Текст книги "Ливонская война"

Автор книги: Валерий Полуйко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 54 страниц)

3

Перевалили холмы, и показался Невель. Справа от него сплошной стеной вздымался бор, и крепость казалась каким-то диковинным зверем, выползшим на его опушку. Бор был пег от снега, крепость тоже была вся заснежена, лишь темнели стены и башни да макушки церковных шатров, вылизанные до черноты ветром.

В крепости выпалили из пушки. Это дали знать, что вблизи города неприятеля нет, всё спокойно и можно двигаться без предосторожности. Как камень в воду, бухнулся выстрел в мягкую, податливую тишину белого безбрежья и утонул в его глубине.

– Палят, – сказал Федька. Сказал без всяких мыслей, просто от нудьги: от той деревни, откуда Иван притащил мужика, ехали молча. Иван не велел Федьке обгонять ушедший вперёд полк, и всю оставшуюся дорогу ехали позади войска, вслед за нарядом. Ехали ещё медленней, чем поначалу.

Федьке не терпелось поговорить, но он видел, что Иван зашёлся злобой, и молчал: под горячую руку не хотел попадать. Неразборчива была у царя горячая рука.

– Ай по нас?.. – тревожно спросил старик.

– По нас! – в тон ему ответил Федька.

– Дык… – заикнулся старик и со страхом обернулся к царю.

– Сиди, дурья башка! – толкнул его в бок Федька. – Небось гащи[75]75
  Гащи – нижнее бельё, подштанники.


[Закрыть] обмарал?!

– Како там, – спокойно сказал старик. – Об собе, что ль, страх?

– Обо мне, что ль? – придурился Федька.

– Кой – о тобе? – ещё невозмутимей ответил старик. – Возников, поди, на земле – сколь и лошадев! Ну, буде, чуть помене… Быват же, один трёх погоняет!

– Ишь ты, бедовый, – усмехнулся Федька, стараясь скрыть вскинувшуюся в нём обиду. – Как пень еловый!

– Что, съел, Басман?! – язвительно бросил Иван. – Говорил я тебе, что смерд разумней тебя. Вот тебе и доказ!

– Так уж и доказ?

– Ну продолжи, убедишься.

– Сдался он мне!..

– Ты не бидься, милай, – ублажчиво смягчил голос старик. – Я по-христиански, к слову, без дела… Коль ты роду знатного, прости меня на слове, не ведал…

– Не знатного он роду, – снова съязвил Иван. – С исподу!

Федька затаённо вздохнул, насупился. Старик тоже вздохнул, украдкой перекрестился и уже больше не заговаривал.

…Сани царя ещё только спустились с холма, а передовые сотни черкесской и татарской конницы уже подошли к Невелю. У крепостной стены войско встречал невельский наместник князь Шаховский – вместе со своими воеводами, тысяцкими, со знаменосцами; под реющими на ветру бунчуками стояла казачья сотня, оголившая сабли, как только голова полка вместе с воеводой Токмаковым поравнялась с ними.

Токмаков приказал своему второму воеводе, Оболенскому, разводить войско на две стороны: конницу влево, пехоту вправо, к бору, а сам подъехал к Шаховскому. Шаховский был в боевых доспехах, торжественный, важный, но, как только Токмаков приблизился к нему, он заулыбался, потрепал Токмакова по плечу, весело сказал:

– Обедню не стоял – всё жду! Добр был путь, воевода?

– С нами царь, – вместо ответа сказал Токмаков. – В хвосте… На последнем стану нагнал.

– Я сбирался его завтра встречать, – озабоченно сказал Шаховский. – Эка проруха! Ну что ж, встретим царя-батюшку без сурп.

Ни тревоги, ни растерянности в его голосе Токмаков не уловил, только озабоченность, да и та была больно уж легка. Только на минуту охватила она его и тут же сменилась радостью. Радовался Шаховский, конечно же, потому, что царь из-за своего неожиданного приезда лишался тех почестей, которые он приготовился ему воздать.

Токмаков пристально посмотрел на него: нет, не играл Шаховский… Весёлый, спокойный, радый, как будто душа его была чиста, как у младенца. Но не чиста была его душа, чуял Токмаков, не чиста! Недаром же Серебряный просил предостеречь его…

– У тебя тут… всё ладно, воевода? – спросил Токмаков.

– И ладно, и неладно, – равнодушно ответил Шаховский. – Где ты тот лад зрел, воевода? В кобылятниках да голубятниках его отродясь не бывало, а ты меж людей лад ищешь!

– Не меж людей…

– А коль меж людей ладу нет, – не дал ему договорить Шаховский, – нет его и в делах!

– Не с пустой стати спросил тебя, воевода, – приглушил голос Токмаков.

– Кабы мнил, что с пустой, пусто бы и ответил. От души я тебе…

– Ну что ж!.. – со вздохом сказал Токмаков и пристально всмотрелся в Шаховского. – Храни тебя Бог, воевода! Поеду к полку. Войско удобно поставить надобно. К подъезду царя ворочусь.

Пехоту, которой в войске было намного меньше, чем конницы, Токмаков расположил вдоль крепостного рва, круто загнув её строй к опушке бора, – получилась дуга, в середину которой он намерился поставить наряд, прибывающий последним, а потом, без лишнего перестроения, увести его через главные ворота в крепость и оставить там под прикрытием стен – на случай неожиданного вражеского нападения.

Конница выстраивалась на противоположной стороне – на широком ровном поле, прилегающем к крепости с востока. Здесь, на этой стороне крепости, ещё видны были следы недавнего литовского нападения: саженей пятьдесят стены были снесены чуть ли не до самого основания, ров завален брёвнами и разбитыми турами[76]76
  Туры – большие высокие корзины, наполненные землёй.


[Закрыть], башни в чёрных опалинах, бойницы разворочены, сбиты обломы со стены, и дальше, по перевяслам, проломы и проломы, частью заделанные, частью только разобранные для заделки.

С запада и юга крепость защищал бор, подступавший почти к самому рву, а восточная сторона была открыта и удобна для нападения – ей и досталось больше всего от Радзивилла. Пять месяцев прошло, а Шаховский всё ещё не восстановил разрушенной стены и не очистил рва. Случись ещё нападение – и с такой стеной не удержать города. Токмаков даже не представлял, как сможет оправдаться Шаховский перед царём за свою медлительность и нерадивость.

Только последние сотни пехоты свернули с дороги к бору, стоявший на разъезде Оболенский скомандовал шедшей вслед за ней коннице «В рысь!», и очень скоро на целые полверсты дорога освободилась. Стали видны упряжки наряда, за ними, чуть в отдалении, – царские сани.

Токмаков вернулся к Шаховскому. Подъехал к ним и Оболенский. Молча, в напряжении стали ждать царя.

Наряд шёл медленно, и царь мог бы обогнать его, но почему-то не делал этого, словно знал, с каким напряжением ждут его, и нарочно старался подольше потомить ожидающих.

Долгими показались Токмакову эти полверсты, такими долгими, что, думал, и жизнь вся прошла, покуда царские сани проехали их. Ему-то и волноваться, и томиться было не от чего, а волновался, томился, тревожился… Не нравился ему царь! Взъярённый, орущий, пучащий глаза и потрясающий кулаками, он был менее страшен, чем вот такой, как сейчас, – затаённый, медлительный и с виду вроде бы спокойный. Такое спокойствие редко не оборачивалось бедой.

Царские сани медленно приближались. Воеводы спешились, пошли навстречу: Шаховский первым, в шаге от него – Токмаков, за ними остальные невельские воеводы и тысяцкие.

Шаховский дождался, пока Иван вылез из саней, низко поклонился, вместе с ним поклонились и воеводы.

– Здравствуй, государь!

Иван не ответил. Медленно подошёл к Шаховскому, медленно взвёл на него глаза. Лицо его побледнело, в уголках губ забилась сдерживаемая ярость. У Шаховского вздрогнули веки, по горлу медленно, вверх, прополз острый кадык и спрятался под его короткой бородкой.

Иван сделал шаг в сторону, словно собирался обойти Шаховского, и вдруг резко, чуть не в самое ухо, шепнул ему:

– Иуда!

Веки у Шаховского вздрогнули ещё сильней, брови напряжённо сбежались к переносью, силясь унять эту дрожь.

– За что, государь?

– За что?! – отскочил Иван, будто получил удар. – Волость пуста! Деревни брошены! Где смерд?

– Бежит смерд, государь… Грамоту я тебе в Луки досылал.

– Бежит? – зашипел Иван, схватил Шаховского за бороду и потащил к саням.

