Текст книги "Вторжение"

Автор книги: Василий Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 41 страниц)

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

На аэродром Демин добрался в полдень. Немецкий самолет зеленовато–глинистого цвета стоял посреди взлетно–посадочной полосы. Возле него ходил часовой.

Демин выслушал доклад дежурного по аэродрому и, уже направляясь к деревянному домику, уютно стоявшему под елями, спросил:

– Погода летная?

– Последние трое суток без изменений. Нормальная. Наши летают спокойно. А немцы уверяют, что из–за плохой погоды сбились с курса…

– Как вы думаете?

– Похоже, они принимают нас за детей. Во всяком случае, аргумент сомнителен.

В домике Демин увидел немецких летчиков… Двое – в одинаковых светло–зеленого цвета комбинезонах. Маленький, с рыжеватыми и мягкими, как утиный пух, волосами на голове, и другой, сухощавый, с продолговатым носом и голубыми глазами, расположились на скамье, привалясь спинами к печи. Третий сидел на табурете возле стола. В его внешнем облике Демин уловил что–то от бюргера: полнеющий, с крутым, раздвоенным подбородком, крупным носом; светлые взлохмаченные брови и серые настороженные глаза, о которых можно сказать, что при любых обстоятельствах они остаются холодными и непроницаемыми. В отличие от своих спутников, он был в черных кожаных унтах с "молниями" и в куртке с цигейковым воротником. Завидев вошедшего полковника, немец неторопливо поднялся.

– О, герр полковник! Рад, очень рад! Позвольте представиться? Оберст–лейтенант Эрих фон Крамер. Это мой экипаж. – Он кивнул головой в сторону покорно вставших летчиков.

Демин сухо поздоровался и обратил внимание, что Крамер хорошо говорит по–русски, хотя акцент был довольно выразителен.

– Садитесь, господа, – предложил Демин. – Я думаю, мой вопрос не удивит вас, если спрошу: откуда и с какой целью вы прибыли к нам?

– Разумеется, герр полковник, – с подчеркнутой вежливостью улыбнулся Крамер. – Хотя, наверное… вам докладывали… – Он неторопливо достал сигарету и закурил.

Пауза была сделана намеренно.

– Да, мне доложили, что за последние трое суток погода благоприятствовала полетам, – стараясь подавить раздражение, произнес Демин. – Тем более странно, что вы утверждаете обратное и, как мне кажется, не можете концы с концами свести.

– О, герр полковник слишком подозрителен! Я даже не предполагал, что дружеские отношения между нашими странами могут дать повод для этого.

Демин понял, что Крамер начинает играть и склонен к демагогии. Вступать же в полемику с нацистом ему представлялось малоприятным.

– Россия – страна более чем загадочная, – продолжал Крамер. Особенно ее политический аспект. Ваш суверенитет является признанным и законным. И такая великая держава, как Германия, тоже признала его, подписав договор о ненападении. Поэтому беспокойство, которое проявляете вы по поводу случайных инцидентов, необоснованно. Германское правительство уважает международные договоры…

Демин неожиданно рассмеялся. Оберст–лейтенант посмотрел на него удивленно:

– Очень жаль, герр полковник, что вы не хотите понять меня.

– Простите, господин Крамер, но вы отвлекаетесь. Я отдаю должное вашему умению вести разговор. Не ответив на мой вопрос, вы принуждаете меня оправдываться. И все же я еще раз задам его: что послужило поводом для вашего визита? Только не говорите о плохой погоде.

– В таком случае, погода была прекрасная, – холодно и вызывающе ответил Крамер. – Но мы все–таки сбились с курса и вынуждены были сесть на этот аэродром. Теперь можете не дать нам бензина… и можете интернировать нас. Мы ваши гости или ваши пленники. Как будет угодно.

"Вот ведь каналья! – подумал Демин. – Опять разыграл из себя овцу". Он понял, что разговор с немцем ни к чему не приведет, если не применить власти. Крамер же вел себя нагло, вероятно зная, что в любом случае никакого насилия со стороны советского командования не будет.

Вошел дежурный по аэродрому и, наклонившись к Демину, что–то сказал. После этого полковник с явным неудовольствием обратился к немцу.

