Текст книги "Море согласия"

Автор книги: Валентин Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 42 страниц)

СМЯТЕНИЕ

Четырнадцатого декабря исполнялась шестая годовщина возвращения Муравьева из Хивы, и он решил отпраздновать этот день. Из соседнего 41 егерского полка был приглашен в Манглис полковник Авенариус, несколько офицеров из Тифлиса. О предстоящем празднике стало известно всему полку. Адъютант Потебня взялся устроить целое представление в пригласил художников. На широких полотнах были нарисованы картины: Муравьев в песках на берегу Узбоя, в крепости Иль-Гельды, его возвращение в Красноводскую бухту. Последнюю картину посоветовал нарисовать батюшка Тимофей, единственный из полка, кто видел, каким вернулся Николай Николаевич: запыленный, с отросшей бородой.

И все-таки суть празднества была не в картинах. Осмотрев картины, Муравьев пригласил живописцев и еще нескольких офицеров следовать за собой. Он повел их в опустевший лесок к землянкам, где стояла большая юрта из белого войлока. Все знали, что привезли ее в Манглис туркмены в подарок командиру полка. С ней было связано его недалекое прошлое.

Миновало всего два года с той поры, как он принял седьмой карабинерный полк и поселился в глуши Мант-лиса, но сколько перемен произошло в это время! Бесславно погиб в Дагестане полковник Верховский. Возвращаясь с полком из Каракайдакских аулов с врачом Амарантовым, он опередил на версту головную роту и был застрелен Амулат-беком. Немного позднее, бог весть по какой причине: то ли спьяна, то ли от умственного расстройства, в Тифлисе застрелился Дмитрий Боборыкин. С трудом перенеся потерю двух лучших друзей, еще не оправившись от пережитого, Муравьев получил еще одно неприятное известие – вышла замуж Наташа Мордвинова.

Тогда же, отправляя на Челекен Якши-Мамеда, Николай Николаевич написал Кияту унылое письмо: жизнь-де проходит горько и скучно: кругом леса, небольшое сельцо да старинный монастырь, а вокруг сырые землянки, Сообщал также, что вряд ли удастся встретиться еще раз, и просил принять в подарок две львиные шкуры и сто четвертей муки. Якши уехал весной. А осенью в Манглис приехали слуги Кията: привезли полковнику большую белую кибитку – ту самую, в которой он жил в Гасан-Кули и на Челекене, в которой позднее селились штурман Баранов с матросами и купец Герасимов с сыном. Теплые воспоминания нахлынули на Муравьева, когда поставили кибитку и он вошел в нее. Вспомнилась первая встреча с туркменами, поход в Хиву; вспомнился добрейший майор Пономарев и батюшка Тимофей. На следующий день Николай Николаевич сел писать прошение к Ермолову. Спустя полгода в Манглис приехал Тимофей, а в Тифлис, со своим семейством, перекочевал Пономарев.

С Максимом Ивановичем, после его приезда, Муравьев успел встретиться только один раз. Посидели за столом в свое удовольствие, вспомнили о походе на восточный берег. И зажил было Пономарев по-новому, но и его скрутило – умер, надорванный заботами и частыми попойками. Умер в крайней бедности, оставив пятерых дочерей, двух сыновей, жену и тещу.

Муравьев в помощь семейству покойного произвел подписку среди офицеров полка. Собрали больше двух тысяч рублей для вдовы, а Максима Ивановича схоронили честь-честью, произвели на могиле в Тифлисе салют.

«За кем же еще теперь смерть охотится?! – угрюмо размышлял Муравьев, возвращаясь в Манглис.– Да и смерть ли людей косит? Не смерть, а время, замороженное дикими законами самодержца, хватает за горло честь и совесть России, душит всех и вся на своем пути! Но что же они там – Никита, Рылеев, Бестужевы! – неужто все заглохло? И от Устимовича ни строчки: разъезжает где-то с Ермоловым по Чечне. Воейков непонятно где: то ли в Петербурге, то ли тоже при командующем?» Не знал Муравьев, что сейчас делалось в Тульчине. Страшная манглисская глухомань давала о себе знать. Тут можно умереть, не помня, какое ныне число...

