Текст книги "Вторжение"

Автор книги: Василий Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 41 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Утро 14 июня было жаркое и не прохладное. В штаб Илья Данилович Демин шел, как всегда, через Гоголевский бульвар. Его не занимали ни разноголосый, драчливый шум воробьев, ни лица прохожих, спешащих на работу. Нечаянно наскочил на него какой–то зевака. Демин хотел ругнуться, чтобы не считал ворон, а глядел под ноги, но сдержался, увидев перед собой сухонького старичка в плюшевом берете, на ходу читающего газету.

– Черт знает, к чему дело клонит! К скорой войне, надо полагать, проворчал он, блестя стеклышками пенсне, и, понимая, что у военных ничего не дознаешься, ответил самому себе: – Хорошо, если обойдется мирно. Нежелательна война. Это же разор…

Демин огляделся: люди нарасхват брали свежие номера газет, о чем–то громко говорили, спорили, доказывая друг другу взмахами рук. Подойдя к дощатому киоску, Илья Данилович купил газету, торопливо развернул ее и на второй странице прочитал:

"С о о б щ е н и е Т А С С

Еще до приезда английского посла в СССР г. Криппса в Лондон, особенно же после его приезда, в английской и вообще в иностранной печати стали муссироваться слухи о "близости войны между СССР и Германией". По этим слухам: 1) Германия будто бы предъявила СССР претензии территориального и экономического характера, и теперь идут переговоры между Германией и СССР о заключении нового, более тесного соглашения между ними; 2) СССР будто бы отклонил эти претензии, в связи с чем Германия стала сосредоточивать свои войска" у границ СССР с целью нападения на СССР; 3) Советский Союз, в свою очередь, стал будто бы усиленно готовиться к войне с Германией и сосредоточивает войска у границ последней.

Несмотря на очевидную бессмысленность этих слухов, ответственные круги в Москве все же сочли необходимым, ввиду упорного муссирования этих слухов, уполномочить ТАСС заявить, что эти слухи являются неуклюже состряпанной пропагандой враждебных СССР и Германии сил, заинтересованных в дальнейшем расширении и развязывании войны.

ТАСС заявляет, что 1) Германия не предъявляла СССР никаких претензий и не предлагает какого–либо нового, более тесного соглашения, ввиду чего и переговоры на этот предмет не могли иметь места; 2) по данным СССР, Германия так же неуклонно соблюдает условия советско–германского пакта о ненападении, как и Советский Союз, ввиду чего, по мнению советских кругов, слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы, а происходящая в последнее время переброска германских Войск, освободившихся от операций на Балканах, в восточные и северо–восточные районы Германии связана, надо полагать, с другими мотивами, не имеющими касательства к советско–германским отношениям; 3) СССР, как это вытекает из его мирной политики, соблюдал и намерен соблюдать условия советско–германского пакта о ненападении, ввиду чего слухи о том, что СССР готовится к войне с Германией, являются лживыми и провокационными; 4) проводимые сейчас летние сборы запасных Красной Армии и предстоящие маневры имеют своей целью не что иное, как обучение запасных и проверку работы железнодорожного аппарата, осуществляемые, как известно, каждый год, ввиду чего изображать эти мероприятия Красной Армии как враждебные Германии, по меньшей мере, нелепо".

Демин едва дочитал сообщение – так заныло сердце! Некоторое время стоял, как оглушенный, думал: "Как же так? Но мы… я… докладывали о другом?" Он посмотрел на прохожих, пытался уверить себя, что напечатано это нарочно, для отвода глаз, чтобы вот они, люди невоенные, чувствовали себя спокойно, не тревожились за свой очаг, за детей…

"Нет, это успокоение ложное, сущий обман. Война стучится в двери", мысленно возразил Демин и поморщился; кто–кто, а уж он, работник генштаба, знает истинное положение.

Возбужденные разговоры все о том же – о сообщении ТАСС – велись и в стенах штаба. К Демину, догнав его в длинном, отделанном под дуб коридоре, обратился начальник секретной части, индендант 1–го ранга Лозовой. Когда–то они начинали службу в одном полку, стоявшем в Ельце, и поныне часто встречались, обо всем говорили откровенно и начистоту.