– Когда вы хотите лететь, господин Крамер?

– О, это деловой разговор, – оберст–лейтенант преобразился. – С вашего позволения, герр полковник, – он взглянул на часы, – через сорок минут.

– Обслужите немецкий самолет, – бросил Демин дежурному.

– Герр полковник очень любезен. Я бы не хотел так просто проститься с вами. Мы должны выпить по бокалу вина… за дружбу, герр полковник. Затем Крамер обратился к сухощавому немцу с голубыми глазами: – Штольц, зиген зи битте вайн*.

_______________

* Принеси, пожалуйста, вина.

Штольц тут же направился к двери.

– Проводите его к самолету, – приказал Демин дежурному.

Когда было принесено вино, Крамер наполнил два бокала.

– А ваши коллеги – трезвенники? – спросил Демин.

– В немецкой армии младшие чины не должны позволять себе вольности в присутствии старших офицеров, – заметил Крамер.

– Ну что ж, – произнес Демин, – выпьем за то, чтобы между нами не было разлада. Пожалуй, это единственное, чего можно желать сейчас в отношениях между нашими странами. Не правда ли, господин Крамер?

– О, да, конечно, – с улыбкой пробормотал Крамер. Он отпил глоток кислого рейнского вина. – Только печально, что эти отношения не греет русский климат. – Крамер на мгновение мысленно перенесся в ставку фюрера: там опасались, что из–за позднего вскрытия рек и тяжелого бездорожья нельзя будет раньше начать русскую кампанию. Затем он взглянул на Демина и как можно вежливее спросил:

– Скажите, герр полковник, как долго будут продолжаться холода?

– Природа имеет свои законы. А нам, русским, не привыкать к холодам. Но почему это интересует вас?

– О, обычное любопытство… Холод – нехорошая вещь, – поморщился Крамер. – Весной много воды… болота. Дороги непроходимы… В таких условиях нелегко жить.

– Никто не выбирает себе родины, господин Крамер.

– Вы любите Россию, – немец улыбнулся. – Конечно, в ней просторно, много земли… А Германия живет тесно, как в клетке…

– Поэтому вы и решили расширяться…

Поняв намек, Крамер не проговорил ни слова. Только прикусил тонкие губы. Его пальцы так крепко сжали бокал, что, казалось, он вот–вот хрустнет.

– Нет–нет, – наконец заговорил он. – Немецкий народ и мой фюрер добры. Я не ручаюсь за достоверность, но, как мне сказал один авторитет, прабабушка нашего фюрера крестилась в русской церкви. Кажется, Осташково.

– Может быть. Но этот факт мало что меняет в наших взглядах на вещи…

– Герр полковник, – с настойчивостью перебил Крамер. – Я понимаю, русские положительно не желают, чтобы германское оружие было… в общем… неудобно направлено… Но если русские будут иметь благоразумие удержаться от войны, то последствия побед германского оружия могут быть очень выгодны для вашей нации.

– Наше правительство строго придерживается нейтралитета, – сказал Демин, вглядываясь в глаза немца. – Но если кто захочет неудобно направлять пушки или вот летать неудобно направленным маршрутом, то это может для них плачевно кончиться. Советские люди по натуре очень добры, но не любят, чтобы их тревожили. Позвольте вам рассказать анекдот, не лишенный правды.

– Пожалуйста! Будем слушать! – ответил с вежливой ухмылкой Крамер.

– В тридцать девятом году, – заговорил Демин, – приехал к вам, в Германию, один из наших дипломатов… Все шло, как вам известно, нормально. И в знак уважения Риббентроп повел нашего дипломата в ботанический сад, чтобы показать редкостные растения. "Вот альпийская фиалка… Австрийская сирень… Французский тюльпан. Вот наши германские, маки, – похвалялся Риббентроп и подвел гостя к довольно непривлекательному кусту и сказал: – А теперь, господа, полюбуйтесь на русскую красоту. Вот она, русская крапива!" Советский дипломат подумал, попросил подойти поближе и ответил: "Господа, на всю эту альпо–франко–германскую и прочую красоту я сажусь вот этим местом. А вот вы попробуйте сесть на крапиву!" закончив, рассмеялся Демин.

