355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Василий Соколов » Вторжение » Текст книги (страница 17)
Вторжение
  • Текст добавлен: 8 октября 2016, 15:27

Текст книги "Вторжение"


Автор книги: Василий Соколов


Жанр:

   

Военная проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 41 страниц)

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Со временем Алеша стал замечать, что люди стараются что–то скрыть от него, обманывают, не хотят тревожить печальными слухами об отце. Даже мать и та угрюмо молчит и, как сказала Светлана, держит рот на замочке.

Мать запретила Алеше бывать у соседей, но он все равно тайком навещал знакомых ребят, пока не почувствовал, что все от него отворачиваются, не хотят знаться. А сегодня под вечер Алеша пришел весь в слезах и еще с порога спросил, тая в глазах упрек:

– Наш папа арестован, да?!

– Что ты, сынок, – встревожилась мать. – Кто тебе сказал?

– Ребята не дают проходу. Без конца пристают, куда отец девался…

Екатерина Степановна поджала губы и отвернулась, боясь расплакаться. Напряженно глядела невидящими глазами в угол, где потухали отблески лучей заходящего солнца. И ей казалось – вот так гаснет ее надежда. Она знала, она слишком хорошо знала, что муж не вернется, а сердце протестовало, не хотело с этим мириться. Как и раньше, она была убеждена, что муж ни в чем не виноват, но вернуть его оттуда было выше ее сил. Она испугалась этой мысли. Вздрогнула. Заставила взять себя в руки и прижала сына к себе, судорожно ощупывая пальцами его но по летам вытянувшееся, худенькое тело.

Ей стоило больших трудов разобрать постель, молча, не сказав правду сыну, уложить его в кровать, и только позже, перед самым сном, она прошептала: "Спи родной! Завтра поедем искать папу…"

Поутихло в доме. Спит, разметавшись на постели, Света, а мама ушла в переднюю комнату и занялась делом; кажется, штопает носки или собирается гладить рубашку – ведь завтра в дорогу. "Значит, только и всего – куда–то поехать, и можно найти папу, – думает, лежа с открытыми глазами, Алеша и улыбается. – Вот будет здорово! Я им покажу, этим задирам, какие мы арестанты!.."

Окна пеленает темнота, снаружи доносится посвист ветра, как будто кто–то скребет по стеклу, то и дело хлопают незакрытые ставни. Порывы ветра усиливаются. Слышно, как шумит лес. Тот самый лес, куда вместе с отцом Алеша ездил зимней порой на охоту. Шли они тогда краем дороги по запорошенному снегом бурьяну и вспугнули зайца. Прытко, с подскоками убегал зверек, и если бы не папа, если бы не скинул он резиновых сапог и не побежал вдогонку, заяц конечно бы удрал…

Как радостно было вдвоем с папой ходить по зимнему лесу… Лежит Алеша и чувствует: подступает к горлу обида, вот–вот разрыдается, и только завтрашняя поездка успокаивает, не дает воли слезам. А ветер за окном шумит гулко, тревожно. Совсем издалека, наверное, с самого края горизонта, докатывается гром. Но это вовсе не пугает Алешу. Пусть будет дождь, даже если разразится ливень, все равно он пойдет искать папу. Ничто не сдержит, лишь бы наступило утро – и ехать, ехать, чтобы скорее увидеть папу…

Заснул Алеша в полночь. Сквозь сон слышал удары грома, и, не боясь молнии, Алеша шел по дороге, и неожиданно преградила ему путь большущая расщелина. Будто земля раскололась. Он порывался шагнуть прямо через пропасть, а ноги не повиновались и кто–то держал его сзади. Увидел на той стороне отца, он звал его к себе, но перейти нельзя, и Алеша навзрыд плакал.

