Текст книги "Ливонская война"

Автор книги: Валерий Полуйко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 54 страниц)

Затих, оборвался Ивашкин голос, оборвалась песня, и вместе с ней оборвалась последняя нить, связывавшая Ивана с прошлым. Прошлое осталось позади, там, на площади перед церковью Бориса и Глеба, где пел Ивашка Нос, где многолетствовали ему и славословили, где слёзы, как расплавленная горечь, жгли ему душу, выжигая на ней неистребимое тавро зла, ещё не сжившегося с ним, не вседозволенного, но уже благословлённого его совестью и оправданного ею – оправданного во имя будущего, того будущего, навстречу которому он шёл, подминая под себя нехитрые одёжины московитов. И никто ещё не знал, не знал он и сам, что дальше ему придётся идти, подминая под себя всю Русь.

4

Сава с Фетиньей в это утро тоже вышли встречать царя. Сава порывался идти в одиночку, Фетинья была ему в тягость, ведь не суеглазить, не гвалтовать, не тешиться шёл Сава… По великому и важному делу шёл он, с дерзким намерением перенять царя где-то на его пути, и упасть перед ним на колени при всём народе, и вымолить милость плотницким, заточенным почти всей улицей в застенки Разбойного приказа за убийство Рышки.

Шатом шатает Саву от вколоченных коваными кулаками бронников в его тщедушное тело яростных тумаков, но поднялся, неотступный в своём намерении… Приходили к нему бабы с Любянки, жёны тех, кого вкинули в застенок, – с воем, с причитаниями, с проклятиями, во всём виня его, Саву, да и мужики шли – ожуренные, придавленные бедой: «Что же, Савка, робить-то будем? Во всём за тебя мы до исподу шли… Ватажились, во всякую лупцевню лезли, на здыбку ходили и набедили будь-будь! Бабы уж крику положили: ин как уморят в застенках кормильцев их! Выручать надобно, Савка, братью нашу. Мы за тебя стояли, постой и ты за нас! Ступай к царю… Ведает он тебя: хоромы ему рубил, в Покрову дело твоё… Пади ниц, проси: пусть тебя казнит, а братью помилует!»

Согласился Сава с мужиками, поклялся ударить царю челом и отдаться своей головой за все лежащие на плотницких вины и либо выручить братью из заточения, либо разделить с ними их участь.

Но – до Бога высоко, а до царя далеко! Знал Сава, что дьяки да бояре не допустят его до царя, вот и решился он на свой дерзкий поступок. Верил Сава, что царь в такой торжественный и радостный день будет особенно добр и милостив и пожалует Плотницких, а свою вину Сава и оправдывать не собирался, так и решил: упадёт в ноги и скажет: «Я всему зачинщик, я всему вина! Меня вели казнить, а братью смилуйся, пожалуйста!»

Фетинья пошла вместе с ним, хотя Сава и ершился, и гнал её прочь…

– Самому тебе не дойти, Савушка!

– Дойду, баба… И хвост мне ни к чему! На срам толико…

– Слаб ты, Савушка… Приметила я, как на улицу вышел – небо у тебя в глазах похитнулось. Упадёшь в толпе – затопчут!

– Ох, баба, после тебя мне и ад раем покажется! Шла бы ты назад да сидела в избе, так и Господу Богу и всем угодникам оттого радостно было бы!

– Нет, Савушка, я с тобой след в след… А пристанет, так разом и царю в ноги!

– Вздумай!.. То уж непременно живота лишусь, токо не на плахе, а от сраму, – взбеленяется Сава и начинает снова гнать от себя Фетинью в суеверном отчаянье, что не будет ему удачи из-за неё, ибо баба что бес – один у них вес!

А Фетинья будто и не слышит Савиных нареканий: упряма, лукава, да и страшно ей оставлять Саву одного среди такого столпотворения. Люд валом валит со всех концов Москвы… Только во время великого пожара, случившегося на Москве лет пятнадцать назад, видела Фетинья столько народа.

К Арбату Фетинья с Савой не смогли пробиться – всё окрест запрудил народ. Сава решил дожидаться царя близ Кремля, у Троицкого моста. Здесь народ не задерживался: все рвались на Арбат, к Борисоглебской церкви, к Воздвиженской – там должно было свершиться самое главное, самое большое торжество и самое большое диво. Но у этих церквей смогли занять место только самые прыткие, самые завзятые, те, кто ещё до свету, до первых колоколов послазил с тёплых печей и пошлёпал по хлипкой, мозглой жиже к Арбату, а те, кто поленился или вроде Савы замешкался, те вынуждены были приискивать место где придётся: лезли на крыши, на каланчи, на деревья, даже на заборах поуселись, как галочье… Ни одно мало-мальски возвышенное место не осталось незанятым, а люд всё прибывал, прибывал, как вода в половодье, и ещё за несколько часов до въезда царя в город громадная, плотно, как семечки в подсолнухе, сбившаяся толпа широко растеклась по прилегающим к Кремлю улицам и улочкам, а к полудню, когда на Арбате возликовали колокола, возвестившие о том, что царь въехал в город, уже и возле Троицкого моста, где стояли Сава с Фетиньей, скопилось полным-полно народу.

Толпа колыхалась из стороны в сторону, как громадная масляная капля на громадной раскалённой жаровне, и то припирала Фетинью и Саву к самому мосту, бросая их на угрозливо вперённые в толпу кривые лезвия стрелецких бердышей, то оттесняла к берегу, к его скользкой крутизне, и Фетинье приходилось работать локтями похлеще мужиков, чтоб не свалиться на лёд Неглинной самой и удержать Саву.

– Эк баба!.. – засматривались на неё мужики. – Гли-ка, ретива, что бугай в стаде по первогодку!

– Ядрёна бабёха, грех её изломай! – рассыпались куражливые подговорки и задирки. – Возьми таку в избу, все углы позакруглит!

– А под бок к себе – всю кровю за ночь выпарит!

– Да то ж Фетинья! Фетинья то!.. – узнавали её многие. – Кабатчица, что под пушками! А с ей Савка Тараканьи Мощи!

– Во пара – воробь и казара!

– Никак сосватала ты Савку, Фетинья? Что телёнок на паворозе за тобой ходит!

– Нешто бабы сватают? – спокойно отговаривается Фетинья, а в глазах дерзкая и ласковая лукавость. Смотрит на Саву, как праведница на праведника, и невозмутимо, как о всамделишном, говорит: – Он меня сосватал, и уж к венцу скоро!

– Не лживь, баба, – шипит ей в самое ухо Сава и утыкает вспыхнувшее лицо в ворот своего шубного кафтана.

– Свадьбу шумнём на весь торг! – заносчиво отпускает Фетинья, а глаза, устремлённые на Саву, становятся ещё более праведническими.

– Да куды ж яму в мужья-то, коли он топором токмо горазд? – отпускает кто-то срамящее и унизительное, как оплеуху. Но Фетинья невозмутимо и тоже, как оплеуху, влепляет задирщику:

– А ты пусти его к жёнке своей на полати, а заутро поглядишь – встанет она тебе щи стряпать ай нет!

Фетиньина хлёсткая каверза охлаждает пыл даже у самых ехидных задир и подсмешников: чуют – остёр язык у бабёнки, сам сильней наколешься, чем её уязвишь, а Фетинья, учуяв свой верх не только над толпой, но и над Савой, который перестал сычать на неё и взялся настобурчивать свой воротник, прячась за ним, пустилась в весёлую похвальбу:

– Венчаться будем у Покрова на рву аль у Татьяны!.. А после с боярами[179]179
  Бояре – здесь: гости.


[Закрыть] на тройках по всей Москве! Семь троек будет: четыре мухортые да три гнедые! Сава мухортых любит, а я гнедых!

– То и видно: и муженька из гнедых подобрала!

– А после… – не унималась Фетинья, – плотницкие всей братьей в один час новую избу срубят и нутрь[180]180
  Нутрь – предметы внутренней обстановки.


[Закрыть] всю – в такой избе счастье неизбывно!

– Гляди, не пристало бы плотницким гробы ладить, а не избу табе с Савой рубить!

– Будя ужо им за Рышкин живот!

– Да и по Савке по твоему обыск учинят – будя ему венчание! На дыбе его венчать будут! Ото натешится!

– А молвят – бабий язык злой, – спокойно, беззлобно говорит Фетинья и ищет глазами тех, кто напророчил злое. Не сыскав, с горячей издёвкой, обращаясь ко всем сразу, выговаривает: – Отвалятся они у вас и прирастут на срамное место. Дай Бог! А плотницких ныне Сава выручит – царю в ноги упадёт, отпросит их вину! Нынче царь всем вины оставит! Нынче ни у кого на Москве не должно быть горя!

– Вона!.. – вылетело из притихшей толпы – удивлённое и протяжное; как крик, полное жути, неразумения и тайной зависти.

– Нешто и вправду, Савка? – гукнули из толпы. – Скажь сам!.. Пошто баба заместо тебя речи ведёт?!

– Да лживит она! – крикнул кто-то не то злобно, не то облегчённо.

– Савке також – как с горы катиться! – раздался ещё один голос – уже совсем весёлый. – Послушать его: с Ивана Святого сигнет, ног не обомнёт!

– В день-то такой… да царю поперёк дороги! – рассудительно и степенно сказал ещё кто-то за спиной у Савы. – Не гораздо сие… Облишь, Савка, мереку[181]181
  Мерека – дурной замысел.


[Закрыть] свою!

– Да турусы катают! – опять присказал весёлый голос. – А мы ухи на их враки повесили!

Сава вдруг обнял Фетинью – впервые обнял, – да так ласково и решительно, что Фетинья даже растерялась. Не ожидала она от Савы такого! Глаза её удивлённо и благодарно вскинулись на него. Сава примиренно улыбнулся ей, смущённо сопнул, но в толпу кинул гордо:

– Истинно баба речёт! За тем и стою тута, чтоб государю челом ударить! Се вы, постнохлебы, лыковая бедь, далей подьячего хода не ведаете, а я – Сава-плотник. Слыхивали про такого?! То-то! Я мимо дьяков и бояр самому царю челом ударю! Мне под дьяками да боярами искивать нечего! Я у царя…

Сава не договорил: колокольный звон, как огонь от ветра, вдруг перекинулся с Арбата на Занеглименье, промчался, бушуя, от одного его края до другого, переметнулся на Кремль, и вот уже заиграли, заухали, заликовали на кремлёвских звонницах бесчисленные колокола. Гулкая тяжесть сдавила воздух, как будто небо вдруг превратилось в громадную гудящую плиту и стало медленно оседать вниз, к земле, спрессовывая воздух и звуки в одну плотную, тяжёлую массу, со страшной силой вдавливающуюся в людей, в их тела, в их одежду и даже в землю, потому что гудело всё – земля, тело, одежда… Люди замерли, ошеломлённые этим яростным гудом меди.

Сава даже голову втянул в плечи и сильней прижал к себе Фетинью, словно защищал её от рушившегося на них неба. В широких глазах Фетиньи, неотрывно смотревших на Саву, мучительно бились и ужас, и восторг, и смятение… Она тихо шептала: «Господи!.. Господи!.. Господи!..» – и всякий раз в её изнывающих глазах промётывался то ужас, то восторг, то смятение. «Господи!» – и ужас… «Господи!» – и восторг… «Господи!» – и смятение…

Ошеломлённая толпа забыла о Саве, о его дерзком намерении, да и Сава, должно быть, в это мгновение позабыл обо всём, и о себе тоже… Он крепко прижимал к себе Фетинью, напряжённо, с тревожной подавленностью глядел в её большие, тёплые глаза, отражавшие, казалось, и его душу, но уже и они, участливо близкие, ободряющие глаза Фетиньи, не могли вернуть в него ту его гордость и ту решительность, которые только что так непомерно выпинались из него. Он приклонился к Фетинье, намеряясь то ли сказать ей что-то, то ли спрятаться от её глаз, и тут, перекрывая все колокола, разверзно, как близкий гром, ударил на Иване Великом большой благовестник. Три года молчал он: не было на Москве благих вестей – и вот заговорил, заговорил, как в былые времена, содрогая, и радуя, и взбадривая Москву грохотом своей величавой меди.

5

С первым ударом большого благовестника толпа у Троицкого моста вдруг стремительно и неудержимо сжалась: всем хотелось быть поближе к мосту и хоть краем глаза увидеть проход царя.

Яростный напор толпы разъединил Саву с Фетиньей. Фетинья, отчаянно бросившаяся защищать Саву от сжавших его со всех сторон крепких спин, плечей, локтей, была в один миг оттеснена от него. Поначалу она ещё пыталась пробиться к нему – видела его, кричала ему, но новый напор толпы растащил их в разные стороны: Фетинью – к Неглинной, где среди обломков проломившегося льда уже барахталось с полсотни самых неудачливых, а Саву – к началу Большой Никитской улицы, из которой вдруг выметнулись на полном скаку царские охоронники, примчавшиеся сюда кружным путём, чтоб очистить царю путь к Троицкому мосту. Вломившись в толпу на полном скаку, они рассекли её на две части и, люто работая нагайками, погнали бо́льшую часть к Бронной слободе и дальше, вдоль Неглинной, до самого Воскресенского моста[182]182
  Воскресенский мост пересекал реку Неглинную близ Собакиной (ныне Угловая, или Арсенальная) башни Кремля.


[Закрыть].

Другая часть толпы, меньшая, в которой оказался и Сава, оставшись за спиной у царских охоронников, кинулась что было мочи в страхе и панике в противоположную сторону – туда, где за Никитской слободой начинались арбатские улчонки, но там их встретили черкесы… Растерявшийся, перепуганный люд остановился. Черкесы их не тронули, не погнали назад, только погрозили нагайками, а командовавший ими окольничий Темкин зло наорал на них и приказал не двигаться с места. Люди замерли, угрюмо скучились, ожидая своей участи… Бежать было некуда: сзади свирепствовали царские охоронники, впереди – черкесы, оттеснявшие к Москве-реке громадную толпу, устремившуюся с арбатских улиц к Кремлю. Затрещали заборы, сараи, хлева, понеслись истошные крики раздавленных и затоптанных… Но черкесы были безжалостны и исполняли своё дело рьяно и жестоко. Пустырь перед Троицким мостом и идущая от него к Арбату дорога, по которой вот-вот должен был пройти царь, вскоре были расчищены: весь люд, хлынувший с Арбата к Кремлю, черкесы оттеснили к Боровицкой стрельнице, раздавленных и затоптанных на арканах пооттаскивали на берег Неглинной, а ту небольшую, напуганную, растерявшуюся кучку людей, что прибежала сюда, спасаясь от царских охоронников, разделили на две части и поставили по обе стороны дороги. Всё стало чинно, тихо, мирно.

Сава оказался обок Арбатской дороги, с правой её стороны, поставленный на это место черкесами, и с замиранием сердца ждал царя. Мужики, стоявшие с ним в одном ряду, тоже были унылы: куда девалась и их весёлость, и лихость… Стояли как в ожидании смертной казни. Сава искоса посматривал на их понурые лица, и душу ему ещё сильней сводила скомящая немоготь. Впервые в жизни было ему так страшно… Сам не знал почему, но чувствовал, что страх как бы разламывает его на части, разъединяет на маленькие дольки, из которых он был сложен, как сложены из маленьких кирпичных долек большие и крепкие башни. Колокола, колокола, которые так любил слушать Сава и знал их всех по голосам, как своих лучших друзей, заполнили его душу этим небывалым, неведомым дотоль ему страхом! Как расхлестнулись они над Арбатом, над Занеглименьем, над Кремлем, как пошатнулось небо от их тяжёлых ударов, так представилось вдруг Саве, явственно и страшно, как велико и могущественно всё то, что славили и опевали колокола, и так же явственно и страшно представился себе он сам – маленький, ничтожный, мошка, тля… И жутко ему стало от этого сравнения, и сломилась его гордость – самая крепкая опора его души, и придавил его страх, неодолимый, тяжёлый страх, рождённый осознанностью своего собственного ничтожества. Хотелось бежать, скрыться, закопаться, зарыться в землю, как кроту, а он стоял… Хотелось сгибнуть – разбежаться и прыгнуть с крутого берега Неглинной вниз головой, а он стоял и не двигался с места… Что удерживало его? Клятва ли, данная плотницким? Стыд ли перед самим собой? Или тягостное, отупляющее чувство безысходности? Должно быть, все вместе, но всё это лежало где-то под спудом, в душе, как якорь под водой, от которого наверх тянется лишь тонкая цепь, а мысли его были совсем о другом – мысли его были о завтрашнем дне, без этих стенающих колоколов, без этого столпотворения, без всего, что ему довелось увидеть и пережить сегодня. И о Фетинье были его мысли… Он думал о ней с тревогой: жива ли, цела?.. Не затоптали ли в толпе?..

Солнце уже подбиралось к середине неба… Издалека, из-за Воробьёвых гор, выползали крутые, как пресное тесто, облака, но вверх, к солнцу, не ползли, а стелились понизу, обминая Заречье, и пропадали где-то за старой Ордынской дорогой.

Над Кремлем, над Арбатом, над Занеглименьем стояло высокое, чистое небо, пыша теплом и светом. Мужики, толпившиеся рядом с Савой, от этого тепла, от света, от весеннего ярого духа, исходившего от земли, чуть-чуть попришли в себя, ободрились, задвигались, затеяли разговоры, но взгляды их настороженно и томительно то и дело устремлялись к ближней арбатской улице, по которой пролегала дорога к Троицкому мосту. По этой улице и по этой дороге должен был прошествовать к Кремлю царь.

Сава угрюмо, занемев от сдавившего его страха, ждал царя. Вот-вот должен был он появиться и пройти по дороге мимо него, Савы, а он, Сава, уже окончательно сломленный страхом, даже не пытался собрать в себе последние силы и выполнить то, ради чего и отправился встречать царя. В ушах у него сильней, чем звон колоколов, звучал простой, рассудительный, но такой страшный и только сейчас во всей полноте осознанный им чей-то случайный упрёк: «В день-то такой… да царю поперёк дороги!» Сава сжимался, как червь, как улитка, словно хотел спрятаться в самом себе от этого наваждающего голоса или вытеснить его из себя, но голос не отступал – жестокий, суровый, как высшая совесть или высший суд, голос казнил его, разверзал ему душу: «В день-то такой!.. В день-то такой!.. Царю поперёк дороги! Царю! В день-то такой!»

– Што же-т я, Господи! – покаянно, с ужасом прошептал Сава, не слыша своего голоса.

Его толкнули в бок, насмешливо спросили:

– Чаво-т шапочешь, Савка? Никак силу нечистую кличешь?

Сава затравленно зыркнул по сторонам, ещё сильней сжался, сгорбатился, из души полезло отчаянное, жуткое: «В день-то такой… Истинно! Што же-т я?! Как злобец какой… Царю!.. Поперёк дороги! Идеже таковое бывано? Изродясь не бывано, чтоб царю… холоп… да поперёк дороги! В день такой!.. В летописец впишут день сей, а я поди ж ты, некошной[183]183
  Некошной – бренный, презренный.


[Закрыть], на што намерился… Ох, душа моя бешнотная, нет на тебя удержу! Вон како опрометь заплутала тебя! Клятвой клялся, Богом божился…»

А от Арбата, по дороге к Троицкому мосту, уже плыли кресты, хоругви… Саве они и вправду казались плывущими по воздуху: за спинами стоящих перед ним мужиков ему не были видны монахи, нёсшие их, и Сава невольно проникся ещё большим ужасом от вида этих свободно плывущих по воздуху знамён и крестов, хотя и знал, твёрдо знал, что их несут люди, но осознанность великой необычности нынешнего дня была так остра в нём, что ему стало казаться, что в такой день может свершиться даже чудо. Он истово, как раскаявшийся грешник, перекрестился. Хоругви, кресты, иконы медленно, неотвратимо надвигались на него… Сава вновь перекрестился, зажмурил глаза: непреодолимая тяжесть страха, раскаянья, безысходности подгибала ему колени, и Сава опустился бы на колени и так, на коленях, и ждал бы царя, не посмев даже поднять на него глаз, но вдруг со стрельниц Кремля пальнули пушки… Упали в Неглинную тяжёлые клубы дыма, а по небу, как пущенный поверх воды камень, звучно прошлёпало торопливое эхо, и все вокруг Савы почему-то закричали, замахали руками, как будто пушки выпалили дробью и в каждого угодило по дробине. Кричали «ура» и просто вопили – шало, как от боли или от перепоя, задирали вверх рты, руки и вопили, вопили…

Сава угрюмо отстранился от этих вопящих ртов и шалых рук – стоять среди них на коленях было бы просто потешно.

Пушки ударили второй раз…

Чёрный, плотный строй монахов, похожий на большой корабль, уже плыл мимо Савы, и над ним, как мачты и паруса, – кресты, хоругви… Никогда Сава не видел столько монахов и столько хоругвей и крестов. Ему подумалось, что их собрали сюда на этот день со всей Руси. Вот каков был этот день! И Сава с ужасом понимал это…

Пушки ударили третий раз. Протяжная, зычная тишина на миг оглушила Саву, и на миг стало легко, спокойно и свободно, как будто вокруг не стало ничего – ни людей, ни земли, только он, Сава, и беспредельная, бескрайняя ширь и простор. Но как недолог был этот миг – лишь короткая мысль успела промелькнуть в Савином мозгу: «Господи, день-то какой!..» – и снова на него навалился тяжёлый груз страха, раскаянья, безысходности и презрения к самому себе.

Колокола Кремля стали греметь ещё громче. Их словно подстегнула пушечная пальба, и над Москвой, сотрясая её и глуша, раскатывался величавый, благовестный гром.

…А монахи всё шли, шли плотным, чёрным строем – спокойные и бесстрастные, как мертвецы, все в одинаковых камлотных рясах и все на одно лицо, будто рождённые где-то вне земли. Сава с жуткой сосредоточенностью смотрел на их мертвенные, отрешённые лица, и постепенно их отрешённость как будто передалась и ему: на некоторое время он позабыл обо всём – о Фетинье, о царе, о своём намерении, не стало страха, отчаянья, и звон колоколов перестал казаться сплошным, гнетущим гудом, придавливающим, принижающим. Он ясно стал различать колокола по голосам… Вот это – с расколом, хрястко – бьют на Иване Великом два трехсотпудовика. На Москве их зовут Никольскими – в них звонят в Кремле на Николин день. Им натужно вторят остальные восемнадцать колоколов – в них во всех больше тысячи пудов, и все они, раскачиваемые чьими-то сильными, неустанными руками, выбрасывают разом в небо всю эту тысячу пудов своей клокочущей, ожившей меди, и кажется, ничего нельзя разобрать в этом буйном хоре, но Сава слышит, слышит – нижние колокола не поспевают за верхними, сбиваются, дают пропуски: тяжелы нижние колокола, нелегко звонарям держать ровный бой… Но большой благовестник – тысяча пудов! – покрывает все огрехи. Ровно, чисто, размеренно бьёт благовестник, бьёт двойничным боем: длинный и следом короткий удар, который как бы обсекает протяжность длинного, и сквозь это мерное чередование коротких и длинных ударов тысячепудовой громадины только очень тонкое ухо способно уловить сбивчатость остальных колоколов.

Сава, вслушиваясь в колокола, невольно подался вперёд, на дорогу, и вдруг увидел царя… Тот был шагах в десяти от него: шёл тяжело, глядя себе под ноги, длинная распахнутая шуба путалась полами меж его истоптанных, грязных сапог, из-под шубы виднелась простая стёганая ферязь, на груди серебряный крест. И этот крест, эти стоптанные сапоги, эта ферязь, которой Сава удивился бы даже на каком-нибудь дьяке, так поразили его, что из его души, из его сознания мгновенно улетучилось всё, что он напредставлял себе о царе, о его величии, о его недоступности… Вот он, царь! Простой и доступный, в зашмыганных сапогах, в сукманной ферязине… Мужик, а не царь, брат, а не господин, заступник, а не каратель, добрый и милосердный христианин!

И уже ничто не могло остановить Саву, разве что мгновенная смерть. Он упал царю в ноги…

– Государь, смилуйся!..

Иван, почти наткнувшийся на Саву, вскинулся испуганно, побледнел, руки его выбросились вперёд – ненавидели и боялись эти руки… Выдавившиеся из глазниц глаза, казалось, выплеснули ему на лицо и белизну своих белков – оно стало совсем белым, даже губы побелели и стали похожи на толстых дождевых червей.

Что представилось ему в эту минуту, что вспомнил он, увидев неожиданно у своих ног Саву?.. Уж не тот ли страшный случай своей юности, случившийся с ним в Коломне на шестнадцатом году его жизни, когда его, выехавшего погулять за город, остановили новгородские пищальники, бывшие в Коломне при войске, и стали бить о чём-то челом, а когда он их не послушал, воспротивились пропустить его в город, изготовились к бою и стали биться с его охоронниками ослопами[184]184
  Ослоп – боевая дубина.


[Закрыть] и палить из пищалей. Человек по шести полегло тогда с обеих сторон, а Ивану пришлось пробираться в город окольной дорогой.

Должно быть, об этом и вспомнил он, потому что глаза его, оторвавшись от Савы, тревожно метнулись в сторону – не Сава, лежащий у его ног, страшил его, а мужики, стоявшие обок дороги. Но мужики были напуганы не меньше Ивана и с ещё большей тревогой смотрели на царя…

Иван попытался обойти Саву, но Сава пополз за ним следом, а мужики вдруг стали валиться на колени. Иван остолбенел. Михайло Темрюк, опустив царевича Фёдора на землю, кинулся к Ивану на помощь, но Саву уже заметили черкесы… Спешившись, кто-то из них подскочил к нему и яростно потащил прочь с дороги. Потом на нём крепко затянули аркан, опутав руки и ноги, кинули поперёк седла и повезли в Разбойный приказ.

Фетинья только на следующий день узнала о Савиной судьбе, а в этот день она до позднего вечера ходила по арбатским и занеглименским скудельницам, куда свозили всех подавленных и затоптанных, и всё заглядывала в мёртвые лица – искала Саву.