Муравьев подвел гостей к туркменской юрте. И в то время, как он откинул килим и стал показывать содержимое: ковры, хурджуны, очаг с черными холодными углями,– откуда-то неожиданно появился Демка и быстро доложил, что из Тифлиса приехал майор Кашутин с каким-то очень важным известием.

– Пусть пожалует сюда,– отозвался Муравьев. Но денщик не спешил уйти, переминался с ноги на ногу. Полковник понял: весть, видимо, действительно очень важная, Кашутин хочет сообщить ее с глазу на глаз, бег посторонних.

Оставив гостей, Муравьев последовал в штаб-квартиру – большой бревенчатый дом, напоминающий крестьянскую избу, но с красивым крыльцом и зеленой железной крышей. От штаб-квартиры пахло еще свежим лесом: ее только что выстроили. Едва Муравьев переступил порог канцелярии, как майор Кашутин, стоявший у окна, быстро подошел к полковнику и взволнованно доложил:

– Получено прискорбнейшее известие. Государь-император помер по возвращении из крымской поездки. Тифлисское воинство вчера присягнуло новому самодержцу, императору Константину Павловичу. Вот пакет от Вельяминова на ваше имя.

Муравьев заметно побледнел. Чувство неосознанной радости, каких-то тайных надежд захватило его. Но тотчас в сердце закралась тревога: «Неужто уже присягают! Но где же Конституция Никиты?.. Где русская правда

Пестеля?» Муравьев дважды перечитал приказ и ничего не нашел, кроме того, что необходимо без промедление присягнуть новому государю-императору.

Успокоившись немного, Муравьев со злорадством по» думал: «Нет уж, к черту, чтобы я спешил! Бог не выдаст, если и повременим малость с присягой. Надо выяснить, как воспринял смерть государя сам Алексей Петрович!»

– Спасибо, майор, за срочную весть. Можете быть свободны.

На следующий день четырнадцатого декабря на площади Манглиса солдаты пускали фейерверки, салютовали холостыми патронами в черное небо. Затем состоялся полковой ужин. Тосты были произнесены во здравие командира полка – героя хивинского похода. И едва качались танцы под духовой оркестр, Муравьев и Авенариус удалились в юрту. Демка принес сюда чай и сладости. Офицеры сели, но ни тот, ни другой не дотронулись до снеди.

– Думаю, с присягой надо повременить,– решительно высказал свои соображения Муравьев.– Видимо, приказ Главного штаба обошел Ермолова и передан был в руки Вельяминову. А тот немедля приступил к исполнению. Я не верю, чтобы Алексей Петрович с такой ревностной поспешностью принялся выполнять сие распоряжение. Во всякое случае, он должен был связаться с Тульчином.

Авенариус, не менее озабоченный происшедшим, предложил: поутру, не теряя ни минуты, ехать в Тифлис и там все выяснить. Оба понимали, чувствовали, что должны произойти важные события: на этот раз Коренная управа не упустит момента выступления против самодержавия. И как близки они были в своем патриотическом порыве к истине! В этот самый день на Сенатской площади гремели царские пушки, расстреливая восставших декабристов. Кровь лилась на мостовые, на синий лед Невы. А здесь кровь свободы и мщения обжигала сердце и звала к битве.

Они отправились в путь на заре, в сопровождении небольшого отряда и к вечеру были у Вельяминова-старшего. Генерал-лейтенант в накинутой на плечи шубейке неспокойно прохаживался по кабинету.

– Что за сомнения, господа,– говорил он с раздражением,– когда не только тифлисское воинство, но и все обыватели присягнули Константину? Государь помер 19 ноября, а нынче пятнадцатый декабрь. Немедленно отправляйтесь в свои полки и займитесь присягой.

Шестнадцатого января седьмой карабинерный поля присягнул Константину, не ведая и не подозревая, что престолонаследник отрекся от трона и что Петербург, залитый кровью восставших, присягнул новому царю Николаю I.