– Читал опровержение? Вот дела-а! – сказал Лозовой и почему–то даже присвистнул.

Илья Данилович взглянул на него испытующе. Интендант легким прикосновением пальцев поглаживал лысину, прикрытую прядкой реденьких волос.

– И ты считаешь, правильно мы опровергли? – напрямую спросил Демин, когда они вошли в кабинет.

– Начальству виднее. Там, наверху… – Лозовой кивнул куда–то вдаль за окно.

Демин нахмурился, потом, постучав согнутыми пальцами по столу, поднялся.

– Значит, им виднее? – уныло спросил он и добавил упавшим голосом: Что делается…

Лозовой не отступал, хотя в голосе его слышалась притворная насмешка.

– Выше головы не прыгнешь, Илья Данилыч. Какого же ориентира думаете придерживаться?

– У нас, военных, ориентир один: держать порох сухим и в случае чего дать кому следует по зубам. Нужны действия. Да–да, действия!

– Куда ты клонишь – в войну ввязаться? – Лозовой в упор посмотрел на товарища.

– Война нам не нужна, – возразил Демин. – Но если пахнет ею, надо не сидеть сложа руки, не ждать, когда тебя стукнут, а самим…

– Загнул, Илья Данилыч, – перебил Лозовой. – Уж больно ты воинственный!

– Как это – загнул? Они лезут, а мы будем перед ними шапки ломать? Демин отошел к окну, постоял, заговорил, рассуждая как бы сам с собой:

– Мы хотим кого–то убедить, что с немецкими фашистами у нас мир и лад… Но это же видимость благополучия. Нет худшего зла, как выдавать плохое за хорошее. Вспомним четырнадцатый год. Как известно, война началась при прекрасных отношениях с немцами. Еще бы! Ведь императорский двор был засорен немцами. Императрица ела русский хлеб, а духом была немкой. Николай и Вильгельм в переписке обращались друг к другу не иначе, как: "Брат мой…" А что в действительности получилось? – Демин взглянул в глаза собеседнику. – Немцы развязали войну, и нам пришлось кровью расплачиваться. Вот тебе и распрекрасные отношения… Теперь у нас тоже вроде бы полюбовные связи: кормим немцев хлебом, даем нефть, зовем в гости и даже в таких вот официальных заявлениях, как сегодня, заверяем в верности. Эти отношения, дорогой мой, построены на песке. Не будь я жилец на земле, если ошибусь: фашисты точат против нас зубы. А то, что мы создаем видимое благополучие в отношениях, этим себя же обманываем, проще говоря, убаюкиваем.

Лозовой уныло усмехнулся, не возразил ему, но вышел медленно, раза два оглянулся, прежде чем закрыть за собой дверь.

В стенах генштаба, где казалось бы, всякое вольное излияние чувств исключалось, подобные – острые и открытые – споры велись нередко. Офицеры сходились у кого–либо в комнате и наперебой, с пеной у рта доказывали друг другу, что Лига Наций – это сборище праздных людей, занятых переливанием из пустого в порожнее, что дипломатия только наводит тень на ясный день; одни утверждали, что дни Англии сочтены, немцы вот–вот высадятся на островах, другие, наоборот, заверяли, что англичане отведут от себя войну, так как любят таскать каштаны из огня чужими руками.

Когда надоедали разговоры о политике, переходили к спорам чисто житейским: надо ли командиров обучать танцам или почему привычку человека держать вилку в правой руке кое–кто считает признаком дурного тона.

В такие споры Илья Данилович не ввязывался. Что же касается хода военных событий, то у него было твердое свое суждение, тут он горячился без малейшего снисхождения и уступок. Он нередко выезжал в округа, а с наступлением весны командировки участились. Это давало ему право судить о явлениях трезво, как говорится, имея под руками факты.

Демин подошел к сейфу, с силой потянул на себя тяжелую дверь и достал секретную рабочую тетрадь.

Последняя командировка была у него в Прибалтику. Оттуда он привез выписку из разведывательной сводки, составленной штабом еще в начале июня, и в ней говорилось: "Против Прибалтийского особого военного округа в полосе: слева – Сувалки, Ликк, Алленштайн и по глубине – Кенигсберг, Алленштайн установлено: штабов армий – 2, штабов армейских корпусов – 6, пехотных дивизий – 12, моторизованных дивизий – 5, бронетанковых дивизий 1, танковых полков – 5 и до 9 отдельных танковых батальонов – всего не менее танковой дивизии, кавалерийских полков – 6 – 7, саперных батальонов – 17, самолетов – выше 500".

Демин на минуту задумался, пытаясь представить дороги, по которым тянутся танки, орудия, кавалерийские повозки, забитые немецкими солдатами леса… И все это не где–нибудь, а вблизи наших рубежей.

Неспокойно стало и на границе. Германская разведка держала советских пограничников в состоянии тревоги: через границу часто переходили немецкие диверсионно–разведывательные группы, агенты–одиночки.

Участились провокации. Вызывающе вела себя немецкая авиация; днем и ночью самолеты кружили над нашими аэродромами и военными городками, залетали в глубь приграничных округов, но к ним почему–то относились безразлично.

Ходили слухи, что приказ, запрещающий стрелять по самолетам–нарушителям, был подписан самим Берия. Но, может быть, так и нужно? Не строится ли расчет на том, чтобы своими гуманными действиями не дать повода к ссоре? Кто–кто, а Берия знает истинное положение больше, чем кто–либо другой. Ведь разведка–то в его руках.

Заставив себя утешиться этой мыслью, Демин собрался было заняться текущими делами, но, взявшись перечитывать записи в рабочей тетради, снова был захвачен тревожными раздумьями.

Да и как было не тревожиться?

Вот перед ним приказ, скрупулезно, слово в слово, переписанный в секретную рабочую тетрадь. Этот приказ был издан командующим Прибалтийским особым военным округом в начале июня. В нем каждое слово предостерегало о близости войны. И каждая строка будто опаляла огнем:

"…Начальнику зоны противовоздушной обороны к исходу 19 июня 1941 г. привести в полную боевую готовность всю противовоздушную оборону округа…

19.6.41 г. доложить порядок прикрытия от пикирующих бомбардировщиков крупных железнодорожных и грунтовых мостов, артиллерийских складов и важнейших объектов.

До 21.6.41 г. совместно с местной противовоздушной обороной организовать затемнение городов: Рига, Каунас, Вильнюс, Двинск, Митава, Либава, Шяуляй…

Создать на телшяйском, шяуляйском, каунасском и калварийском направлениях подвижные отряды минной противотанковой борьбы… Готовность отрядов 21.6.41 г.

Командующий войсками 8–й и 11–й армий с целью разрушения наиболее ответственных мостов в полосе: государственная граница и тыловая линия Шяуляй, Каунас, р. Неман, прорекогносцировать эти мосты, определить для каждого из них количество взрывчатых веществ, команды подрывников и в ближайших пунктах от них сосредоточить все средства для подрыва. План разрушения мостов утвердить военным советам армий. Срок выполнения 21.6.41 г.".

Демин огорчился, подумав, какую неприятность навлек он на себя. Когда вернулся из Прибалтики и доложил о приказе, его заставили изложить все письменно. На другой день Лозовой сообщил, что докладная передана начальнику генштаба, ею заинтересовался даже сам нарком. Илья Данилович с часу на час ждал вызова. Но волнения были напрасными, его не тревожили. Зато приказ наделал шуму. Лозовой доверительно сообщил, что затея командования округа вызвала раздражение наркома, сочинителей приказа он назвал паникерами, заставил отменить неумную директиву, которая, по его мнению, могла спровоцировать войну.

Илья Данилович закрыл на минуту глаза: все дышит войной – граница, земля, войсковые штабы… Все кричит о грозящей опасности. Все взывает к оружию.

"Только в Москве сидят умники, – с ожесточением подумал он. – Не хотят понять этого или делают вид, что не чуют запаха войны. Да еще опровергают. Ответственные круги!"

Бывая по долгу службы на закрытых совещаниях, полковник Демин не раз слышал заверения высокопоставленных людей, и в их числе самого наркома обороны Тимошенко, о том, что война в скором времени не начнется, что германские фашисты увязли в борьбе с Великобританией. Значит, весь расчет подготовки отпора врагу относится на более позднее время, поэтому сосредоточение части сил Красной Армии ближе к западной границе, начатое в мае, проходит медленно. Уверяют также, что война не будет внезапной, что она будет объявлена либо начнется ограниченными силами, и пока неприятель развернется, мы успеем подтянуть к театру военных действий главные силы.

"Но, может, они правы", – подумал Демин. А сердце не соглашалось, подсказывало другое, и полковник спрашивал себя: "А скопление германских войск, обложивших нашу западную границу? Это как понять?"

И Демину вдруг пришла на ум дерзкая мысль написать лично Сталину. Все как есть, ничего не утаивая перед своей совестью. Но в этот момент он почувствовал, как будто чья–то невидимая рука взяла его и остановила; он вздрогнул, оглянулся – никого, кроме него, в кабинете не было. И все–таки, вопреки воле и убеждениям, писать отказался. Знал: люди не с его положением писали, предостерегая о близости войны, но Сталин отмел все доводы, считая их провокационными…

Из штаба Демин ушел раздосадованный и мучимый тяжкими сомнениями.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Перекипал в летнем зное, медленно свертывался долгий день. Солнце, пока забиралось на самую вершину неба и плавилось в зените, как будто уставало, но к вечеру, раскидав лучистые крылья на всхолмленном горизонте, не спешило укрыться. Потом как–то сразу наступила укромная недолгая ночь.

Первые звезды загорались еще засветло. Это были крупные, калено–горячие звезды, следом высыпали помельче – иссиня–яркие и туманные и наконец совсем крохотные, как рассыпанное на току просо. Звезды опускались совсем низко, будто норовя узнать, что делается там, на земле.

Ночное небо, и без того дегтярно–черное, пеленалось темными облаками, но звезды пробивались сквозь наволочь и отчаянно светили.

С вечера Алексей Костров и Бусыгин, выделенные для патрульной службы, начали обход лагеря. Окрестные тропы, по которым они шли, рано притихли. Ничто не нарушало безмолвия леса, только ветер невнятно и робко шептался с листьями осинника да изредка взбалмошно, точно спросонья, вскрикивали на верхушках сосен птицы. И снова лес кутался в дремотной тиши.

Час–другой ходили молча, и Бусыгину это наскучило.

– Чего ты последнее время кислый, будто лимон во рту держишь? спросил он насмешливо.

Алексей хмуро покосился на Бусыгина.

– Брось! Все нутро твое насквозь, как стеклышко, вижу. А я так скажу, – Бусыгин поддернул ружейный ремень на плече, – если она не дура и дорожит честью мужа, то на сердце запрет наложит. Ну а которая способна свихнуться, то я тебе по чистой совести скажу, хоть и не семейный, и опыт у меня в этом деле мизерный… Такую жену ничто не удержит. Отпускай ее с поводка…

Алексей не прочь был согласиться с ним, но, как убежденный семьянин, досадливо поморщился:

– При таких твоих мыслях можно и жену потерять, и самому блудным стать.

– Не пойму тебя, Алексей! – безнадежно махнул рукой Бусыгин.

Костров отвернулся и долго смотрел в темноту. Лезли в голову недобрые мысли. То ему казалось, что Наталья действительно занята по горло работой, потому и пишет нечасто, сухо, то вдруг жалил себя воображением, что вот сейчас, в эту ночь, она сидит с кем–то другим… "Нет, нет! Этого не может быть!" – успокаивал себя Алексей, отгоняя напрасное волнение, и уж совсем утешливо произнес:

– Ничего, вернусь из армии, а там посмотрим, какая она, жизнь, будет.

Из дивизионного клуба, когда они проходили мимо палаток, донеслась музыка. Густые и протяжные звуки духового оркестра волновали тишину укромного леса, плыли над землей и замирали где–то в болотной низине. Спокойно–величавая мелодия вальса так настраивала, что Бусыгин даже притопнул ногой и сказал:

– Смотри–ка, а ведь и вправду пируют…

Не боясь быть увиденными в темноте. Костров и Бусыгин подошли совсем близко, притихли под кустом черемухи, невольно поддавшись настроению веселья. Стены лагерного клуба были сплетены из ивовых прутьев, и поэтому хорошо виднелись столы, за которыми сидели подгулявшие гости. То и дело слышались звон посуды, бессвязные хмельные голоса.

Кто–то из командиров, может быть сам Гнездилов, вышел из клуба и, спотыкаясь, побрел вдоль аллеи. Он приближался, как нарочно, к самому кусту черемухи, и, желая не выдать себя, Бусыгин и Костров отступили в глухую темноту.

Подходить снова они уже не посмели, но ломившиеся от закусок столы дразнили, распаляли аппетит.

– Недурно бы сейчас оказаться за столом, – сказал Бусыгин, причмокнув губами. – Соскучился, брат, по нашим сибирским пельменям.

– Знаем, дорвался бы – за уши не оттянули! На–ка вот лучше погрызи, насмешливо отозвался Алексей, порылся в кармане и подал пропахший табаком кусок сахару.

– И то дело! – обрадовался Бусыгин.

Дальше они шли мимо старых, дуплистых ветел, дремавших над водой. Бусыгин вдруг замедлил шаги, схватил товарища за руку. Из тьмы пробивались два синих глаза.

– Стой! Кто идет? – напряженно окликнул Костров, держа на изготовку карабин. Никто не отозвался, но глаза продолжали мигать мертвенной синью. Похоже, кто–то затравленно притаился у пня.

Бусыгин угрожающе шагнул к дереву и пнул ногой так, что лежащий возле ветлы пень развалился, и вместе с трухой из утробы посыпались светляки.

– У, черт! – проворчал Бусыгин. – А я принял за волка.

– Видел?

– Не только видел, а живьем брал.

– Да ну? – удивился Алексей.

– С места не сойти, если вру, – заверил Бусыгин. – Я все их повадки знаю… Как нападу на след, не успокоюсь, пока не выловлю… Такая уж у меня страсть… Иные красными флажками пользуются, обложат лежку и гонят. А я и без флажков обходился. Терпением брал да голосом.

– Как это голосом? – не понял Костров.

Бусыгин сказал Алексею, чтобы он прошел маленько вперед, а сам свернул в кусты, присел на колени, зажал нос пальцами, а ладони сложил трубочкой. Кругом стояла плотная темнота. Бусыгин приник головою к земле, ощущая гнилой запах кореньев, и завыл совсем по–волчьи – сперва низко, глухо, жалобно, а потом все громче, протяжнее, с жутким стоном…

Услышав этот вой, Алексей на миг опешил. Ему почудилось, что со стороны болота действительно приближаются волки. Но вот Бусыгин вышел из кустов и, приближаясь, все еще зазывно и жутко выл.

– С ума спятил, брось! – оборвал Костров. – Так можешь и вправду волков накликать.

– А пущай идут, свинца не пожалею. Раз вот так охочусь… Зима на убыль шла. Голод пронимал зверье… Замечаю, стало быть, следы волчьи… Выводят эти следы из лесу, потом кружным путем – к самым овинам… Залезли через окно в один овин, порезали несколько овец, а двух уволокли. Обратный след к болоту вел. Думаю, там–то я их и зацукаю. С вечера залег в кустарнике. Лежу. Холод лютый, аж колени пристывают к ледяной корке. Потом, в полночь, зачинаю выть. Раз, другой… Повою, повою и жду. Смотрю, выходит матерый, а за ним волчица… У меня, конечно, аж дыхание сперло. Подпущаю близко и матерому промеж глаз… Кувырком повалился, окаянный. А волчица через него сиганула. Уложил и ее вторым зарядом… Мне потом колхоз премию отвалил. И со всего села девки приходили глазеть…

– Что у тебя за болезнь только о девках и говорить? – не скрывая иронии, спросил Алексей.

– Таким уж уродился, – рассмеялся Бусыгин.

Шли молча, вдыхая отсыревший за ночь воздух. С болота доносился дурманящий запах багульника. Тишина сковала и деревья и землю. Говорить совсем не хотелось. Под самое утро потянуло ко сну. Чтобы хоть как–то избавиться от дремоты, Алексей то прибавлял шаг, то старался глядеть кверху. Небо роняло звезды. Он увидел, как одна звезда скатилась, прочертив до самой земли блеклый, крупчатый след.

На какое–то время предутренняя немая тишь полонила лес, палатки лагеря, поле и даже само пространство. Потом восточный край неба стал приметно белеть. Изначальные звуки утра были робки и невнятны. Вот на самой макушке ели, путаясь в ветвях, завозилась птица, тугой свист ее крыльев рассек воздух. Прохладным ветерком дохнуло с приречной низины, и опять пласталась тишина. Рассвет все сильнее прореживал темноту, и в какой–то миг небо как бы распахнулось высокой синью. Лес наполнялся гомоном. Зудела, столбиком кружила мошкара, то и дело в быстрой пляске сваливаясь по ветру. На сосне, подпиравшей раскидистыми ветвями купол неба, сидел дятел. Забираясь все выше по стволу, он деловито и настойчиво долбил кору. Мелкие пестрые птицы заняли самые нижние ветки орешника и весело перекликались. Когда птицы вспархивали, веточки покачивались, не роняя, однако, с шероховатых листьев росы.

Алексей и Бусыгин вышли на тропинку, ползущую краем леса. Наливным, спеющим колосом клонилась к земле рожь. До слуха Алексея донесся замирающий жалобный крик. Похоже, не то птица, не то зверек попал в беду и в последний миг, борясь за жизнь, просил у кого–то защиты. Привстав на носках, Костров пристально вгляделся и среди валко ходивших по земле теней увидел во ржи серый камень–валун. На нем сидела огромная, темно–бурая птица.

– Смотри, ястреб кого–то задрал! – крикнул Алексей. Бусыгин подбежал и хотел вскинуть винтовку, но Костров остановил его:

– Ты что, с ума спятил? Лагерь хочешь поднять?

Пригнувшись и разгребая рожь, они стали красться к ястребу. Вон и камень–валун, видно, как ястреб терзает бьющуюся в когтях жертву. Увидев людей, он не всполошился, и, может, только угрожающе приподнятые стволы винтовок заставили его сорваться с места. Ястреб взмыл почти отвесно, сделал круг над полем, лег на крыло и плавно начал опускаться вдали, цепко держа добычу в лапах.

На сером, источенном дождями и ветром камне разбрызганно блестели кровяные капли. Набегавший ветер шевелил и сдувал с камня маленькие перышки, сизо–белый пух…

– Горлицу прихватил, – грустно сказал Алексей.

– Могли бы отбить… И чего ты не дал стрельнуть? Патрон пожалел, покривился Бусыгин.

Алексей видел, как ястреб опустился на одиноко росший дуб. Бусыгина так и подмывало броситься туда, где сидел хищник, но какой толк? Костров все равно не позволит выстрелить.

Они вышли изо ржи и направились по тропинке к лесу. В травах радужно вспыхивала огоньками роса. А в лесу неудержимо пели птицы, встречая приход утра. Все, кажется, радовалось. И только Кострову было как–то не по себе. Последний крик горлицы, очутившейся в чужих когтях, и увиденные на камне крапинки стынущей крови вызвали в его душе печаль. Костров в сердцах подумал о том, что на земле всем хватает места и никому не дано право отбирать у других жизнь…