, заковылял по направлению к штабу.