Эрих фон Крамер долго молчал, вытаращив на него недоуменные глаза.

– Что есть крапива? – наконец спросил он.

– А это такое растение, – все еще ухмыляясь, ответил Демин. – Чуть прикоснешься к нему, так обжигает…

Немец хотел что–то возразить, но Демин продолжал:

– Итак, господин Крамер, надеюсь, наша встреча оставит какой–нибудь след. Если не в истории, – он усмехнулся, – то, во всяком случае, в нашей с вами памяти. – Демин взглянул на часы и поднялся: – Простите, но время не позволяет мне более задерживаться здесь. Только не забывайте: у крапивы русский характер. Лучше не трогать!

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Приказание отпустить немецких летчиков и не чинить им никаких препятствий дал командующий военным округом генерал–полковник Павлов, который в свою очередь вызвал к себе Демина. «Зачем срочно я понадобился ему? И вот – приказ отпустить этих пролаз… Странно», – подумал он, садясь в поданную машину.

Ехать долго не пришлось. Командующий находился неподалеку от аэродрома, на станции, в личном вагоне. Уже через полчаса Демин попал на прием. Он обратил внимание, что Павлов чем–то озабочен и расстроен хмурился, мрачнел, тяжелые брови свисали на глаза. Лишь на минуту, когда Демин представился, Павлов заулыбался, потрогав щетинку усов, похожих на клочок овчинки, приклеенный к верхней губе, потом пригласил располагаться как дома, широким жестом указав на отдельный столик. На этом столике были бутылки, недопитое в бокале пиво, сухая таранка.

Сразу заговорить Демину не удалось: перед командующим, держа в руках раскрытую красную папку, стоял навытяжку генерал с крупными черными глазами и такими же черными, аккуратно причесанными волосами.

– Это мой начальник штаба генерал Климовских, – представил Павлов слегка склонившего голову генерала. – Кстати, пусть и представитель генштаба послушает, чем порой заражены чины. Большие чины! – подчеркнул командующий и раздраженным тоном добавил: – Черт знает, это какое–то поветрие! Им вдалбливаешь в голову, что реальной опасности на сегодня нет, а они… С ума посходили. Трезвонят на каждом перекрестке, вот, мол, немцы угрожают. Горит дом, спасайте!

– Настаивают, требуют, – мягким веселым голосом добавил Климовских и уткнулся в папку, начал читать вслух: – "Командир авиационной дивизии Белов докладывает: авиация находится на виду у немцев. Один бомбардировочный полк – в Пинске, истребительный – вблизи Кобрина, другой истребительный и полк штурмовиков – в районе Пружаны. Аэродромы примитивны, без бетонированных взлетно–посадочных полос. Летчики ждут замены старых самолетов новыми. Командиры полков беспокоятся, что в случае войны полкам немедленно нужно перебазироваться, так как старая аэродромная сеть немецкому командованию хорошо известна".

– Это я сегодня своими глазами видел, как они умеют разведывать, – не удержался Демин. – Погода летная, а они, видите ли, заблудились. Бензина не хватило. Сели. Ну и наглецы!

– Бывает. Я об этом уже не раз докладывал в Москву, – заметил Павлов, как бы оправдываясь. – Вот и насчет этого самолета запрашивал. Из органов Берия строго предупредили: не надо трогать. Мы не имеем права давать повода к ссоре.

"Ах, вот что…" – удивился Демин и нервно покусал губы. Он не знал, возражать ему или нет.

– А что касается запасных полевых аэродромов, – продолжал Павлов, то они у нас намечены, хотя, правда, еще не подготовлены. Докладывайте дальше, – обратился он к начальнику штаба.

– Письменных донесений больше не поступало, – спокойно ответил Климовских и, порывшись в бумагах, продолжал: – Вот только есть устные запросы. Я имел встречу с командующим четвертой армией генерал–лейтенантом Чуйковым. Должен сказать, требования его справедливы. В первом эшелоне его армии весной нынешнего года было всего две дивизии на сто пятьдесят километров фронта. Летом подбросили еще одну дивизию. Но это, как он выразился, латание дыр. Во втором эшелоне тоже не густо – только одна дивизия. Таким образом, армия похожа на корпус… Почему бы заблаговременно не выдвинуть две–три дивизии из тыла страны?..

– Я это слышал. Старая песня! – отмахнулся Павлов. – Как он не понимает, что подобными действиями можно спровоцировать войну! Да и вообще, – он повернулся к Демину, – надо бы некоторых командиров привести в чувство. Они проявляют чрезмерную немцебоязпь. Мне уже докладывали о Шмелеве… Там из–за страха даже не хотят перестраиваться. Не хотят расстаться с гужтранспортом. Привыкли коням хвосты крутить и думают на этом весь век выезжать.

– Товарищ командующий, вы тут неправы, – возразил ему Демин. – Я только что был у Шмелева. Они не против перестройки, но хотят, чтобы взамен им дали сразу новое оружие. Нельзя же, в самом деле, оставлять дивизию голышом…

– А где его взять, новое оружие? – нетерпеливо перебил Павлов и вернулся к прерванной мысли: – Мы должны решительно провести большую реорганизацию. Слов нет, в войсках необходимо поддерживать постоянную боевую готовность. Но следует уже теперь, когда еще не поступила, и в достаточном количестве, новая техника и оружие, подготовить бойцов морально, так сказать, психологически. Перестройка коренным образом изменит нашу армию. И мы заставим таких, как Шмелев, подчиняться и не поднимать петушиный гвалт!

– А как расценивает командование округа продолжающееся сосредоточение немецких войск на нашей границе? – спросил Демин, в упор глядя на командующего.

– Так же, как и Главное командование в Москве, – отпарировал Павлов и, довольный ответом, погладил гладко выбритую лоснящуюся голову.

Генерал Климовских усмехнулся, заискивающе подмигнув командующему.

Не желая обидеть представителя генштаба, генерал–полковник Павлов развил свою мысль. Он сказал, что Германия не осмелится нарушить договор о ненападении. Она стягивает свои войска к нашей границе потому, что просто опасается русских.

– Вы же знаете, – заметил командующий, – как искаженно преподносит заграничная пресса имевшие у нас место перевозки по железной дороге некоторых воинских частей из глубины страны в пограничные округа, а также лиц переменного состава на учебные сборы… А с другой стороны, продолжал командующий после минутной паузы, – можно допустить, что Германия концентрирует свои войска у наших границ для того, чтобы сдерживать нас, а может быть, и выторговать что–либо угрозой силы. Но мы исходим из известного положения: "Ни одного вершка своей земли не отдадим никому…"

– А не случится, что при нашей раскачке мы можем проворонить? – не отступал Демин.

– Ну что вы! – возразил Павлов, прохаживаясь по ковровой дорожке вагона. – Как можно? Успеем все сделать. Немецкая армия хоть и находится в прямом соприкосновении с нашими войсками, но инцидентов нет, войны тем паче не ожидается в ближайшее время. – Он взглянул на Демина, сощурив глаза: – Впрочем, кому–кому, а вам–то, представителю генштаба, все это известно. Пытаете меня, командующего? Так сказать, нервы проверяете? Они у меня достаточно крепкие.

– Еще в Испании закалены, – вставил Климовских.

Глядя на командующего, Демин подумал: "Слишком самонадеян, а этот Климовских, как видно, любит ему подмазывать".

Павлов неожиданно спросил:

– Вы еще не обедали? Говорят, соловья баснями не кормят. Уважаемый мозговой трест, – обратился он к начальнику штаба, – дайте команду повару, пусть накроет стол на три персоны. – Сам же присел за маленький столик и, опорожнив бокал пива, начал раздергивать таранку.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Чист и прозрачен воздух, далекая даль словно бы приближается, и если подняться на высокий откос, можно увидеть деревянные костелы, островерхие дома, обнесенные всяк своим забором, тесные полоски земли, словно сдавленные межами. Все это по ту сторону, за рекой. Окантованная прибрежными кромками льдов, река как бы застыла в задумчивой неподвижности. Посреди реки, словно бы норовя укротить ее бег, возвышается остров. Громадой древних камней шагнул он в реку и остался там навсегда бороться с вешними паводками и ливнями. Неуемные ветры обжигают его стужей, вода подтачивает каменистую твердь, а он, недоступный и гордый, стоит наперекор всему и, будто бросая вызов непогоде, приютил в своих расщелинах сосны. Дивно, как эти сосны взобрались на камни–валуны, расправили по ветру зеленые крылья, вот–вот готовые оторваться от земли и взмыть в заоблачную высь. Нет, не ждут покоя одинокие сосны на диком острове!..

Гребенников, любивший подниматься на откос, всякий раз видел, как древние камни острова, как бы подпиравшие друг друга, сблизили берега реки. В эти минуты, полные тишины и покоя, Иван Мартынович думал, что и между людьми вот так же можно перекинуть мостки, незримые, но которые их сблизят. Мостки соединят сердца людей, и жить они могут в дружбе и согласии, только надо, чтобы такие мостки были прочными и никогда не разрушались… "Эх, как еще много нужно сделать, чтобы не было вражды… На одной планете, одна земля, воздухом одним дышим, а такие противоречия в мире…" – подумал Иван Мартынович и обернулся, услышав голос жены с подножия откоса.

– Ваня, ну сколько тебя ждать? – еле выговаривала она, на ходу отогревая у рта озябшие руки.

– Поднимись сюда, Лена, – позвал Иван Мартынович. – Ты погляди, какая красота!

– Не хочу, я вся перемерзла! Даже топорик оставила там, у елки…

– Не нашла подходящую?

– Попробуй выбери… Они все такие стройные, молоденькие, просто жалко рубить.

Иван Мартынович сошел вниз, поднял топорик и, увязая по колено в снегу, вошел в редколесье. Среди старых деревьев облюбовал маленькую ель, раза три обошел вокруг нее, приминая снег, и потом срубил под самый корень. Елка была на вид неказистая, голая с одного бока, но с крупными мохнатыми ветками.

– Плешивая какая–то, – оглядывая елку, сказала жена.

– Зато какой новогодний сюрприз! – обрадованно возразил Иван Мартынович. – Соберутся все, и мы вдруг ввалимся с елкой!

Она помолчала. Только по дороге домой заявила:

– Знаешь, Ваня… Мне, откровенно говоря, не хочется идти.

– Почему?

– Не тебе спрашивать… – уклончиво обронила она.

– Опять свое! – с упреком сказал Иван Мартынович. – Я знаю, ты опять начнешь о платьях… Неужели ты думаешь, что я должен выбирать тебе фасон, шить платье. Умоляю, избавь меня от таких хлопот!

– А тебе не будет стыдно, когда все явятся разодетыми, а я… И это при наших–то деньгах!

– Иная вся в золоте, а внутри пустая.

– Не ты ли говорил, человека должно все красить?

– Но это совсем не значит, что мы должны сидеть дома, как бирюки, и даже в праздники не показываться на людях.

"С тобой только на людях и бывать", – подумала Лена. Невольно припомнилось ей: года три назад пригласил их старый друг по службе, Михаил, на день рождения. Все шло ладно: пили, танцевали под граммофон ничто, казалось, не омрачало веселья. Но вот в разгар вечеринки пришел сосед по квартире Михаила. В это время она, Леночка, сидела на диване и о чем–то (теперь уж выветрилось из головы) говорила с мужем. Надо же было этому военному сразу подойти к ней и пригласить на танец. Тогда Иван Мартынович в одно мгновение вскочил и, побледнев, сгоряча отчитал его. Отчитал так, что тот, наверное, и по сей день помнит. "Где ваша культура? – спросил Гребенников каким–то не своим, металлическим голосом. – Когда мужчина разговаривает с женщиной, безразлично кто она жена или просто знакомая – все равно, вы обязаны попросить у мужчины разрешения пригласить ее на танец. Вы просто бестактны!"

Вечеринка была испорчена. И как она, Леночка, ни доказывала мужу, что на такие вещи смотрят теперь иначе, проще, что в поступке военного ничего нет дурного, – Иван Мартынович был неумолим. "Если из человека не выбивать невежество, то оно может гнездиться в нем всю жизнь", – говорил он.

"Вот и покажись с ним на людях", – снова подумала Лена, а вслух промолвила:

– Неохота идти.

Иван Мартынович остановился.

– А зачем тогда нести ее? – спросил он, сбросив с плеча елку.

– Неси уж, – усмехнулась Лена. – Я вот только думаю, удобно ли… появляться с елкой.

"В самом деле, – подумал он, – кстати ли ему, полковому комиссару, тащить елку, да еще Гнездилову, с которым он был порой не в ладах? Скажут, начальству угождает. Впрочем, ко мне это не прилипнет, а праздник есть праздник, его нужно справить".

В ожидании чего–то доброго, радостного тянулись предновогодние часы. Держа на весу елку, Иван Мартынович шел позади жены. Неслышно падал легкий снежок. И тишина на улицах Гродно, и этот медленный снежок опять настраивали на размышления.

– Ты знаешь, о чем я думаю? – спросил Иван Мартынович.

Лена подождала мужа и взяла его под руку.

– В новогодний вечер всегда провозглашают тост за счастье, продолжал Иван Мартынович. – А знаешь, что это такое?

– Когда все в жизни удается…

– Нет, счастье не просто удача. Счастье даже в поисках лучшего, в преодолении всего, что мешает жить.

– Это похоже на муку, – обронила Лена. – Не хотела бы я такого счастья.

– Э-э, родная, и у нас с тобой всякое может быть в жизни: и слезы, и радости, и волнения, и трудное расставанье…

– Не пророчь, – перебила Лена.

Но Иван Мартынович продолжал рассуждать.

– Если во всем том – и в беде и в радости – мы останемся самими собой, чистыми и до конца верными – вот это и есть счастье.

Он остановился и, по привычке водя пальцем у своего лица, добавил:

– Мудрость в том, чтобы извлекать удачи из неудач, радость – из горя. И счастье может по–настоящему понять и достойно оценить только тот, кто пережил несчастье…

Особняк, в котором верхний этаж занимал полковник Гнездилов, отыскать было не так просто. Правда, особняк стоял в центре города, и Гребенников как–то заезжал к Гпездилову, но забыл, где он живет. Гребенников лишь помнил, что особняк имеет высокую каменную лестницу с двумя крылатыми львами по бокам, возле растут старые липы, каштаны. Деревьям, казалось, тесно было за железной оградой, ломились они всеми ветвями через решетку, на простор, застилая прохладной тенью дорогу. Теперь снег запушил и дома и деревья.

Долго пришлось Гребенниковым блуждать, пока наконец в переулке они не увидели приметную изгородь с высокой ажурной дверью. Войдя в палисадник, Иван Мартынович поднялся по каменным плитам на крыльцо и постучал в дверь. В прихожей послышались шаги, но, прежде чем открыть дверь, кто–то включил свет наружной лампочки.

– Свои, свои! – с нарочитой веселостью в голосе произнес Гребенников и, пропустив жену, неуклюже протиснулся с елкой и поставил ее на паркет, натертый до зеркального блеска.

Сам полковник Гнездилов не вышел встречать, и от этого Гребенников почувствовал неловкость. "Должно быть, гостей занимает", – успокоил себя Иван Мартыновыч, а минутой позже услышал голос хозяина дома.

– Ты уж чуть не вывел меня из терпенья. Хотел даже послать за тобой гонца.

– Лесная гостья задержала, – кивнул Гребенников.

– Ай да подарок! Ур–ра! – увидев у стены елку, гаркнул Гнездилов и, подхватив ее, понес в зал.

– Чуешь, Николай Федотыч, как о начальстве пекутся, – сострил кто–то.

– На то оно и начальство, чтобы о нем хлопотать, – не то шутя, не то всерьез ответил Гнездилов и захохотал. – За такую красотку комиссару придется приказом по дивизии благодарность объявить, – добавил Николай Федотович.

Сказано это было шутки ради, но Гребенникова внутренне покоробило: "Черт меня дернул на эту затею".

Елка была поставлена, в угол. Она отошла с мороза и источала острый запах хвои. Гости расселись за столы, сдвинутые в один общий. И когда послышался тягучий, словно идущий из глубин веков, перезвон кремлевских курантов, все поднялись, скрестили над столом руки. Зазвенели хрустальные бокалы. Сам Гнездилов, обычно неразговорчивый и строгий в обращении, был увлечен общим весельем, смеялся, успевал с каждым перекинуться словом; от удовольствия то и дело гладил рукой редкие, седеющие волосы. Его радовало, что компания подобралась приличная. Он все время порывался произнести тост, но никак не мог успокоить развеселившихся гостей.

– Тише! – жестом просил он. – Дайте мне слово сказать… – И едва смолк шум, Гнездилов обвел гостей умиленным взглядом и сказал:

– Выпьем, товарищи, за удачи по службе… Чтобы мы, так сказать, продвигались по лесенке и в чинах не были обделены…

Скучающими глазами посмотрел Иван Мартынович на Гнездилова и отвернулся. Чувствуя какую–то заминку, капитан Гольдман, ведающий продовольственным снабжением, привстал и, держа в руке рюмку, обратился к Гнездилову:

– Дорогой Николай Федотыч, прошу иметь в виду и подчиненных, а уж мы стараемся… – и гости, покатываясь со смеху, еще раз чокнулись.

Гнездилов попросил снова наполнить бокалы.

– Пойдем по команде, так сказать, по солнышку… Очередь за вами, Лена… Как вас по батюшке?

– Зовите меня так, просто, – заулыбалась Гребенникова и, подумав, сказала:

– Давайте выпьем за то, чтобы жилось всем… И чтобы никогда не было разлуки с нашими муженьками.

– Верно. Но когда будет на то приказ и придется нам в поход идти, чтобы жены не оплакивали, – добавил Гребенников, и все опять стали чокаться.

Столы сдвинули к передней стене. Молоденький лейтенант Володя Полянский, зять полковника, приехавший на побывку из Могилева, завел граммофон. Закружились пары, застучали каблуками женщины. В круг танцующих вошел и Николай Федотович. Его грузное тело было не под стать стремительным движениям, и, однако, Гнездилов в паре с живой, тонкой в талии Леной кружился необыкновенно проворно. Когда все утомились, Гнездилов попросил завести лезгинку и пошел вприсядку, гикая и размахивая руками, словно цеплялся ими за воздух.

– Браво, браво! – подзадоривали гости, и полковник еще быстрее закружился по комнате. Он так же быстро остановился и с разбегу опустился на тахту, не заметив, что там лежали пластинки; они глухо затрещали. В комнате поднялся хохот, только жена с сожалением покачала головой.

Минуты роздыха коротали в разговорах. Конечно же, Гнездилов и тут нашелся, будто подменил его кто–то, отняв у него привычную строгость и сделав настоящим добряком.

– Ну, Владимир, чего нос повесил? – спросил он зятя. – Жена есть, сыном тоже доволен.

– Доволен, – кивнул тот, держа в руках куски пластинки.

– То–то, помяни меня добрым словом, – гудел Николай Федотович. Забыл, как спасал тебя. Бунтарь эдакий! – рассмеялся Гнездилов и, видя, что все заинтересовались, принялся рассказывать: – Как же, подарил ему дочку – кровинку свою… А он и медового месяца не справил, как на дыбы встал. Разводиться! Характерами, видите ли, не сошлись…

– Будет тебе, Коля, перестань! – перебила жена.

– А что тут такого? Какая может быть в этом секретность? Для других будет наука и для него, – кивнул Гнездилов на зятя и продолжал: – Так вот, значит, разводиться – и никаких гвоздей. Меня в пот бросило. Это в наше–то время, когда такие законы! Можно сказать, настоящий бой ведем за мораль! Пришлось вмешаться, разбирать их персонально.

В это время стукнули брошенные на тумбочку куски пластинки. Насупясь, Володя Полянский зашагал к двери.

– Ты куда? – спросил Гнездилов.

– На воздух. Подышать хочу, – уклончиво ответил тот.

– Ишь, правда глаза колет, – сказал Николай Федотович, когда зять вышел. – А мне, думаете, легко было? Душой за них, птенцов, переболел. Да… Стал уговаривать – не помогло. Хотел отделить – тоже отбой дают. Ах, думаю, занозы! С целой дивизией управляюсь, а уж вас–то научу уважать законы морали. Сажаю с места в карьер в машину – и к себе на дачу. Верст тридцать отсюда. По весне дело было. Глушь кругом, зелень, соловьи свистят. Благодать, одним словом! Вручаю им ключи от дачи, наказываю: поживете на лоне природы – свыкнетесь. Через денек оду проверить, машину, понятно, оставил на дороге. Осторожно, маскируясь ветками, крадусь к даче и краешком глаза в окно: нет, сидят друг от друга на порядочной дистанции и ведут словесную перепалку. Ладно, думаю, помиритесь. Не мытьем, так катаньем возьму. Даю им недельку на раздумье. Всякую связь с ними прервал, только провизию мой шофер подвозил… Приезжаю потом сам и застаю, можно сказать, уставной порядок. Сидят они в обнимку за столиком и в цветках сирени счастье свое обоюдное ищут! – заключил Николай Федотович и позвал гостей опять к столу.

– Да, удобную гауптвахту устроил, – заметил под общий смех Гребенников.

– Живут, как миленькие. Зарок дали не браниться, – ответил Гнездилов и увидел на пороге Владимира: – Чего улыбаешься? Неправду говорю?

Подгулявшим гостям ни пить, ни есть уже не хотелось. Руки лениво тянулись к рюмкам. Вскоре на столе появился песочный торт, приготовленный хозяйкой. За чашкой кофе рассказывали анекдоты, такие, что женщины стыдливо прятали глаза. Лена Гребенникова выждала удобную минуту и запела. Поначалу она пела свободно и легко, но под конец не вытянула высокую ноту и в смущении замахала руками.

– Как соловушка! Душевно поздравляю! – хвалил Гнездилов и громче всех хлопал в ладоши.

Только ее муж не разделял восторга. Он хмурился.

– Печально это слышать, – к удивлению всех, заявил он.

Сказав так, Иван Мартынович вовсе не хотел обидеть жену. Чистый, дарованный самой природой голос ее всегда вызывал у Ивана Мартыновича радостное, почти детское восхищение; он надеялся когда–нибудь увидеть свою Леночку на сцене, но как ни уговаривал пойти учиться, жена чего–то медлила, колебалась. И время было упущено. Гребенников склонил голову и, глядя вниз, внятно повторил:

– Очень печально…

– Вы обижаете жену, – заметил ему Гнездилов. – У нее же талант. Да, да. Талант оперной певицы.

– Был когда–то… – нехотя проговорил Иван Мартынович. – Время потеряно. И его не вернуть.

Николай Федотович, не найдясь сразу, что ответить, пожевал губами.

– Время всегда можно наверстать. Мы, военные… Туда–сюда, смотришь и в генералах.

– Бросьте! – перебил Гребенников. – Думать о чинах – на это каждый горазд, а вот ум никогда не приобретается ни рангами, ни служебным положением. У иных даже плешь, а поглядишь…

Слова полкового комиссара, как бичом, хлестнули Гнездилова. Он резко привстал, тяжелое кресло отскочило от его ног и грохнулось на пол.

– Кто вам дал право оскорблять? – багровея, закричал Гнездилов. – Я вам покажу плешь!..

Поднялся переполох. Гости повставали из–за столов. Желая успокоить Николая Федотовича, они наперебой доказывали, что эти слова не имеют к нему прямого отношения и потому не должны его волновать, но полковник был неумолим.

– Вы забыли, в каком доме находитесь! – весь трясясь, кричал Гнездилов. – И прекратите мне грубить!

Гребенников покривил рот в усмешке.

– Я не грублю, горькую правду говорю, – вопреки ожиданиям, все так же спокойно проговорил Иван Мартынович. – Чины, ранги – разве об этом нам нужно думать? Николай Федотович, не туда ты гнешь… – И полковой комиссар махнул рукой, покачиваясь, зашагал в прихожую к вешалке. Минутой позже он уже шел темным переулком.

Было морозно. Под ногами скрипел сухой, как крахмал, снег. Там и тут в домах огнисто переливались окна, гремела музыка, но ко всему этому, казалось, безразличен был Гребенников.