Проснулся от легких толчков в плечо. Над ним склонилась мать, ощупала мокрое лицо, потрогала пропитанную слезами наволочку и горестно вздохнула, сказав, чтобы еще поспал. Но лежать уже не хотелось. Ветерок залетал в открытую форточку, и комната полнилась утренней свежестью. Не помня сна, только смутно чувствуя тревогу ночи, Алеша проворно вскочил и начал одеваться. Рубашку с кармашком на груди, вельветовые штаны, потертые на коленях и не по росту короткие, надевал торопливо, а в мыслях был с отцом; думы о нем цепко овладели сердцем. Он встретится, непременно встретится с папой! Но об этом пока никому ни слова: вернутся они вместе домой, и пусть тогда все увидят, какой добрый и честный его папа…

По дощатому забору кто–то слегка постучал палкой. Алеша подскочил к окну, увидел девушку–письменосца и вприпрыжку побежал во двор.

– От папы, да? – искристо улыбаясь, спросил он громко.

– Заказное, мальчик, – ответила письменосец, держа в руке потрепанную разносную книгу. – Взрослым полагается вручать. Для порядку.

В смущении Алеша убрал протянутую руку, оглянулся: подошла мать. С непроницаемо–сдержанным видом она взяла письмо и не успела прочитать обратный адрес, как сын из–за плеча матери разглядел конверт, нахмурился.

– А я думал, от папы…

– Ничего, мальчик, жди. В другой раз будет и от папы, – успокоила девушка.

Как ни огорчительно было для Алеши, все же не утерпел прочесть письмо: бабушка своим крупным и неторопливым почерком отписывала, что в доме скучно и сиротливо без внучат, звала всех погостить, потому что на рынке появились фрукты, свежие грибы, даже южная завозная черешня продается, и к тому же в Ленинграде наступили диковинные белые ночи, без света можно читать и писать; в конце она посылала многократные поклоны и как бы между прочим намекала, чтобы не забывали, почаще слали письма, а то вся извелась в тоске и у нее, старой, по той причине болит сердце…

– Съездим за папой и сразу ответим, – сказал Алеша.

– Напишем, сынок, напишем, – кивнула мать. – Достань–ка папин охотничий рюкзак. Продукты уложим.

– Нам так далеко ехать? – не то обрадованно, не то с недовольством спросил Алеша.

– Не так далеко, но, может, придется заночевать.

Света ни в какую не хотела оставаться у каких–то Гребенниковых, придумывала всякие страхи, вплоть до того, что у них гусак больно кусается, и ее пришлось долго уговаривать.

Уже когда вышли на дорогу, Екатерина Степановна раза три останавливалась и мокрыми от слез глазами глядела на дом. Кому–кому, а ей было понятно, что идут они вовсе не за тем, чтобы свидеться с мужем, а лишь бы узнать, что с ним, куда его увезли.

Желая попасть в город пораньше, пошли они прямиком через лес. Спешить приходилось и потому, что небо снова, как и ночью, заволакивалось тучами. Косо надвигалась с запада темно–сизая полоса дождя. Мелкая дрожь волновала листву осинника. Проглянувшее с утра солнце спряталось в рвани облаков, и вот уже первые капли дождя похолодили лица. Екатерина Степановна с сыном не стали укрываться и пережидать в лесу, пока кончится дождь, – вышли на дорогу, побрели по мягкой, прибитой дождем пыли.

По дороге их подобрала крытая брезентом грузовая машина.

В Минск въезжали по умытому дождем и слегка дымившемуся паром асфальту. Шумно было на улицах, нарядны и веселы горожане, но от этого настроение у Екатерины Степановны не поднялось; радость окружающих еще больше удручала ее.

Сойдя с машины в центре города, она вдруг заколебалась, не зная, куда идти и у кого навести справки. Решилась пока зайти в штаб округа – где же, как не там, знают о судьбе мужа–командира? И когда позвонила из пропускного бюро в приемную командующего, назвалась женой комбрига Шмелева, адъютант отнесся к ней учтиво, пообещал сразу доложить. Но прождала больше часа, а пропуска так и не дали. Позвонила снова, теперь адъютант говорил сухо, будто кто подменил ему голос, и отказал в приеме, посоветовал идти в прокуратуру. "Теперь никому нет дела до моего мужа", подумала она, вешая умолкшую трубку.

На прием к прокурору ей тоже не удалось попасть. Дежурный с безразлично–скучающим взглядом нехотя выслушал ее, отвел в комнату для посетителей, велел сидеть и ждать. Томительно долгим было это ожидание, гнетущим.

Под вечер в комнату вошел дежурный. Екатерина Степановна встала. Поднялся и Алеша. Глаза его сияли. Дежурный подал ей узкий листок бумаги с отбитым на машинке текстом. Трудно, давясь воздухом, читала:

"Гр–ко Шмелевой Е. С.

Настоящим уведомляется, что ваш муж Шмелев Н. Г., год рождения 1898, находится под стражей…" Глаза ее остекленели, лицо перекосилось, и по щеке, бледной, как прихваченный морозом кленовый лист, скатились крупные слезы. Подкосились ноги, в беспамятстве опустилась на жесткий стул, только в руке ее дрожала бумажка.

– Мама, не надо… – просил Алеша, кривя от обиды губы.

– Видишь, сыночек, что пишут…

– Не надо, мама, не плачь! Это неправда… Неправда! Наш папа никакой не враг! – почти выкрикнул он, и мать взяла его за руку – их руки были одинаково маленькими, но в глазах сына она впервые увидела упрямую суровинку…

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

С весны 1941 года началось ускоренное передвижение германских войск к рубежам Советского Союза. Ранее переброшенные с западного, притихшего театра военных действий крупные штабы и отдельные дивизии размещались пока в удалении от русской границы – в Варшаве, Познани, в Восточной Пруссии…

Весной же штабы и войска сосредоточились вблизи русской территории. Через Польшу один за другим беспрерывно двигались эшелоны, на платформах, крытых брезентами, громоздились танки, бронетранспортеры, тяжелые орудия, инженерно–саперное и дорожное имущество, мостовые конструкции; старые и вновь проложенные шоссейные и грунтовые дороги были забиты вереницами автомашин, повозок, кавалерией, солдатами маршевых пехотных частей – все двигалось, все прибывало к месту назначения по строгому графику, скрупулезно разработанному в стенах генерального штаба.

Многомиллионная германская армия, переброшенная на восток, насчитывала в своих рядах 190 дивизий, огромное количество бронированной и механизированной техники, армады самолетов. Тремя армейскими группами, которые именовались "Юг", "Центр", "Север", фашистская Германия обложила советские рубежи от Черного до Баренцева моря.

Истинную цель переброски войск на восток германское верховное командование и генеральный штаб тщательно маскировали. Поскольку скрытое передвижение такого количества войск исключалось, то еще 3 февраля Гитлер дал указание заведомо путать карты своих противников. Стягивание сил для операции "Барбаросса" якобы ведется для нападения на Англию, а также на Югославию и Грецию. В соответствии с этим указанием главный штаб в феврале издал специальную директиву по дезинформации. В ней отмечалось, что на первом этапе, примерно до апреля, сосредоточение и развертывание по плану "Барбаросса" должно объясняться как обмен сил между Западом, Германией и Востоком и подтягивание эшелонов для проведения южной кампании против Югославии и Греции. На втором этапе (с апреля до дня вторжения) стратегическое развертывание должно быть представлено как "величайший дезинформационный маневр", который якобы проводится с той целью, чтобы отвлечь внимание от приготовлений для вторжения в Англию.

Ложные слухи ужом выползали из стен генерального штаба и разведцентра Германии.

Тем временем Гитлер и его окружение втайне готовились напасть на Россию.

Пронзительными сиренами был оглушен с самого утра Берхтесгаден, дробили его тишину мчавшиеся "Опель–адмиралы", "Хорьхи", "Майбахи" и, взвинченно ревя моторами, забирались в горы, подкатывали к главной штаб–квартире рейхсканцлера. Еще при въезде в Бергхоф обладатели машин предусмотрительно поправляли на мундирах стоячие плюшевые воротнички, форменные галстуки и, ни секунды не ожидая, открывали дверцы, соскакивали на ходу, спешили в особняк.

Каждый, кто удостоился чести быть приглашенным на совещание, до последнего момента не знал ни его участников, ни того, о чем будет вестись речь. Гитлер взял за правило вызывать в свою резиденцию нужных ему людей неожиданно и ошеломлять их столь же неожиданными замыслами.

В приемной, за длинным столом обычно сидел личный адъютант фюрера полковник Шмундт. Он редко когда вставал, но входившие фельдмаршалы и генералы почтительно приветствовали его взбросом рук навытяжку. И каждый, напрягая память, ум, старался сказать ему что–то приятное.

Сегодня, однако, не пришлось мучительно подыскивать изящные слова для адъютанта Шмундта. Его, кстати, и не было в приемной. Посреди зала ходил, неуклюже ставя ноги, Герман Геринг. На нем, как всегда, обувь была несуразная – красные юфтевые ботфорты с позолоченными шпорами. Заложив за спину руки с массивными кольцами, в которых сверкали драгоценные камни, Геринг подходил к стоявшим по углам вазам, бесцеремонно пощелкивал по ним пальцами.

На лице Геринга было выражение надменности. Увидя генерал–полковника Гудериана, вошедшего и отдавшего честь, воскликнул:

– Здоров, танковый туз! Ха–ха!.. Э… Ну, как у тебя там… после люксембургских дорог колеса не рассохлись? – И, не дожидаясь ответа, повернулся к Геббельсу, ковылявшему через зал, остановил его: – Слыхал твою музыку! Ловко поешь! Ха–ха… Насчет зверей удачно. Как это у тебя?.. – Геринг помедлил, потирая лоб. – Ах да… Зверинец разбежался от моей авиации. И зарычали львы, леопарды в югославской столице…

Геббельс задержал на нем взгляд, но не обиделся, приняв слова Геринга за шутку. Прихрамывая, он пошел к двери, что виднелась в дальнем углу. Являясь как бы частью резного орехового шкафа, упрятанного в стене, эта дверь вела на второй этаж в малый личный кабинет фюрера. Навстречу ему вышел, ступая на цыпочках, адъютант Шмундт.

– Прошу вас, господа, занять места.

Все встали и чинно направились в большой кабинет. Каждый предусмотрительно садился на то место, которое отвечало его должности и положению. Первым важно прошел Геринг, за ним едва поспевал Геббельс. Оба они намеревались подняться на второй этаж, но уже не было времени. Геринг по привычке сел отдельно в кресло, у южного окна. В своем ярком голубом мундире, увешанном регалиями, в красных сапогах, Геринг явно позировал. Искоса глядя на него, генерал–полковник Гудериан, по натуре суховатый, сразу не ответивший на колкости, теперь зло подумал: "Придворный шут, глотатель шпаг!"

Посреди кабинета за массивным столом, зеркально отражавшим лица, рассаживались представители родов войск, командующие округами, штабные генералы. Почти одновременно, гуськом, предупредительные и вежливые, вошли в кабинет и сели Рунштедт, Милх, Браухич, Лист, Клюге. В один день, после победы над Францией, получили они высшее звание фельдмаршала и почему–то старались быть вместе. Только Кейтель держался от них особняком. Мундир фельдмаршала он заказывал с ними в один день, но как поразителен был его взлет! Даже фон Браухича, главкома сухопутных войск, коробило от зависти, когда он думал о карьере Кейтеля. Ему, Браухичу, чтобы дослужиться до такого чина и занять положение, когда все стали признавать в нем стратега, потребовались многие годы; не оттого ли совсем белыми стали его короткие волосы, а на лице, огрубелом и будто высохшем, обвисли дряблые складки?

А ведь подумать только – Вильгельм Кейтель в свои пятьдесят лет был всего–навсего майором! Его, недалекого в военном деле, больше занимавшегося административными делами, давно бы надо списать со службы, а вот поди же – вошел в доверие к фюреру и за несколько лет преданной службы уже стал фельдмаршалом!

Входя в зал, Кейтель никому не поклонился, хранил на лице выражение строгой озабоченности; в руке держал папку. Конечно же, приготовил доклад фюреру – недаром Кейтель состоит при нем главным военным советником и начальником штаба ОКВ. "Выскочка", – подумал о нем Браухич и отвернулся, чтобы не видеть, как Кейтель прошествует мимо него вперед и займет кресло вблизи фюрера.

Рядом с Кейтелем сел Йодль, начальник штаба оперативного руководства вооруженными силами. Туда же нацелился было генерал–полковник Гальдер, но рядом свободного кресла не оказалось, и он прошел за общий стол. Прежде чем сесть, педантичный и аккуратный Гальдер оглядел полужесткое кресло, пожалел, что на донышке была кожа. У себя в штабе сухопутных войск он всегда на кресло подстилает суконный коврик, чтоб не лоснились брюки.

Последними, уторапливая шаги, вошли в кабинет Паулюс и Хойзингер!..

Ожидание нарастало, когда появились Борман, Гесс, Риббентроп, Розенберг, Гиммлер. Они прошли легкой походкой, кивая военным, облаченным в пышные мундиры, и сели в глубине кабинета, справа от стола фюрера. "О чем они шептались?" – уязвленно подумал Геринг, жалея, что не поднялся на второй этаж, в малый кабинет; рейхсмаршал терпеть не мог, когда какое–либо дело затевалось без его участия.

Напряженная тишина завладела залом. В дверях показался Гитлер. На миг он задержался, не переступая через порог, покосился на лацканы своего пиджака, будто ища на них пылинки, и затем стремительно вошел в кабинет. Задвигали стульями, все разом поднялись и в едином порыве выдохнули возглас приветствия. Гитлер, слегка склонив голову, быстро прошел к столу, жестом усадил всех и начал говорить без каких–либо вступлений.

– Когда я в 1919 году решил стать политическим деятелем, мной владел дух борьбы против надвигавшейся красной опасности. Униженная Германия была урезана, ей нужно было жизненное пространство, без этого большой народ обречен на гибель… Эта мысль, господа генералы, мной была определенно высказана еще в "Майн кампф". И того, кто забывает об этом, я не признаю за немца…

– Мой фюрер, вашей книгой мы дышим, – не удержался Герман Геринг. Это святое евангелие для нас. Мы дарим "Майн кампф" новобрачным.

Гитлер принял это за должное, слегка кивнул и продолжал:

– Земля, на которой мы живем, не была даром, который небо послало нашим предкам. Они должны были завоевать ее, рискуя жизнью. Также и в будущем, то есть теперь уже в настоящем, – уточнил Гитлер, – наш народ не получит территории и вместе с ней средств к существованию, не получит ее в качестве подарка от другого народа. Он должен будет завоевать ее силой торжествующего меча. Я считал незаслуженным ударом судьбы, что родился на этой планете. Мне было грустно, что жизнь моя должна пойти по мирному пути… И еще я говорил задолго до того, как был дарован нации и империи, став канцлером. Я говорил… – Гитлер на миг запнулся, прохаживаясь по кабинету и скользя глазами поверх сидящих, потом продолжал: – Единственная возможность для Германии проводить правильную территориальную политику есть политика приобретения новой территории в самой Европе… Если новая территория должна быть приобретена в Европе, она должна быть приобретена главным образом за счет России. И снова Германская империя должна пойти по той же дороге, по которой прежде шли тевтонские рыцари, на этот раз для того, чтобы приобрести земли для германского плуга с помощью германского меча и таким образом добыть для нации ее хлеб насущный… Поймите, господа, я это предвидел еще в 1924 году! – воскликнул Гитлер.

То, о чем говорил фюрер, не было для сидящих в зале неожиданным: он повторял самого себя из "Майн кампф". Поражало другое – способность фюрера увлечь, заразить, наэлектризовать своими идеями, хотя бы и не новыми, стертыми, как бывшие в долгом употреблении монеты.

Приближенные Гитлера заприметили в нем одну, редко кому доступную манеру оратора: выступая, он почти не заглядывал в записи, и гнал напропалую, вовсе не считаясь с логикой. И при этом ходил. Ходил все быстрее. Это были угловатые движения нервического человека. Все было угловато в нем – движения, взмахи рук, резкие повороты головы…

Во время выступлений он в одно мгновение умел преображаться, становясь то кротким, тихим, говорящим почти шепотом, то вдруг вспыльчивым и страшным.

Вот и теперь фюрер излагал свои идеи, требовал Орала сменить на мечи, чтобы добыть хлеб насущный и жизненное пространство. Наконец не выдержал, сорвался:

– Довольно! Я не потерплю большевистской России! Она мешает мировому господству великой империи. Поэтому я принял решение вновь вручить судьбу Европы в руки наших солдат. Мои директивы изложены в плане "Барбаросса". И когда придет час, я двину армию вторжения и все смету с лица земли! Гитлер взмахнул кулаком, потом резко понизил голос, начал пространно излагать цели и задачи русской кампании.

Фельдмаршалы и генералы внимательно слушали. Глаза сияли, каждый старался не издавать нечаянного шума, не двигаться, если даже немела спина или затекали ноги, – всем существом своим они выражали покорность фюреру.

Фельдмаршал Кейтель, слушая, осторожно потянулся к папке и сделал для себя заметку: "В приказ – жестокость и жестокость. Требование фюрера". Слегка склонясь к Йодлю, он протянул ему служебную книжку с пометкой. Щуря маленькие глаза, Йодль быстро прочел и в ответ покивал, выразив на сморщенном, без единой кровинки лице согласие.

Оба, не сговариваясь, поглядели на фельдмаршала фон Браухича. Представитель старой прусской школы, штабист до мозга костей, он сидел в глубокой задумчивости. Ходили слухи, будто Браухич отговаривал Гитлера от войны с Россией. Верно ли? Может, хотел застраховать себя, а потом, в случае неудачи, выйти чистеньким из этого рокового положения? "Хитрец. Но фюрер его раскусит", – подумал Кейтель и опять приосанился, важно запрокинув подбородок.

Укромно сидящий в углу Эрих фон Крамер испытывал щемящее чувство зависти. Судьба не обделила его, приблизив к фюреру, однако ему тянуться да тянуться, чтобы достичь высокого положения и чина. Что же касается войны, то он был не против обеими руками проголосовать за нее, только побаивался за себя. У него широкобедрая, белокурая Гертруда, меблированная квартира на Фридрихштрассе, своя загородная вилла, машина "Опель–капитан". На кой черт ему подставлять свою голову под русские пули? Он невольно припомнил, как однажды его тесть заметил ему: "На Россию во все времена зарились ее противники, да только никому никогда не удавалось покорить ее". Эриха эти слова покоробили, он дал понять старому Курту, что в нем отсутствует дух нации, на что тесть ответил, не моргнув глазом: "Если, не дай бог, пойдете на Россию, то из вас дух выбьют".

"Вот тебе и война", – мрачно усмехнулся фон Крамер. В глубине души он побаивался русских, как говорят, еще диких, неприхотливых в жизни, но очень храбрых и стойких. "Во всяком случае, если мне и предложат идти на фронт, то буду проситься в танковые войска, к быстроходному Гейнцу", опять подумал фон Крамер и отыскал глазами Гудериана. У того лицо было каменно–неподвижным, только в глубоко запавших глазах проглядывала задумчивость.

Думал Гудериан о том, как однажды сидел рядом с фюрером. Это было незадолго до нападения на Польшу. Место для приема избрали совсем необычное – сад Риббентропа. Чтобы вместить больше гостей, разбили две большие палатки, образовавшие одну общую крышу над садом. Под вечер погода резко ухудшилась, похолодало. Все же прием не отменили. Палатки пришлось протопить. Было темно. Фюрер велел зажечь факелы. Его развлекали легкими сценическими представлениями, танцевали Гепфнеры.

Смысл приема для Гудериана по сей день остался неизвестным. Поговаривали, будто кто–то хотел предостеречь Гитлера от войны. "Глупые умиротворители! Теперь в его руках Европа трепещет, как пойманная птица", – усмехнулся Гудериан и поглядел на Гитлера.

В этот момент фюрер заговорил о бронетанковых войсках, которые, по его мнению, обеспечат внезапность удара и сокрушат красные силы в быстротечной кампании. Слушая, Гудериан кивал головой. Сколько он отдал энергии, какую беспощадную борьбу вел со старыми генералами приверженцами пехотного шага, чтобы проложить дорогу броне, маневру, внезапности!.. "Старые штабные болваны, так знайте же: молниеносность кампании решу я!" – мысленно сказал Гудериан, вовсе не желая кому–либо уступать славу в войне с русскими. Даже фон Паулюсу, которому было доверено разработать стратегический план войны.

Но генерал Паулюс тоже никому не хотел уступать. Когда Гитлер выдал оперативный план "Барбаросса" целиком за свою идею, Паулюс, ночи не спавший над этим планом, не выразил ни малейшей обиды. Его личный труд, воля, ум пришлись по душе фюреру. Это прекрасно! И то, что Гитлер принял окончательный вариант "Барбаросса" лишь с малыми изменениями, вдвойне его радовало. "Мой стратегический замысел принят. Вы слышите – принят!" готов был воскликнуть генерал–полковник, и на его сухощавом, костистом лице появилось горделивое умиление.

И будто угадывая его настроение, Геринг встретился с ним взглядом, кивнул и потер от удовольствия руки. Он, в сущности, второй фюрер в империи, ему безраздельно подчинен военно–воздушный флот. Когда же настанет час вторжения в Россию, рейхсмаршал Геринг займется и делами экономики восточных земель. Его экономические штабы и гаулейтеры двинутся следом за наступающими войсками, чтобы управлять обширными промышленными районами, вывозить в Германию ценное оборудование, металл, хлеб… "Я из этой матушки Руси все соки выдавлю", – подумал Геринг. Надеялся рейхсмаршал получить и личную выгоду: страшно любил он коллекционировать картины художников, драгоценные камни, антикварные вещи. Однажды в Восточной Пруссии он посетил старинный замок и, задумчиво созерцая картины, воскликнул: "Великолепно! Я теперь человек эпохи Возрождения. Я люблю роскошь!" Он не замедлил построить свой дворец "Карингаль". Залы уставил произведениями искусства, бесцеремонно вывезенными из разных стран мира. Недоставало только русских картин, и об этом сейчас, слушая длинную речь фюрера, мечтал Геринг. А иные были озабочены тем, чтобы запечатлеть себя для потомков. Вон Гальдер. К своим деяниям полководца он упрямо хотел прибавить монументальные труды сочинителя мемуаров. День за днем усердно вел он записи. И пока сидел на совещании, слушая речь фюрера, успел исписать много листков в дневнике. На руке взбугрились синие жилы, а он все продолжал писать, стараясь в точности передать то, о чем говорил фюрер.

"…Борьба двух идеологий. Огромная опасность коммунизма для будущего. Мы должны исходить из принципа солдатского товарищества. Коммунист никогда не был и никогда не станет нашим товарищем. Речь идет о борьбе на уничтожение. Если мы не будем так смотреть, то, хотя мы и разобьем врага, через 30 лет снова возникнет коммунистическая опасность. Мы ведем войну не для того, чтобы законсервировать своего противника.

Будущая политическая карта России: Северная Россия принадлежит Финляндии, протектораты в Прибалтике, Украина, Белоруссия.

Борьба против России: уничтожение большевистских комиссаров и коммунистической интеллигенции. Новые государства должны быть социалистскими, но без собственной интеллигенции. Не следует допускать, чтобы образовалась новая интеллигенция.

Война с Россией будет резко отличаться от войны на Западе. На Востоке жестокость является благом для будущего. Командиры должны пойти на жертвы и преодолеть свои колебания…" – еле поспевал записывать Гальдер.

Тишина в зале наступила внезапно. Сразу не поняв, что случилось, но и не в силах выпрямиться – затекла, совсем онемела спина – Гальдер еще какую–то долю минуты ждал, потом приподнял глаза.

Гитлер кончил говорить. По заведенному обычаю, после его речей никаких прений вести не полагалось. Усталый, изморенный, с потускневшим лицом фюрер покинул кабинет первым. Сопровождаемый адъютантом и свитой охраны, он сел в громоздкий "Майбах", поехал на вершину, в замок.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю