Текст книги "Ливонская война"

Автор книги: Валерий Полуйко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 54 страниц)

4

До позднего вечера палил воевода Морозов по полоцкому посаду. Восемь возов ядер раскидал. Литовцы после обеденного звона вовсе перестали отвечать на пальбу. На вылазку тоже не решились… Затаились за стенами и не вызырали даже. Это и радовало Морозова, и настораживало. Настораживало – слишком уж опрометчивое спокойствие литовцев. Не то вправду Довойна уверился, что русские пришли на малую досаду – пограбить да пленных набрать – и к ночи уберутся, не то послал за подмогой и теперь, затаившись, поджидал её подхода, чтобы ударить сразу с двух сторон.

Высланные далеко за Полоцк дозоры подтвердили опасения Морозова. К Полоцку шло литовское войско – небольшое, тысячи две конницы, но шло быстро и к ночи могло подойти к городу.

Последний, вернувшийся уже после захода солнца, дозор доложил, что войско это остановилось станом на ночь вёрстах в пяти от города: сидят тихо, костров не жгут и даже дозоров вперёд не шлют, чтоб не открыть себя.

– Ах ты, старый обмылок! – и ругался, и торжествовал Морозов, проведав о замыслах Довойны. – Мнил устроить мне баню! Небось руки стёр от довольства?! Ну, поеборзись, поеборзись, почечуй тебе в гузно! С рассветом узришь, что не толико в вашем бору лисы водятся.

Лишь стемнело, прискакал к Морозову гонец. Русское войско было в трёх вёрстах от города. Морозов тотчас приказал пушкарям кончать пальбу, пищальников увёл из-под стен, притушил костры…

Ночь сулилась быть тёмной. Скрюченная от стужи луна медленно вползла на холодную чернь неба, недолго помельтешила в сгущающихся облаках, обложивших к заходу солнца большую часть неба, и спряталась за их плотной завесой. С темнотой пришла тишина – тяжёлая, неразрушимая, не поддающаяся никаким звукам. Чем больше прорывалось их, тем плотней становилась тишина: она словно боролась с ними, отвоёвывая себе хотя бы ночь.

Черной громадной глыбищей высился в темноте Полоцк – беззвучный, затаившийся, как какой-то страшный и грозный зверь, настороженно стерегущий свои владения.

Русский стан тоже затаился, только кое-где сквозь темень просвечивались, как прорехи, тусклые пятна костров, нарочно поддерживаемые, чтобы их видели литовцы и знали бы, что русские не ушли от города. Как раз это и должно было заставить их спать спокойно. Они непременно знали уже о подошедшем к ним на подмогу войске и готовились поутру отплатить русским за их дерзость.

Воевода Морозов отослал гонца назад к царю, велев передать, что литвина он стережёт крепко и войску можно спокойно подступать к городу.

В стане стали ждать подхода главного войска. Морозов разослал ко всем воротным башням конные дозоры – следить, чтобы из города не вылезли литовские лазутчики и не пронюхали бы о подходе больших русских полков. Оболенскому велел быть начеку, дабы не прозевать приезд царя, а сам поехал на похороны своих ратников.

Нынче у Морозова погибло пятеро. Немного. Порадовался бы воевода этому, да разве на похоронах радуются?!

Саженей за сто до могилы, вырытой в поле, за станом, Морозов спешился и эти сто саженей прошёл пешком. У могилы понуро стояло десятка два ратников да с десяток посошных, которые рыли могилу и должны были её закапывать. В неярком свете небольшого костра тускло поблескивали свежим тёсом пять грубых, тяжёлых гробов. Морозов остановился перед ближним, снял шлем…

– Со святыми упокой, Христе, душу раба твоего!.. – дрожащим от холода голосом пропел полковой поп, заканчивая короткий молебен, размашисто осенил все гробы крестом и быстро спрятал руки в меховые варежки.

Посошники принялись заколачивать гробы. Кто-то тоскливо и зло сказал:

– Как жить ни тошно, а помирать тошней. Живот один токмо Бог даёт, а отымат его всяк гад!

– Сё верноть, – ещё тоскливей, со вздохом поддержал его другой. – Жисть надокучила, а и со смертью не обыкнешься.

– Эка затянули! – обозлился один из заколачивающих гробы посошников. – Како бабы! Не на живот рожаемся – на смерть!

– На смерть-то на смерть, да кажный норовит подоле с ней не стыкаться.

– Норовит! – с прежней злостью сказал всё тот же посошник. – А судьба, она идеже? Она, что ль, в хлеву у тя на ужах привязана? Она в кажный час на загривке сидит. Кого поторопней с ней стакнет, а кого намурыжит – сам кликать её починает!

– На войне смерть хороша – расплохом берёт, – спокойно и рассудительно сказал ещё кто-то. – Пошто кручиниться, что сгинул в поле? Паче в поле, неже в бабьем подоле!

– Ин доброе слово речено, – вымолвил поп. – И по-мужецки, и по-ратницки! И воеводскому слуху селико приямо! Смерть на поле брани освящена Богом, дети мои! Врата рая отверсты погиблым!

Когда поднесли крышку к последнему гробу, около которого стоял Морозов, воевода, до сих пор неотрывно смотревший в темноту, заглянул в гроб и узнал Тишку, убитого утром на его глазах. «Про мня вся Расея ведает», – вспомнил он его добродушную похвальбу и тихо сказал:

– Пухом тебе земля, Тихон.

После погребения погибших Морозов вернулся в свой стан. В его шатре вместе с Оболенским сидел царь.

Морозов растерялся от неожиданности: Ивана он ждал, но не думал, что тот завернёт к нему в шатёр.

Иван терпеливо переждал его растерянность, мягко, шутливо сказал:

– Без спросу забрался к тебе, воевода… Не изгонишь? Мой-то шатёр в коше[96]96
  Кош – личный обоз царя, князя, воеводы.


[Закрыть]. Покуда довезут да покуда раскинут!.. Сам ведаешь, каки у меня расторопники!

– Честь мне за что такая, государь? – взволнованно вымолвил Морозов.

– Ему говоришь, от мороза сховаться негде, – опять пошутливо сказал Иван, – а он тебе про честь! Ну-к, приди в себя, воевода! Что ты предо мной, как пред красной девицей. Ратных прятал? Сколь их у тебя?

– Пятеро, государь…

– Ну, невелик счёт. Гораздо ты поуправился! Мне Оболенский про всё уж поведал… Доволен я тобой, воевода. – Иван снял с пальца перстень, протянул Морозову: – Вот тебе за усердие и за смелое дело. С яхонтом он… И не благодари – не по блажи даю! Доволен тобой! Заслужил! Другому б не дал!

– Потщились, государь… Чтоб не уронить славы оружия русского!

– Не витийствуй, воевода! Тебе сие ни к чему! Кто славно воюет, тот и без красного слова приятен мне. За десять вёрст слышал твою говурю с литовцем. Такая говоря мне боле по сердцу.

Иван помолчал, поласкал Морозова глазами, довольно спросил – спросил не столько у Морозова, сколько у самого себя:

– Не вылез, стало быть, литвин?

– Не вылез, государь, – ответил Морозов, хотя и понимал, что Ивану не нужен был его ответ. Отмолчаться на вопрос Ивана, даже будучи уверенным, что он не ждёт ответа, мало кто решался: редко на лице Ивана отражалось то, что было в его душе.

– Ну так и не вылезти ему! – засмеялся Иван. Он был возбуждён, радостен, непритворно радостен и непритворно приветлив и добр. Редко приходилось Морозову видеть его таким. После взятия Казани да ещё при освящении Покровского собора на рву видел Морозов в глазах Ивана этот чистый, наивный, ребяческий блеск.

– Не вылезти! – снова повторил Иван, не переставая смеяться. – Поутру мы ему такое учиним, перекреститься не сможет литвин! Против главных ворот выставим весь стенной наряд, а из остального учнём палить по острогу – калёными ядрами, чтоб подпустить красного кочета! Поглядим, как он закудахчет на его подворье!

– По посаду всего сручней палить с островка, что на Двине, – сказал Морозов. – Туда лёгкий наряд поставить да стрельцов с пищалями… Лед на Двине крепок, можно и большой наряд переволочить и бить из-за Двины. С двинского боку стена острога послабей.

– Дело говоришь, воевода, – довольно сказал Иван. – Вот подойдут полки, сберемся на совет… Послушаю вас всех! А тебя более других: ты тут уже пораскинул глазами, повынюхал слабины у литвина… А войско то, как мыслишь, не кинется на вас?

– Две тыщи конных, государь, – проть нашей силы! – усмехнулся Морозов.

– Две тыщи! – повторил Иван тоном Морозова. – Упомни, как ливонский маршалок Филипп Белль кинулся с пятью сотнями супротив наших двенадцати тыщ!

– Белль безумец был, государь!

– Безумец?! Мне бы поболе таковых безумцев в воеводы! Я ему на то и голову велел отсечь, чтобы не имели мои воеводы супротив себя такового храброго воинника. Магистр ливонский Фюрстенберг мне за него десять тыщ талеров выкупу сулил. Десять тыщ!.. Фридерик дацкой у них за двадцать тыщ все эзельские и пильтенские земли купил, а тут за единого человека – десять тыщ! Но я велел отсечь ему голову, ибо и тридцатью тыщами не окупил бы того урона, который мог причинить нам Белль, воротись он снова в Ливонию.

5

К полуночи все русские полки подошли к Полоцку. На совете у царя решено было охватить город полукольцом – от Полоты до Двины, поставив у Полоты, против Великих ворот, Большой полк с тяжёлым стенным нарядом, а полки правой и левой руки выставить не справа и слева от Большого полка, как обычно делалось при осадах, а оба полка вместе – слева ближе к Двине, оставив между ними раствор для передового полка.

Сторожевой полк, по совету Морозова, переведён был по льду за Двину и поставлен на южных подступах к городу – вдоль противоположного берега Двины, чтобы отразить удар пришедшего на помощь Полоцку литовского войска, если бы оно всё-таки решилось напасть на русские полки.

До самого рассвета воеводы расставляли полки по местам, а с рассветом, лишь только первые всполохи света очистили небо от черноты и последние хлопья тьмы растворились в стылой белизне, литовцы увидели под своими стенами вместо вчерашней немногочисленной рати огромнейшее русское войско, заполнившее всё окрест на несколько вёрст. Войска было так много, что, казалось, не только земля, но и небо занято им.

Царь ещё до рассвета облачился в доспехи, велел оседлать своего актаза[97]97
  Актаз – белая арабская лошадь.


[Закрыть] и вместе с дворовыми воеводами, с князем Владимиром, Алексеем Басмановым, Бутурлиным, Серебряным и Шуйским, под охраной татар, поехал поближе к городу. По пути их встретил Морозов. Воевода был растерян, испуган – от вчерашнего его бодрого вида не осталось и следа. Царю поклонился так, будто клал голову на плаху. Иван заметил это, встревоженно и недовольно спросил:

– Что приключилось, воевода?

– Как и сказать тебе, государь?.. – Морозов совсем поник под Ивановым взглядом. – Сердца нет во мне… Умом не вздумаю… – Он окинул взглядом Бутурлина, Басманова, Серебряного, Шуйского, словно бы просил у них помощи, но те так же встревоженно смотрели на него. Князь Владимир в испуге даже отстал от Ивана, уступив своё место около него Морозову.

– Говори!

– Тысяцкий мой, Хлызнёв-Колычев, пропал, государь, – на едином духу выпалил Морозов.

– Пропал? – поначалу спокойно и даже разочарованно переспросил Иван, но вдруг лицо его стало бледнеть. – Сбежал? Собака! – яростно зашипел он и жёстко хлестанул плёткой по холке своего актаза. Конь вздыбился с жалобным ржанием – Иван чуть было не вылетел из седла. – Догнать! Схватить! Схватить!!! – завопил он; губы его почернели, щёки тряслись, как у старика. – Басманов!.. Шуйский!.. Догнать! Я его на кол!.. Своими руками!..

– Не догнать его, государь, – спокойно сказал Басманов. – Беглому одна дорога, а погонщикам – сто!

– И ты?! – Иван замахнулся на Басманова плёткой и вдруг разом сник, уронив руку с плетью себе на колени. – Пусть ему… – сказал он тихо и скорбно, как о покойнике. – Одной гаведью[98]98
  Гаведь – дрянь, мерзость.


[Закрыть] стало меньше на Русской земле. Нам об ином пристало думать, воеводы… Перед нами – Полоцк… Твердыня литвинов! Нам её надобно сокрушить!

– Сокрушим, государь! – сказал ему осмелевший князь Владимир. – Вели починать!

Иван поднялся на стременах, несколько минут внимательно смотрел на город. Над полоцким детинцем медленно поднималось знамя. Издали оно казалось маленьким лоскутком, взвитым в небо случайным порывом ветра, и вот-вот должно было быть унесено им, но лоскуток поднялся почти до середины неба и замер, словно приклеился к нему, как осенний измокший лист.

– Почнём, – сказал Иван, – но допрежь, по неизменному христианскому обычаю, пошлём им сказать, чтоб сдались подобру, на милость, без пролития крови и тяжкой порухи.

– Довойна знамя поднял над детинцем, – сказал Басманов. – Не примет он нашего слова.

– В том его воля. А я обычая не хочу порушить, – твёрдо сказал Иван. – Наряжайте гонца. Да быть ему почестней! Пусть видит Довойна, что шлем не простых, которых вызволять не станем, коль он не выпустит их от себя.

– Кого велишь: из детей боярских, из воевод? – спросил Басманов.

– Воеводу шлите, а с ним детей боярских.

– Тогда Пронского пошлём, – сказал Басманов.

– Пронского нельзя слать, – не очень твёрдо вступился за своего воеводу князь Владимир. – На нём вся моя дружина.

– А что, коли Оболенского послать?! – предложил Серебряный. – И в чести – князь, и воевода… Молод токмо, да не со своего ума говорить станет, государево слово повезёт.

– Шлите Оболенского, – согласился Иван. – Грамоту пусть о моих печатях везёт. Обетует всем живот без плена, воеводе и архиепископу отъезд свободный с майном и семьями, а наёмным, ежели они ляхи или иные чьи, – також свобода.

Серебряный и Морозов отправились снаряжать Оболенского к поездке в Полоцк, а Иван с оставшимися при нём воеводами объехал исполчившееся войско и спустился к Двине, чтобы посмотреть на островок, о котором говорил ему Морозов.

На Двине посошники рубили проруби. Басманов спешился, сошёл на лёд, заставил прорубщиков измерить его толщину, вернувшись к Ивану, сказал:

– Лед не больно тяжёл, но хорош – в две пяди… На Ловати в Луках был потоньше. Там лёгкий наряд без моста перетянули, а тут, мню, и тяжёлый перетянем.

– Не спустит Довойна знамя, нынче и перетянем, – сказал Иван. – Все дальнобойные за Двину поставим и нацелимся на посад. На островок стрельцов посадим с лёгким нарядом. Стена перед ним невысока – через неё палить будут. Ладное место, будто для нашего дела как раз и устроено. Сколь от него до острожной стены? – спросил он у воевод.

– Полсотни саженей, не более, – первым ответил Басманов. – Средним зарядом – в самый раз!

– Поболе! – уверенно сказал Шуйский. – От него до берега, поди, саженей пятьдесят прямиком да от берега до крайней прибрежной стрельницы – ещё, поди, пятьдесят!.. А стена от башни вон каким загибом идёт по-над берегом… Видать, затон обходит? Сто – полтораста саженей, не менее!

– И то ладно, – сказал Иван. – Нам, чтоб на сто саженей под стену подобраться, пять дней туры двигать надобно! А тут разом хоп – и под стеной! И посад как на ладони. А кто верней угадал, тому от меня нашеломник с рысиной пастью… Какой у Курбского был – помните?.. Покуда не утерял он его вместе с шеломом да чуть было и не с головой в здыбке с Рыжим Радзивиллом, под Невелем! Ловок тот, дьявол, – чуть помолчав, добавил Иван с искренней завистью. – Сам на здыбки ходит! Копьём, рекут, управляется, как баба ухватом! Я б супротив него устоял, как мните? – вдруг спросил он и хитровато оглядел враз обникшие лица воевод. – Копьём я несилен, – как бы выручая их, признался Иван. – А вот с мечом устоял бы?

– Тебе и думать про таковое не в честь, государь, – сказал напыщенно князь Владимир, – а выходить на бой и того паче! Что супротив тебя Радзивилл? Хоть и первый пан в Литве, а всё ж – холоп Жигимонтов!

– Храбрый воин царю под стать! – усмехнулся с прежней хитроватостью Иван. – Ибо храбрость царственна, а трусость гаведна!

– Единой храбростью, государь, с сильного и шапки не струсишь, – заметил Шуйский.

Иван скосился на него, и хитроватая его усмешка как-то разом превратилась в издевательскую.

– Ан ты неслаб, Шуйский, почто же не выступил николиже проть Рыжего сам на сам? Все по шатрам отсиживался!

– Я по шатрам сидел не праздно, государь, – с достоинством ответил Шуйский. – Кто более меня добыл в Ливонии? Я низложил Дерпт, Торваст, Нехаус, Алусну… На поединке Рыжего одолеть – славность велика!.. А польза? Одолеть его как воеводу, с войском, – в том и честь, и польза. Станься мне сойтись с ним под Невелем – не спустил бы я ему… Уж то я знаю накрепко. А сам на сам – в том как удача! Что ль, отродясь копья к руке не меряли?

– Давно не слышал я от тебя за раз столико слов, воевода, – удивился Иван. – Да и слова какие! За каждое по гривне положить не жаль! Без смеха говорю… Боюсь токмо, как бы и ты, иным под стать, не стал вместо дела речи говорить. Витий около меня – хоть за колокольню вместо звонов вешай!

– Я – воевода, государь! – буркнул Шуйский.

– Все воеводы. Федька с Васькой лише у меня не воеводы. Да они и не говорливы. А воеводам толико дай язык подрать… А как в поход – взашей толкай! Будто на дело какое постылое! Мне, государю, всякий раз наряжайся с вами, назирай за вами, будто за детьми малыми… И вередливыми! Покуда сам не пошёл на Казань – не могли сладить с татаровей! В Ливонии – також! Поручил я вам дело позалетось – на Колывань идти… Ослушались! Под Пайдой протоптались, покуда ливонцы вам бока не памяли. А не ослушались бы иль нарядись я с вами – Колывань уж под нами была бы! А ныне она под свеями…

– Кого нам тогда надлежало слушать – тебя иль Адашева? – неожиданно сказал Бутурлин, и так смело и дерзко, что все обмерли. – Ты нам велел идти на Колывань, а Адашев направил под Пайду. Мы и поплелись туда, как овцы, и стояли там, прижав к задам хвосты…

– Почто ж стояли? – рыкнул Иван.

– Пото, что не знали, какового нам пастыря слушать. А будь на то твоя единая, твёрдая воля – добыли бы мы Колывань!

– Почто же прошлой весной… – шёпотом крикнул Иван, – вы воспротивились моей единой, твёрдой воле? Почто? Адашева уже не было! А поход на Ливонию вовсе не стался! Да оттого, что овцы стали волками. Волками! – сдерживая душивший его гнев, снова шёпотом крикнул он и, надрывно и жадно вздохнув, освободившимся голосом продолжал: – Адашев в свою сторону гнул, а вам то на руку было. Вы не хотели более воевать Ливонию. Что добыли – на том и посесть, удоволиться, угомониться… На что вам Ливония? На что вам море? Что вам – плавать по тому морю? Жиреть от него? Вы и Яузу в челне переплыть страшитесь! А жиреть вам – в Диком поле, где вы вотчины разметенете, деревень напашете… На той мысли вы и стоите! Да не больно ухищрённы вы! И государь под вами, слава Богу, ума на свою державу не ищет! И не ждёт вашего охочего изволения, а сует вас взашей на потребные дела и ещё жалует, коль вы их под палкой кое-как исполните!

– Вот ты как об нас? – угрюмо вымолвил Бутурлин.

– Вот так, – уже поспокойней сказал Иван. – Коль вы царю дерзости – он вам правду! А ежели правда душу ломит, в том не правда винна, воеводы. Службы вашей честной я не оставлял и не оставлю без пожалования, а нерадения и пакости – не прощу!

Иван тронул коня, выехал наперёд, стал внимательно осматривать подступы к полоцкому острогу со стороны Двины.

Всходило солнце. Оно уже отделилось от земли на целую пядь или на две пяди, и в этом узком просвете чётко проступил неровный, будто оплавленный, край земли, накалённый до темно-красного цвета.

Вспыхнули купола Софии, будто на них плеснули алое пламя; окрасился алым трепещущий над полоцким детинцем лоскут знамени, приколотый к небу тонкой иглой реи; сверкнула ледяной чешуёй Двина, заискрились, засияли белым глянцем снежные поля вокруг острога, и его чёрные стены стали ещё черней от этой яркой, напитанной солнечным светом белизны.

Через Двину, во вздыбах всколотого копытами льда, шалым намётом нёсся всадник. Первым заметил его Басманов.

– Никак гонец от Горенского, государь?!

Всадник, не придерживая коня, с ходу метнулся на снежную крутизну берега, выскочил наверх – шагах в двадцати от того места, где стоял Иван с воеводами, и, видать, в самое последнее мгновение узнав царя, на полном скаку соскользнул с седла в снег. Конь унёсся в поле, а всадник бегом, утеряв шапку и рукавицы, припустил к Ивану.

– Государь!.. Воевода Горенский… вели… сказа… – заглатывая вместе с воздухом слова, стал кричать он, ещё не добежав до Ивана, – войско литвино… приближ…о…сь и, не зади…ась… пошло… в отступ!

– А ну прочти «Богородицу»! – строго приказал Иван.

– Богородица… дева, радуйся, – испуганно забормотал гонец, – благодатная Мария, Господь с тобой… Благословенна ты в жёнах… и благословен плод чрева… твоего… яко Спаса родила… еси душ наших… Аминь!

– Теперь «Отче наш»!..

Вконец потерявшийся гонец, уставив на Ивана неподвижные глаза и стараясь не исковеркать ни единого слова, почти без запинки прочёл молитву.

– А теперь сказывай, что повелел тебе воевода?

– Воевода велел сказать тебе, государь, что войско литвинов приближилось, постояло малехо и, не задираясь, пошло в отступ.

– То гораздо! – довольно буркнул Иван.

– Воевода велел спросить тебя, государь: гнаться за литвинами иль пущай тикают?

– Что ль мы на охоту за зайцами пришли сюда? – сказал Иван, и голос его смягчился. – Что ответим Горенскому, воеводы?

– Ты уж ответил, государь, – сказал Басманов.

– А буде, шуганём литвина? – неожиданно загорелся князь Владимир. – Выдерем ему хвост!

– На что нам синица? – опять сказал Басманов. – Нам журавля добыть надобно.

– Верно, – согласился с ним Иван и кинул взгляд на вьющееся над Полоцком знамя. – Пусть на месте стоит воевода, – сказал он гонцу, – и дозорит литвина, чтоб не подкрался нежданно. Нам от Двины безопасно должно быть!