Слухи об отречении Константина докатились до Грузии с запозданием. Ропот и всевозможные догадки ходили в войсках. Но, наконец, стало известно, что на царский трон взошел Николай, что произошло восстание и теперь во всех полках обеих столиц идут повальные аресты: хватают заговорщиков, поднявших руку на самодержавие. В январе Тифлис был ошеломлен новой вестью – выступил против царя Черниговский полк. И уже не только офицеры-вольнодумцы, но и солдаты я горожане ждали, что вот-вот выступит В поддержку черниговцев Кавказский корпус. Тем более, что о присяге государю Николаю I пока что не было и речи.

Муравьев в эти дни метался из Манглиса в Тифлис, ожидая, что непременно придет приказ о походе на Петербург. Неимоверное напряжение ожидания, нервозность давали о себе знать: он осунулся и побледнел, почти все время не выпускал изо рта чубука – курил. Все знали, что достаточно одного слова Ермолова и кавказская армия двинется рушить вековые устои абсолютизма. Но никаких указаний с линии не приходило, пыл в войсках остыл и, наконец, воинство Кавказа начало присягать новому самодержцу,

В один из вечеров, когда Николай Николаевич остался ночевать в Тифлисе, неожиданно внизу у входа зазвенел колоколец. Не тревожа денщика, Муравьев сбежал по лестнице вниз, растворил дверь й встретился с Симоном Мазаровичем. По запыленной, помятой одежде, по измученному виду без труда можно было догадаться: он прямо с дороги завернул к Муравьеву, Обменявшись рукопожатием, они быстро и молча поднялись в комнату, и только здесь Мазарович сказал:

– Я от Ермолова, из Грозной. Грибоедов арестован и увезен в Петербург. Меня тоже взяли под подозрение и отстранили от прежней должности. Получено известие, что послом в Персию едет князь Меншиков.

– Не это же...– Муравьев, сомкнув руки, нервно хрустнул пальцами.– Это же полнейшее недоверие Алексею Петровичу. Государь, сменив посла и взяв под арест дипсекретаря, недвусмысленно намекает, что положение Ермолова шатко! Но что сам Алексеи Петрович?

– Растерян... И простите, Николай Николаевич, я вынужден по просьбе его предупредить вас, чтобы вы убрали все компрометирующие вас бумаги. Словом, будьте настороже. Братья ваши Александр, Михайло и все родственники Муравьевы, в том числе и Никита, арестованы и содержатся под следствием.

Николай Николаевич омыл сухими ладонями лицо, помотал головой, будто стряхивая с себя дурной сон.

– Кто еще арестован?

– Имена многих неизвестны, но слухи говорят о том, что разгромлено целое тайное общество во главе с Рылеевым, Пестелем. Алексей Петрович особенно обеспокоен и просил передать вам, что арестован и содержится под следствием Николай Воейков.

«Значит, и до нас докопались», – холодно и с вызывающей дерзостью подумал Муравьев.

Николай Николаевич был ошеломлен сообщением, но не настолько, чтобы потеряться и выдать себя с головой при Мазаровиче. Посла он никогда не считал своим близким товарищем, и с ним надо было вести себя осторожно.

– Не везет Алексею Петровичу,– сказал Муравьев.– Лучшего адъютанта арестовали. Кто может заменить Воейкова?

Мазарович усмехнулся:

– Между прочим, и первый адъютант Алексея Петровича, Фонвизин, арестован. Туго ныне придется командующему. Можно подумать, он сам обучил своих адъютантов вольнодумству! А если вспомнить, что генерал сидел в Петропавловке по подозрению в заговоре против царя, то можно смело предположить, что оба адъютанта в рядах вольнодумцев оказались не случайно.– Мазарович неприятно засмеялся, и у Муравьева отпала охота беседовать с ним.

Маэарович заговорил о своей жалкой участи. Он-де, ни в чем не повинен и совсем не заслуживает недоверия государя. Муравьев поддакивал ему, соглашался и думал о своем: в голове не укладывалось, что все, готовившееся годами, вынашивавшееся в тайне, вдруг вспыхнуло пламенем и потухло. Только черный пепел полетел по России.

Слух летуч, как дым. О волнениях в России стало известно персам. Их конница тотчас заняла некоторые опорные пограничные участки в горах. Тут же они были изгнаны русскими ротами, но после этих стычек стало очевидным, что война неизбежна. В Тифлисе со свитой объявился князь Меншиков, чтобы следовать за Араке на переговоры. Остановившись у Вельяминова, князь тотчас захотел повидать Муравьева, и тот был срочно вызван в штаб-квартиру.

Большой двухэтажный дом командующего был в эти дни наводнен офицерами полков. Весельчак князь, славившийся своим общительным и добрым характером, рассказывал множество случаев из петербургских событий. Видимо, по ветрености своей, он сочувствовал и императору, и вольнодумцам. Вздыхал о заточенных в Петропавловскую крепость. И, встретясь с Николаем Николаевичем в комнате у Вельяминова, театрально заулыбался:

– Боже, дорогой Николай Николаевич, молю чудотворца, что он не надоумил государя дать приказ об кресте вашего тайного общества]

– Князь, вы путаете что-то,– с той же театральностью засмеялся Муравьев.– О каком обществе вы говорите? О библейском? Но смею заверить вас, что оно никогда не касалось политики. Вот и Иван Александрович состоит в нем.

– Но, Николай Николаевич! – удивленно округлил глаза князь.– Там все известно о ваших действиях!

– Позвольте, Александр Сергеевич, что вы имеете на виду?

– Ну, например, ваши близкие отношения с Якубовичем.

– Он преотличнейший офицер и преданнейший друг. Дружбой с ним любой бы мог гордиться! – с достоинством отозвался Муравьев.

Меншиков улыбнулся, развел руками:

– Тем не менее, Якубович на следствии признался, что на Кавказе существует тайное общество. Засим напомню вам, что не случайно, видимо, бывал здесь Кюхельбекер – он тоже нынче под арестом.

Муравьева начал раздражать дружелюбно-следственный тон Меншикова.

– Князь, я считаю этот равговор несерьезным и на имеющим никакой основы. Рад бы узнать, что сталось с моими братьями?

– Старший призван к допросу... но, кажется, ему ничего не грозит.

Он вовремя понял, что играть с огнем опасно, и вышел из игры. Но Никита Муравьев содержится в тайне.

– Спасибо, князь, за исчерпывающий ответ. Теперь скажите, вы пригласили меня за тем, чтобы расспросить о несуразных слухах, или есть ко мне более важное?

Меншиков, далеко не удовлетворенный, как ему казалось, интимной беседой, поскучнел лицом.

– Нет, что вы, Николай Николаевич. Цель моя совершенно иная. Вы смогли бы мне охарактеризовать положение на персидской границе: я не сегодня-завтра отправляюсь в Таврив и, может быть, в Тегеран. Кажется, пахнет новой войной.

Муравьев облегченно вздохнул:

– Все, что в моих силах, князь, я готов выложить перед вами.

– Тогда пройдемте в кабинет, к карте.

– С удовольствием...

Меншиков со свитой и охраной вскоре выехали в Тавриз. Следом за ним совершил вояж по пограничной линии генерал Вельяминов. Объезжая участки и посты, он думал, каким образом укрепить границу. Остановившись в Мираке, он осмотрел строительство крепости и пожалел, что она некстати затеяна. Русская территория с повелением вклинивалась в персидские владения, и персы никак не хотели мириться с отдачей Мирака русским. Именно здесь то и дело вспыхивали пограничные конфликты и беспокоили генерала. «Отдать бы его ко всем чертям со всеми потрохами персиянам!» – думал со злостью он и досадовал на Алексея Петровича, который, разъезжая где-то на Чечне, давал оттуда наставления: «Ни пяди, ни шагу назад!»

Около середины июля Ермолов, оставив кавказскую линию на Тереке, спешно прибыл в Тифлис. Это уже был не тот грозный боевой генерал, с огненным взглядом, с остротою ума и дерзостью в поступках. На лице командующего лежала печать тяжелейшей усталости. Во взгляде, в жестах, в действиях – во всем сквозила неуверенность. Прозорливый Вельяминов сразу догадался, что Алексей Петрович не столько напуган возможным вторжением персиян, сколько происшедшим событием в Петербурге и выступлением полка в Чернигове.

Всем и давно уже было известно, что заговорщики – вкупе со Сперанским и Мордвиновым – прочили Ермолова в новое правительство, которое должно было сменить царя. Поговаривали, что и сам Алексей Петрович знал об этом и в свое время поддерживал самые близкие связи с декабристами. Недоверие к Ермолову выражалось в действиях самого государя – Николая I. Арест ермоловского адъютанта Воейкова, отстранение от обязанностей и арест Грибоедова, назначение нового посла, напоминание о том, что Ермолов в свое время приближал к себе зачинщиков восстания Якубовича а Кюхельбекера... Разве это не говорит о том, что он самолично добивался свержения монарха и установления конституционной управы. С часу на час, со дня на день он ждал – вот и за ним прискачет какой-нибудь петербургский фельдъегерь и предъявит мандат на арест и следование в столицу. Отослав прошение новому государю о присылке на Кавказ солдат и помощника, Ермолов как бы искал сближения и хотел знать в ответном сообщении – так ли тягостна его вина или это только мнительность? В своей записке царю он говорил не только о воинственно настроенных персиянах, но, оправдываясь за все сразу, хотел подчеркнуть, что у него не семь пядей во лбу, дескать, кое-что он мог и не усмотреть. В этом-то и проявилась слабость командующего, и ее, как никто, видел и чувствовал Вельяминов. Ему было уже известно, что царь не замедлил откликнуться на просьбу кавказского наместника – помощником едет генерал Паскевич.

– Поспешил ты, поспешил,– удрученно выговаривал Иван Александрович, переживая не менее самого Ермолова.– Все могло обойтись и без этого надутого графа!

Ермолов, попыхивая трубкой, сосредоточенно отмалчивался и думал, как много уязвимых мест, сколько погрешностей находят его недоброжелатели. Кто, как не Ермолов, самовольно игнорируя запрет государя, поставил командиром Куринского полка Верховского? А тот во неопытности и неумению обращения с неприятелем погиб. Без согласования и чьего-либо ведома возведен в полковые командиры Николай Муравьев. Но ведь все его братья в родственники – смутьяны. И за самим Муравьевым установлена тайная слежка. Причем о его действиях обязав доносить не кто иной, а сам Ермолов. Какое унижение и какая низость! И уже появились те, кто не прочь свести с командующим старые счеты. Подал жалобу в Сенат надворный советник, рыбопромышленник Иванов, обратились с жалобой к властям соледобытчики северного и западного побережей Каспия, обвиняя командующего в том, что он, разрешив ввоз в Россию туркменской соли, тем самым заглушил сбыт своей, российской. Где-то начинал роптать о пропаже ширванской казны Высоцкий.

Сразу же по приезде с линии Ермолов немедленно приступил к «залечиванию ран». Уже на другой день из Манглиса был вызван Муравьев. Генерал не сказал ему, что за ним установлена слежка, что есть какое-то указание насчет его персоны, а только предложил взять из полка две роты и отправиться в Караклис. Муравьев попытался выяснить, отчего столь спешные и неотвратимые меры, но Ермолов только вздохнул и отвел взгляд:

– Выполняйте приказание, полковник!

– Слушаюсь, ваше высокопревосходительство! – с нескрываемой обидой произнес Муравьев и повернулся, чтобы уйти.

– Постой! – хмуро окликнул Ермолов и, подойдя ближе, покачал головой:

– Надеюсь, Николай, понимаешь, в какую сторону колесо завертелось? С глаз подальше – так оно лучше будет.

– Понимаю, Алексей Петрович,– не сразу отозвался Муравьев.

– Ну, иди.

На другой день вдогонку Муравьев получил предписание командующего:

«Если ваше высокоблагородие находитесь на Манглисе, предписываю тотчас отправиться в Караклис, где найдете мои предписания...»

Приказ пришел в тот момент, когда роты готовились в поход в солдаты укладывали в повозки всевозможный скарб и провиант. На одной из фур громоздилась в разобранном виде белая туркменская кибитка. Муравьев взял ее с собой.

ГОСУДАРЕВЫ ПОСЛАНЦЫ

Муравьев едва успел приехать в Караклис, как пришло известие: персы атаковали Мирак. Вторглись на рассвете. Посеяли панику. Русские в беспорядке начали отступать, оставляя селения.

В Караклис потянулись солдаты с разгромленных пограничных постов, и Муравьев взялся формировать роты, чтобы укрепить город. Въезды обратились в ямы и траншеи. Поперек улиц встали полковые фуры, арбы, фаэтоны, которые отовсюду катили местные жители. Ночи проходили без сна, в тревоге.

Персы предприняли несколько атак. Каджарская конница размахивала саблями у самых стен. Гарнизон стойко отбивал налеты, но пришел приказ командующего отступить. Ночью войска и население покинули город. После нелегкого перехода по горам роты закрепились в Джелал-Оглу.

В то время как основные силы эриванского сердара Гасан-хана атаковали русский лагерь, отряд из четырехсот всадников окольными путями – по горам и ущельям – вышел к Борчалу, разорил несколько деревень и напал на немецкую колонию Екатериненфельд. Персы и на этот раз не изменили себе: ворвались на улицы немецкой деревни в предрассветный час, когда их никто не ожидал. Большинство селян было изрублено прямо в постелях или дворах, остальную часть, в основном женщин и детей, каджары угнали в плен.

Наступление персиян продолжалось весь июль и август. Войска Аббас-Мирзы захватили большинство территорий Восточного Закавказья. Двенадцать русских батальонов, рассеянных по границе, неся потери, с трудом сдерживали натиск. В Тифлисе царил переполох: формировались добровольческие отряды грузин, переправлялись войска на Аракс из Дагестана, ждали подкрепления из Петербурга и приезда генерала Паскевича. Ходили разнотолки об участи князя Меншикова. Одни говорили, что шах истребил русское посольство, другие распускали слухи, что Меншиков бежал морем в Астрахань. Но были далеки от правды и те и другие.

В последний день августа, когда Муравьев осматривал развалины старой крепости Лори, думая превратить ее в оборонительный рубеж, прискакал вестовой и сообщил, что из Персии возвращается Меншиков. Тотчас Муравьев вернулся в Джелал-Оглу встретить князя.

Посол со своей свитой приехал перед вечером. Вспотевшие и запыленные дипломаты выглядели так, будто вырвались из преисподней. Муравьев осведомился, где приготовить свите жилье: в крепости или здесь, в лагере? Сам же подсказал, что в лагере, пожалуй, безопаснее. Меншиков устало согласился:

– Да, да, голубчик. Конечно, здесь. Поставьте шатры возле вашей юрты.

Когда приезжие разместились, посол заглянул к Муравьеву.

– О, у вас тут не дурно! А в шатре духота – дышать нечем...– князь оглядел своды кибитки, спросил вдруг: – Ермолов жив?

– Да, ваша светлость, жив,– удивленно ответил полковник.– Что, разве были какие-то слухи?

– Нет, нет, что вы! Просто голова его оценена в пять тысяч туманов. Аббас-Мирза нанял человека и давно послал его в Дагестан за головой командующего. Я предпринимал попытки предупредить Ермолова об этом, не увы, все мои письма перехватывались персами. И вообще, господин полковник, я считаю чудом, что бог помог мне избежать верной гибели.

Князь принялся с огорчением рассказывать о своей посольской миссии, то и дело отмечая варварские обычаи и грубое обращение с ним. Он не имел больших полномочий и при первой же встрече с Аббасом-Мирзой в Тавризе был оскорблен невниманием и незаинтересованностью: принца. В разговоре о пограничных территориях князь пошел на незначительные уступки, считая, что этим в полной мере удовлетворит принца. Однако Аббас-Мирза поставил условия, о каких Меншиков не смел и думать: перс заговорил о возвращении каджарам всех завоеванных русскими земель на Кавказе. Князь, разведя руками, произнес «увы» и был холодно выпровожен из дворца. Не добившись ничего определенного, он поехал в Султаниз, куда отправился на отдых Фетх-Али-шах, Принц обогнал русского посла и прибыл в Султаниз раньше.

– Уже тогда было очевидно, что война неизбежна,– признался князь.– Но я делал все от меня зависящее, чтобы предотвратить ее. Прежде всего, я был поражен, когда узнал, что шах не собирается оказать мне никаких почестей. Только щедрые подарки государя растопили холодность в этом негодяе. Но, представляете, полковник, как он меня встретил?

– Примерно представляю, – улыбнулся Муравьев.– Я ведь был в Султаниз и присутствовал на приеме с Алексеем Петровичем.

– Ну, тан тем лучше! – обрадованно ваговорил Меншиков. – Вы, конечно, помните этот драный оранжевый дворец на взгорье, пиршественную залу, трон. Представьте себе, вхожу я к этому царю-царей, как подобает, подаю послание нашего государя, а эта старая кукла сидит, даже рукой не шевельнет. Застыл как изваяние. Я ему грамоту в руки – не реагирует. К бороде поднес – молчит, как мумия. Какой-то министр подскочил сбоку, выхватил у меня грамоту, а шах к ней так и не прикоснулся. Делового разговора, разумеется, не состоялось. Видимо, шах уже тогда решился на войну с нами. А по прошествии нескольких дней меня к всю мою свиту попросту взяли под стражу. Мы не могли сделать ни одного шага без присмотра назойливых шахских соглядатаев...

– Смею спросить вас, князь. Что ж, вы так и не добились дипломатической аудиенции? – поинтересовался Муравьев, прислушиваясь к ночи. Где-то далеко раздались сухие щелчки выстрелов, и опять все смолкло. Меншиков осведомился, не посмеют ли эти бестии напасть ночью. Муравьев заверил, что лагерь под надежной охраной, и князь возобновил прерванный разговор:

– Второй прием, в общем, состоялся, но увы...– князь печально улыбнулся. – Я напомнил шаху, что наши войска готовы оставить Мирак, предложил некоторый обмен пограничных урочищ и опять услышал, что шаху нужен весь Талыш. Снова пришлось напомнить е моих мизерных полномочиях, и тут случилось то, чего я вовсе не ожидал. Мне показали письмо Нессельроде, адресованное садр-азаму о том, что я наделен широкими полномочиями, и карта моя была бита. Потом унизительное шествие до Эривани и бегство.

С утра Меншиков вместе с Муравьевым объехали вокруг Джелал-Оглу. Князь нашел, что крепость достаточно хорошо укреплена, однако не мешало бы выставить на стены пушки, Муравьев развел руками: несколько полевых орудий – вот все, чем располагал он для битвы с персиянами. Князь прожил в Джелал-Оглу еще день в третьего сентября в полдень под прикрытием роты 41 егерского полка с одним орудием и несколькими казаками со всею миссией отправился в Тифлис.

Вскоре Муравьев узнал, что Гасан-хан все эти дни караулил русское посольство. Второго сентября, за день до отъезда миссии, сбитый с толку своими лазутчиками, он ворвался в русский тыл, надеясь настигнуть и пленить посла. Разорил несколько деревень в поисках посольства и ни с чем вернулся назад.

Тифлис, с первых дней войны впавший в растерянность вскоре преобразился. Крики и суета сменились четкими действиями. Грузинские князья собирали отряды в один за другим уводили их к русско-персидской границе. Создавались армянские дружины. Уже в августе ополченцы под командованием князя Чавчавадзе нанесла персам ряд ощутимых ударов.

Спешно съезжались, скорее сбегались, с Горячих вод а Тифлис генералы и офицеры. Война застигла их далеко от своих подразделений. Прямо с дороги являлись они в штаб командующего, докладывали о своем возвращении и выезжали тут же к войскам.

Ермолов в эти дни почти не ложился спать и выезжал из штаб-квартиры лишь затем, чтобы взглянуть на очередной сформированный отряд и благословить людей на подвиг. Вновь возвратившись в кабинет, он отдавал распоряжения, диктовал приказы. Два штабиста едва успевали за ним.

Просторный вестибюль, парадная мраморная лестница, ведущая на второй этаж, гудели от множества голосов и топота сапог. В воинской суете нелепо выглядели белоснежные фигуры греческих богов и богинь, расставленные в вестибюле и на лестнице. Проходя мимо них, Ермолов морщился: «Какое несоответствие между войной и этой боголепной идиллией!» Но они, эти боги и богини, все время заставляли думать о Петербурге, о царском дворце, где гоже на постаментах красовались боги, а рядом, за тяжелыми массивными дверями, в кабинетах восседали всесильные мира сего; от них зависела судьба кавказского наместника. И, чтобы облегчить свою судьбу, свое незавидное положение, Ермолов жаждал скорейшей победы над Персией, строил планы сокрушительного разгрома и изыскивал дополнительные войсковые резервы.

Вернувшись с осмотра добровольческих дружин, в один из дней Ермолов вошел в кабинет начальника штаба. У Вельяминова сидели офицеры. Командующий попросил их удалиться на время. Едва они вышли, сокрушенно вздохнул и, усаживаясь в кресло, сказал:

– Вот уж действительно: поспешишь – людей насмешишь.

Вельяминов насторожился, побледнел, думая, как велика допущенная оплошность и кому за нее расплачиваться. Командующий, поняв, что не на шутку перепугал старика, поспешил его успокоить:

– Да нет, нет, Иван Александрович... Ничего такого страшного не произошло. Поторопился я – Муравьева отправил с глаз подальше.

– Неужто и его в Петербург... к ответу? – испуганно проговорил Вельяминов.

– Нет, не в Петербург и не к ответу. К туркменам его надо бы отправить. Эх, как бы он помог мне, если б вместе с Киятом поднял его джигитов да ударил по Астрабаду и Мазандерану! Будь сие сделано, Аббас-Мирза наверняка увел бы с Аракса и перебросил на восток половину своей армии.

Вельяминов задумался, застучал пальцами по столу, Ермолов ухмыльнулся:

– Или не нравится тебе, Иван Александрыч, моя затея?

– Нравится, Алексей Петрович. Я думаю о другом. Не проиграть бы в Джелал-Оглу без Муравьева. Он ведь там такое развернул: из ничего крепость сделал и командует отменно. Право рисковать не стоит, тем более к Кияту мы можем послать переводчика Муратова. Он не менее уважаем туркменцами.

– Что ж, пожалуй, ты прав, Иван Александрыч. Садись-ка, подготовь письмо Кияту, чтобы поднимал свою туркменскую вольницу. Заодно морскому штабу в Баку приказец сочини, чтобы поддержали Туркменией с моря. И к этому Муратову нарочного отправь, – Ермолов задумался. Его глаза выразили недоверие: – Впрочем, письмо я напишу сам.

– Как вам будет угодно, – отозвался Вельяминов.

– А теперь, старина, извини меня, я отправляюсь к себе. – Ермолов легко встал с кресла и удалился, не закрыв за собой дверь.

Войдя в свой кабинет, он увидел стоящего у распахнутого окна Меншикова.

– Слава те господи, хоть вы живы, князь! – обрадовался командующий, садясь, и усадил его рядом в кресло. Слушал, однако, рассеянно. Меншиков нервничал, чувствуя, что своим возвращением доставил Ермолову больше хлопот нежели удовольствия.

– Я слушаю, слушаю вас, дорогой князь! – подчеркнуто вежливо говорил Ермолов, когда посол замечал, что командующий, глядя на него, думает совершенно о другом.

Меншиков с какой-то озабоченной учтивостью оглядывал стены, украшенные картинами, продолжал:

– Если черт мутит всех и вся, то англичане – персиян. Я считал наших союзников более порядочными господами. Иначе зачем сэр Макдональд покинул спешно Ост-Индию и прибыл в Тегеран? В то же время непонятно, почему Генри Виллок – эта ходячая тень Аббаса-Мирзы, который только и знал, что науськивал принца на нас, вдруг на приеме у шаха занял позицию миролюбивой Голубки и даже заискивал передо мной? Двуличие бесподобное, Алексей Петрович.