Стоявший около саней старик в ужасе повалился на колени. Иван яростно схватил его за ворот, вздёрнул на ноги.

– Зри, старик! Се тот?

К саням шустро, вприпрыжку, поддёрнув по-бабьи рясу, подскочил Левкий. Старик увидел его, напугался ещё больше.

– С тобой Бог, сын мой, – сказал ему ободряюще Левкий.

– Пошёл вон, поп! – рыкнул Иван и снова встряхнул старика. – Се тот?.. Тот, что спалил деревню?

– Доспех иной… – пролепетал старик и снова подкосил ноги. Но Иван крепко держал его за ворот – не дал ему упасть на колени. – Тот… – с трудом выглотил из себя старик и, продохнув, посмелей добавил: – Истинный Бог, тот!

– Наветит смерд! – презрительно бросил Шаховский.

– Как перед Господом, государь-батюшка!.. Крест на себя кладу!

– Верю тебе, старик.

– Ты веришь смерду, государь, – с возмущением сказал Шаховский, – и не веришь мне – князю, Рюриковичу! В наших жилах…

– В твоих жилах кровь Иуды! – криком перебил его Иван. – Ты согнал смерда с земли, ты пожёг деревни! Чтоб волость запустить!.. Чтоб досаду и вред учинить мне! Ты скверней Иуды! – Иван снова схватил Шаховского за бороду и подтянул его голову к своему лицу. – Тот человека предал – ты землю отчую предаёшь! Землю отчую – не меня! – Пальцы Ивана затягивали бороду Шаховского в ладонь, она трещала, как хворост в огне, а Иван сжимал, сжимал пальцы… Шаховский побагровел, из напряжённых глаз выступили слёзы. Иван отдёрнул руку, брезгливо стряхнул с пальцев клок волос. – Небось клясться учнёшь? Тебе – и Богу израдить не тяжко. Рука не дрогнет крест наложить… Ну, восстань, ежели чист и невинен! Бога в свидетели призови! Положи крест! Положи! И пусть грянет гром с неба!

Бледнота на лице Шаховского сгустилась до желтизны.

– Божья кара страшней царской, сын мой! – сказал ему Левкий. – Паче земная страсть[77]77
  Страсть – здесь: страдание, мука.


[Закрыть], неже вечная мука в аду. Ежели винен – скорись, и Бог простит тя!

– Винен, – тихо сказал Шаховский и обмирающим взглядом глянул на Ивана.

– Не простит ему Бог! – вскрикнул Иван. – Не простит! Кто царю противится, тот Богу противится! Взять его! Федька! Васька!

Федька и Васька подскочили к Шаховскому, заломили ему руки. Царевич Ибак снял с седла аркан, кинул им.

Шаховский не сопротивлялся, только глухо просил:

– Прости, государь… Сам я повинился… В монастырь уйду, схиму[78]78
  Схима – самый строгий устав в монашестве.


[Закрыть] приму…

– В монастырь?! – хихикнул Иван. – Схиму примешь?! – Его ощеренное лицо вплотную приткнулось к лицу Шаховского – казалось, он вот-вот вцепится в него зубами. – Праведником возмнил стать? – Иван вдруг резко обернулся, схватил стоявшего сзади него Левкия за руку, притянул к себе: – Возглаголь, святой отец, схимники – ангелы?

– Ангелы, государь!

– Место им на небе?

– Истинно так, государь, – на небесех!

– Господь Бог, верно, не простит нам, святой отец, ежели мы ангела на земле держать станем?

– Не простит, государь! На небо его…

– Басман! – вскрикнул затейно Иван. – Возьми-ка у пушкарей бочонок пороху! Да поживей!

Федька пустился бегом к пушкарям, а Иван снова ткнулся лицом в лицо Шаховского, с издёвкой спросил:

– Обедню нынче стоял, Рюрикович? Буде, в колокола ударить?

– Что вздумал ты, государь? – задрожал Шаховский. – Не бери на душу греха! Христом-Богом молю тебя! Винен я пред тобой, винен… День и ночь буду грех свой отмаливать.

– Молчи, собака! Знаю я ваши молитвы! С Курбским небось, с родичем своим, сговорились на противу?! Тот тоже притаил камень за пазухой! Он тебя подбивал назло, ответствуй?

– Сам я грех взял…

– Врёшь, собака! Все вы единой ниткой пронизаны, как бисер!

От пушкарей Федька проворно катил бочонок. Кто-то вызвался ему помогать, и вдвоём они быстро подкатили его к Ивану. Тот недобро глянул на Федькиного помощника, свирепо двинул челюстью.

– Подсобить вызвался, – поспешил выручить то ли себя, то ли своего помощника Федька.

– Кто таков?

– Нарядного головы Еремея Пойлова соцкий Малюта Скуратов, государь.

– Харя у тебя – волчья, соцкий! Хочешь мне послужить?

– Повели, государь!

– С зельем управляться можешь? Бочку сию выпалишь?

– Повели, государь!

– Вяжи его к бочке, – кивнул Иван на Шаховского.

Малюта сгрёб Шаховского, бросил на бочку, будто ворох тряпья, и стал оплетать верёвкой. Федька стоял рядом, смотрел, как ловко управляется Малюта, и у него сосало под ложечкой.

– Государь, помилуй! – дёрнулся Шаховский. – Христом-Богом молю тебя! Государь! Государь!

Стоявший неподалёку Токмаков тихо сказал Шаховскому:

– Умри достойно, князь. Пошто вопишь, власно холоп.

– Благодать те, боярин, – всхрипел Малюта, затягивая потуже верёвку, – прям в рай угодишь.

У Федьки потемнело в глазах. Он почувствовал, что вот-вот упадёт. Тогда он наклонился над Шаховским и стал помогать Малюте.

– Что руки-то трясутся? – гуднул Малюта в самое ухо Федьке.

Федька отдёрнул руки, затравленно посмотрел на Малюту – тот с презрением, густо плюнул.

Шаховский утих, только глаза его с жадным отчаяньем смотрели в сине-жёлтую марь неба и губы еле видно шевелились в последней молитве.

Левкий склонился над ним, кротко, с печалью вымолвил:

– Бог ждёт тя, сын мой… Почудимся, братие, человеколюбию Бога нашего.

– Исповедуй, святой отец, очисть душу.

– Всевышний сам допытает тя, сын мой.

– Царь, ирод! – вдруг простонал Шаховский. – Бог не простит тебе! Не простит! Будь проклят, ирод!

Но царь не слышал его проклятий. Он отъехал далеко в сторону, под самую стену, вместе с ним отъехали и все остальные. Казачья сотня на рысях ушла перенять и остановить приближающуюся к городу посоху. Уехал с Левкием Федька Басманов. С Шаховским остался один Малюта.

– Погоди ещё… – тихо попросил Шаховский. – Ещё малость… Пусть солнце из-за облака выйдет.

Малюта посмотрел на небо, озабоченно сказал:

– Надолго застилось. Пошто втуне коснеть, царя гневить? Перед смертью не надышишься, боярин.

– Крест с меня сыми, – сказал Шаховский. – С крестом не казни… Себе возьми… Чтоб помнил про меня… Тебе прощаю, холоп ты…

– Мне Бог простит, боярин!

Малюта вынул из бочонка пробку, наскрёб пальцем на ладонь пороху, стал набивать им пеньковый фитиль. Фитиль был короток, в две пяди. Малюта набил его порохом, один конец заткнул трутом, другой, открытый, вставил в скважню бочонка. Быстро высек огонь – трут задымился…

– Теперя недолго, – сказал он Шаховскому и резво побежал по дороге.

Громыхнул оглушительный взрыв, и чёрный дым и туча взметнувшегося снега застлали поле, дорогу, небо… Лица воевод, стоявших рядом с Иваном под крепостной стеной, стали ещё безжизненней, как будто колыхнувшийся от взрыва на колокольне колокол прогудел на их собственной тризне.

4

В Невеле Иван задержался на два дня: ожидал подхода остальных полков, готовил к набегу на литовские земли татарские и черкесские полки, во время долгих объездов по городу наставлял остающегося в нём воеводствовать – вместо казнённого Шаховского – Токмакова, где и что восстанавливать или спешно строить наново, чтобы к весне сделать крепость неприступной и надёжно закрыть ею рубеж.

На всём литовском порубежье Невель был самой маленькой и самой слабой крепостью, и тем не менее Иван боялся потерять её: в случае взятия Невеля литовским войскам открывался прямой путь на Великие Луки, которые теперь, в начатой им войне против Литвы, приобретали ещё большее значение. Великие Луки стояли в центре Западного Придвинья, где сходились границы Литвы и Ливонии, и Иван мог воевать против них обеих одновременно, держа войско в одном месте, что было очень выгодно и важно для успешных военных действий. К тому же у Литвы в Придвинье, кроме Полоцка и пограничной крепости Езерище, не было больших городов, не было их и за Двиной, и если литовским войскам за Невелем открывался прямой путь на Великие Луки, то точно так же и русским войскам за Полоцком открывался беспрепятственный путь на Вильно.

Падение Полоцка неизбежно вынудило бы Литву просить мира у Москвы и пойти при этом на большие уступки. Захватом Полоцка Иван рассчитывал заставить Литву и Польшу отказаться от борьбы за Ливонию, значительная часть которой уже была в его руках и которую он мог бы сохранить за собой, заключив с ними вечный мир. Такой мир был возможен, но Иван не желал его, и не потому только, что не хотел делить с Сигизмундом Ливонии, но и потому ещё, что за Литвой и Польшей оставалось много исконно русских городов и земель: Киев, Гомель, Волынская земля, Витебск, Полоцк, которые Иван мечтал непременно отвоевать и присоединить к Руси. «Ежели вечный мир заключить, то впредь уже через крестное целование вотчин своих старинных искать нельзя, понеже крестного целования никак нигде порушить не хочу!» – говорил он всегда боярам, наставляя их, как вести переговоры с литовскими и польскими послами.

Но эти мечты Ивана пока что были только мечтами, осуществление которых он откладывал на более поздние времена. Отвоевать старинные вотчины было нелегко: Польша и Литва были сильны, у них были гавани на море, они торговали со всей Европой, а Русь была отгорожена ими от моря и заперта, как в тупике, выйти из которого можно было, только сломав запор. И Иван взламывал его! Он не хотел делить с Сигизмундом Ливонии, сохранив за собой ранее завоёванные земли и города, потому что ему, в отличие от Сигизмунда, не нужны были ни богатые, хорошо укреплённые замки и крепости Ливонии, ни подати, которые он мог бы собирать с её земель, ему нужны были ливонские гавани на море, которых не было у Руси и которые он ещё не успел отвоевать у Ливонии. Через эти гавани надеялся он прорваться в ту заманчивую и таинственную Европу, которая с самой юности, с первых услышанных о ней рассказов потрясала его грандиозностью всего того, что заключала она в себе. Византия, Рим, цесари, императоры, всё величие и могущество, всё, что распаляло его страсть и зависть, было в Европе. Присоединиться ко всему этому, почувствовать это величие и могущество в себе, стать одним из тех, кто повелевает миром, – вот чем жила его душа и что помимо прочего заставляло его с самой юности изнурять Русь беспрестанными войнами. В пятнадцать лет он уже слал полки под Казань, а в девятнадцать сам пошёл туда. В двадцать два разгромил Казань, а в двадцать пять принудил к позорному миру Швецию. Король её, Густав Ваза, прислал к нему челобитную грамоту! «Мы, Густав, божиею милостью свейский, готский и вендский король, челом бью твоему велеможнейшеству князю, государю Ивану Васильевичу, о твоей милости, великий князь и царь всея Русский земли».

К двадцати шести он окончательно покорил и усмирил Казанское ханство и утвердил за собой всю Волгу вместе с Астраханским ханством, а в двадцать восемь пошёл воевать Ливонию и завоевал бы, не вступись за неё сразу четыре государства: Дания, Швеция и Литва с Польшей. Теперь он шёл на Полоцк – против Литвы и Польши. Этот поход должен был многое решить для него. Те незначительные военные действия, которые велись летом в районе Орши, Шклова и Мстиславля, не могли ему дать никаких преимуществ в начатой против них войне. Только Полоцк давал ему преимущество, и он во что бы то ни стало стремился добыть его.

Подготовленный втайне поход, втайне даже от собственной думы, должен был принести ему успех. Ни польский король, ни литовский гетман не могли ожидать в такое время сильного удара русских войск. Тяжёлая, ненастная зима и ожидание татарского нашествия, для отражения которого Москва вынуждена была держать большую часть своих войск на южных рубежах, должны были помешать Ивану выступить против Литвы. И хотя Сигизмунду не удалось уговорить Девлет-Гирея пойти на Москву, в Литве и Польше не очень беспокоились: ненастная зима, внутренние неурядицы и упорное сопротивление боярства всем царским походам на запад, о котором хорошо были осведомлены и в Литве, и в Польше, вселяли в литовских воевод уверенность, что раньше лета русские войска не появятся на их границах.

5

Прибыв в Невель, от которого до Полоцка оставалось не больше четырёх дней пути, Иван уже не таился: за четыре дня в Литве не могли собрать большое войско для отражения русского нападения, и потому, как задумал ещё в Великих Луках, выпустил в набег татарские и черкесские полки. С татарами пошёл Симеон Касаевич с Бек Булатом и Кайбулой, Ибак остался с телохранителями при Иване. Черкесские полки повёл Булгерук – старший царицын брат.

Иван велел им переправиться через Двину, разделиться и идти к Витебску, Орше, Друцку, жечь посады вокруг этих городов и отвлекать на себя войска, сидящие по этим городам, чтобы они не смогли прийти на помощь Полоцку. Ссылаться с ним гонцами велел каждый день и при нужде быстро возвращаться к главным полкам.

Татары и черкесы ушли из Невеля на второй день чем свет, а к полудню стали подходить главные полки. Иван велел встречать и ставить их по местам Токмакову, а сам сидел в гриднице на наместничьем дворе и читал грамоты, доставленные ему прискакавшим из Москвы Михайлом Темрюком.

В гриднице было жарко: Иван сидел без кафтана, в голубой адамашковой рубахе, узорчато расшитой бисером по оплечью, ворот расстегнут, откинут… На столе перед ним ворох свитков с чёрными, красными, белыми печатями, медный высокий дикирий, заплывший воском, – сквозь маленькие оконца гридницы света проникало мало и Иван читал при свечах.

Михайло Темрюк, как обычно, сидел под стенкой на полу, сосал из сулеи вино, потел, скрёб бороду и рассказывал Ивану о московских делах и новостях. Слушал его Иван, не слушал – трудно было понять, но, когда Михайло замолкал и не в меру присасывался к сулее, Иван недовольно бросал ему:

– Погодь жбанить! Запьёшь что важное…

– Крепок я, государь. Да и самое важное уж сказал: царица в здравии, Москва спокойна. Явился было один шепотник на торгу – Захарьин сказывал… Кремль разорить подбивал, царицу извести…

Иван медленно повернулся к Михайло, нахмурился. Отпущенный свиток с шуршанием скрутился в его руке.

– …боярина Горбатого царём крикнуть наущал.

Вместе с Иваном за столом – на другом его конце – сидел князь Владимир, прибывший в Невель ещё до подхода главных полков. Князь был подавлен, растерян, глаза его всё время убегали от глаз Ивана. Казнь Шаховского, о которой князь узнал сразу же по прибытии в Невель, угнетающе подействовала на него, так угнетающе, что он даже не мог скрыть этого от Ивана.

– Вот, братец, уж не тебя царём крикнуть намеряются – Горбатого! – с притворной жалостью выговорил Иван.

Владимир кротко, как на Бога, поднял на него глаза – даже полумрак, наполнявший гридницу, не скрыл его бледноты.

– А что?.. – хохотнул Иван. – Не отступи тогда от меня хворь, был бы ты уж, братец, царём! Димитрия моего, бедного, уморили б небось?.. А ты б царствовал!

– Грешное речёшь, государь, – тихо вымолвил Владимир. Бледнота его стала ещё заметней. Под глазами, как у святого с иконы, зияли тёмные полукружья, и из этих зияющих полукружий испуганно и мучительно вызырали его глаза. – Пошто мне сие? Я при тебе, как при царстве!

– При царстве, да не на царстве! – снова хохотнул Иван и въелся глазами во Владимира.

Тот страдальчески наморщил лоб: смотреть в глава Ивану ему было ещё мучительней, чем слушать его. Иван помучил, помучил его глазами, лукаво спросил:

– А неже не хочешь быть царём?

– Пошто мне сие? Царский венец – кручина.

– А вот Басман хочет быть царём! Верно реку, Федька? Ответствуй!

– Куда мне? – попробовал засмеяться Федька, но смех у него получился жиденьким. – Выше лба уши не растут!

– А ты, Васька?

– А чиво?! С седмичку побыл бы! – сознался Васька. – Отоспался бы!..

– Слышишь, поп?! – толкнул Иван дремавшего на сундуке за его спиной Левкия. – Васька царём хочет быть!

– А Господом Богом паки не жаждет он стать? – пропыхтел Левкий. – Неприязненны словеса слагаешь ты, Василей. Язык твой зловредный изъяти надобно. Плачьтесь, дети мои, о произращении греха!

– Дык я… я чиво?.. Я от души! – несмело оговорился Васька.

– Люблю тебя, Василий! Душа у тебя – настежь. А Басман юлит. И ты, – Иван повернул голову к Владимиру, – братец, юлишь. Хочешь ты быть царём.

– Пред Богом вопроси меня, – приложил к груди руку Владимир. – Не даст мне Господь покривить!..

– Ну, не пыхай, братец, – вдруг омягчился Иван. – Не по злу я… Для оживки, чтоб не поснули вы. Темрюк кого хочешь усыпит! Говорит, что на себя грезит. Надо слать его в Бачсарай, чтоб он хана и всю его орду усыпил своими рассказами.

– Я могу и молчать, – обиделся Михайло.

– Скор – молчать! Я, что ль, на Москве был да всё вызнал?! Словили того шепотника?

– Чернь его в прорубь…

– Ах, дьяволы! – хлопнул Иван по столу ладонью: и досада, и довольство смешались в его голосе. – Не дознаться теперь, кем сылан был!

– Вон чадь за тя како стоит! – сказал с восторгом Левкий. – Любезен ты им! Кликни их на претыкателей своих!

– Я бы царство оставил, коли был бы народу своему постыл, – напыщенно сказал Иван и, словно бы устыдившись своей напыщенности и неискренности или почувствовав, что они унижают его в глазах присутствующих, снова развернул недочитанный свиток. Дочитав его, сказал Левкию: – Митрополит грамоту благословенную дослал… Надобе и нам в Кириллов или к Троице милостыню послать, чтоб молились о наших победах. Куда пошлём?

– Пригоже в Соловецкий, к Филиппу… Должно исправит молебны Филипп! Истовый служник!

– К Филиппу пригоже, да пути туда месяц. Пошлём в Кириллов.

– Три рубли пошли да грамотку в целый лист. Щедрое слово царское дороже серебра!

– Нет! Пошлём семь, а грамотку – скупо, как от Казани слали. Не в пользу пред чернцами разглаголивать. Напишем, дабы молили Господа Бога о здравии и тиши всего православного христианства, обедни пели и молебны служили, чтоб Господь Бог государю нашему и его воеводам и воинству всему дал победу, а государя во всех бы его грехах прощали!

– Быти, яко же повелел еси! – сказал Левкий и, неохотно осунувшись с сундука, поволочился к двери. – Сребро кто ж отсыпет гонцу? – спросил он от порога.

– Сам и отсыпь! – недовольно бросил Иван.

– Милуй, господе… дева святая и Никола-угодник! – праведнически прижал руку к груди и закатил глаза Левкий. – Идеже сыскати мне селику мошну? Солнце преложится во тьму и луна в кровь, преже обрящется се гобьзие[79]79
  Гобьзие – богатство, состояние.


[Закрыть] у мя!

– Заскряжничал чернец, – сказал Иван Владимиру. – Писание помянул!.. Второго дня от меня перстень с яхонтом пристяжал, а Лазарем прикидывается!

– Перстень – дар, государь! То мне в радость, а не в мошну.

– Вот лис! Ладно, мы с братцем складемся на молитву о воинстве нашем.

– Дозволь мне своею казной отдать сию милостыню? – попросил Владимир. – На святое дело – мне в радость!

– Ну, изволь, братец, изволь! – согласился Иван.

Владимир поклонился Ивану и ушёл вместе с Левкием.

– В оторопи князь, будто кипятку хватил, – с насмешливой подозрительностью сказал Михайло, лишь за ними затворилась дверь. – С чего бы сие? Уж не притаил ли чего за душой да страшится теперь за свою утайку?

– Тебе что за дело до его души? – грубо и резко спросил Иван, распечатывая грамоту под чёрной печатью. Чёрными печатями скреплялись грамоты Посольского приказа. – Не на Ваську вон – на царский род умышляешь! Смел больно стал… Из крина[80]80
  Крин – сосуд вообще.


[Закрыть], поди, набрался смелости?

Михайло затаился под стеной, как напроказивший щенок, и настороженно следил за Иваном, который медленно раскручивал грамоту и, казалось, ждал от него или оправдания, или просьбы о прощении, но Михайло молчал – он не посмел даже просить прощения.

Грамота первой же строкой захватила Ивана. Висковатый писал ему об известиях от Нагого, который доносил из Крыма, что встретили его в Бахчисарае хорошо и когда он шёл к хану и от хана, то зацепки ему не было никакой. Ни встречники, ни придверники о пошлинах не поминали, и мурзы и бей посохов перед ним не метали, а кто и метнул, он того посоха не переступал, дабы не давать лишних подарков, кроме тех, что были посланы с поминками. Ещё Нагой доносил, что как раз в его приезд пришли в Бахчисарай от польского короля большие поминки – тридцать шесть телег со всякою рухлядью, и что хан стал торговаться с королевскими послами, говоря им, что у него сидит московский посол, приехавший просить мира, и ежели король не станет ему слать вдвое от того, что прислал, то он замирится с московским государем и будет вместе с ним Литву воевать. «А ему, Нагому, – писал Висковатый, – через те королевские подарки хан рек: «Король мне даёт казну и поминки ежегод, а государь ваш со мною бранится и казны и поминков, как было при прежних государях, не посылывает. Ежели Государь ваш хочет со мною дружбы, то пусть даёт мне казну, как давал Саип-Гирею царю, да и ту мне казну даёт же, что мне король даёт, да и сверх королевой казны поминки дал бы, а ежели не даст мне казны и поминков, то мне с государем вашим для чего мириться и королеву казну для чего терять?»»

«Ах, Гирей-бусурман! – отвлёкся Иван на минуту от грамоты. – От короля поминки достал, теперь от меня достаёт, чтоб прикласть да расчесть: кто щедрее, с тем и мир ладить. Что-то ты возречешь, бусурманин, коль прознаешь про Полоцк? Королю твоему, то уж верно, не до поминков станет!»

«Нагой хану отвеша, – принялся читать дальше Иван, – как велено было по указу нашему и по памяти[81]81
  Память – здесь: особый документ, руководство для посла, содержащее указания по различным вопросам, связанным с ведением посольских дел.


[Закрыть], ему приданной, так рек: «Государю моему казны к тебе не присылывать, и в пошлину государь наш никому не даёт ничего. Государь наш дружбы не покупает. Станется между вами доброе дело, так государь наш тебе за поминки не постоит». На том ответе, – писал далее Висковатый, – мы, государь, пред ханом в твёрдости постояли и честь государскую соблюли, како достойно нам соблюдать, всея Русии самодержцу, царю казанскому и астороханскому и иных многих земель государю, обаче, государь, стоять на том неотступно негоже, понеже пишет Нагой, что прослышал он от ханских людей, что турский хункер[82]82
  Хункер – султан.


[Закрыть] присылывал осенью к Девлет-Гирею чауша с наказом к весне запас готовить и лошадей кормить, а по весне идти на Асторохань. Нам от того хана отворотить надобно всякими пригодами[83]83
  Всякими пригодами – всеми средствами.


[Закрыть], да чтобы на мир затравить, покуда хан любезнив подаркам, нарядить Нагому сулить хану поминки и слать те поминки с послами непременно».

Иван обозлился на совет Висковатого, отшвырнул грамоту, но, подумав немного, снова взялся за неё, нашёл то место, где Висковатый писал о присылке к Девлет-Гирею турецкого посланника, перечитал и, – пересиливая уязвлённое самолюбие, подумал: «Твоя правота, дьяк… Умён ты, дьявол! Хоть секи твою башку – так умна! Прельстят тебя мои враги – в самое сердце нож вонзишь! Пожалую я тебя поместьями Шаховского, токмо всё едино верность не купишь! Кабы душу твою я так разумел, как разумею твой ум. Душой ты не убог – то видно… При таком уме душа глубока… Да что там, в той глуби?»

Иван положил грамоту на стол, задумался, по-детски топорща губы и ломая брови, твёрдо решил: «Вернусь из похода, пошлю поминки. Худо, коли хункер на Асторохань хана направит. Ногаи подымутся… Черемисов взмутят, мордву, чувашей… Снова за Волгу идти… Как тогда супротив Литвы стоять? Да и хан не отступится от набегов, учнёт терзать, как собака! А всё ж не ты, дьячина, а я уразумел, что нынче хан на нас не пойдёт!» – вдруг обрадовался Иван, будто додумался невесть до чего важного, и громко сказал: