Текст книги "Море согласия"

Автор книги: Валентин Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 42 страниц)

Изнуренные лаской, они некоторое время лежали молча. Немного остынув, Кеймир сказал:

– Лейла, теперь расскажи, как тебе удалось бежать. О каком Джине ты говоришь?

– Ах, Кеймир-джан! – Лейла положила голову ему на плечо, из глаз у нее покатились слезы.

Рассказывала она долго, останавливаясь на мельчайших подробностях. Кеймир мысленно видел каменный дворец Гамза-хана, фонтан, розы, Ширин-Тадж-ханум, евнуха Джина, представил, как падал с крыши Смельчак, застреленный стражником. Лейла ни разу не упомянула Муса-бека, о котором говорил пленный Мир-Садык, и пальван подумал, что жена скрывает от него знакомство с ним.

– Ха ным, говорят, ты должна была стать младшей женой какого-то Муса-бека? – спросил с обидой он.

– Да, Кеймир-джан. Мать мне говорила о нем. После поклонения меня хотели отдать ему. но я ничего об этом не знала. После мне рассказал Джин. Вот слушай... На ночлег мы расположились в караван-сарае. Нам дали три комнаты. В одной поместили нас с мамой, в другой – Фатьму-раис с тремя женщинами, а в третьей – слуг. Евнух спал возле нашего порога. Перед сном, когда мама вышла во двор, он быстро спросил меня: «Хочешь, ханым, увидеть своего Кеймира?» Я даже испугалась от неожиданности: не могла понять, откуда он знает тебя. Он раньше вел себя очень странно, потому что немножко у него не хватает, а в тот вечер вообще он мне показался сумасшедшим. Однако я решила довериться ему. Говорю: «Да, я хотела бы увидеть Кеймира, сделай, чтобы мы были вместе». Джин засмеялся и говорит: «Тогда, ханым, ночью выйди и увидишь его!» Я долго не спала, ждала, когда уснет мама. Наконец-то она утихла. Тогда я поднялась с постели, оделась тихонько и попросила Джина проводить меня во двор. Мы вышли, он повел меня в темноту. Мы пролезли в какую-то дыру и оказались за стеной караван-сарая. Я спросила: «Ну, где же Кеймир?» И он опять засмеялся и отвечает: «На Челекене Кеймир! Но ты-то неужели не узнаешь меня, ханым? Я – Черный Джейран!»

При этих словах Кеймир даже привстал с постели.

– Что ты сказала? Джейран?

– Да, да,– тихонько и счастливо засмеялась Лейла. – Прости, что долго не открывала тайну, хотела помучить тебя, да не выдержала.

– А где же теперь Черный Джейран, и почему он вдруг стал евнухом?

– Он спит в другой кибитке, – просто ответила Лейла. – А как он стал евнухом, – он сам тебе расскажет.

Вскочив с постели, Кеймир быстро начал одеваться. Лейла тоже вышла следом за мужем, Мать жарила мясо. Огонь вырывался из-под котла и трепыхался на ветру.

– Спите, спите, дети, – проговорила она, – еще рано.

Восток уже порозовел. Звезды угасали. Только звезда Чолпан сияла над морем. И слышно было, как грозно накатывались на берег волны.

Кеймир быстро подошел ко второй кибитке, откинул полог и позвал:

– Эй, Джейран! Проснись побыстрей. Я пришел молиться тебе!

Прежде чем евнух поднялся и вышел, донесся его сиплый голос:

– Вах, пальван, как у тебя жестко. В Астрабаде я спал на ковре, а здесь только кошма и блохи,

– Выходи, выходи! – радостно засмеялся Кеймир. Встретив Черного Джейрана у входа, он взял его за руки и долго тряс их, затем коснулся ладонью голого подбородка и вздохнул. Евнух крутнул головой, отвернулся. Пальван понял, что причинил ему душевную боль.

– Ладно, не унывай, Джейран, – ободрил Кеймир.– Сейчас мясо поджарится – той начнем. – И он, повернувшись к Лейле, таинственно сказал: – А тебе, моя ханым, я тоже покажу кое-что. Пойдем.

Кеймир подвел ее к тыльной стороне черной юрты, и я свете наступающего утра она увидела Мир-Садыка. Вскрикнув испуганно, Лейла метнулась в сторону. Пальван не ожидал такого, не думал, что так безвольно поведет себя Лейла при встрече со своим заклятым врагом. Но, видимо, женщина – существо действительно нежное. Пальван со злости ударил ногой Мир-Садыка, догнал Лейлу и повел в кибитку. Она вся дрожала, и только два слова выговаривали ее губы:

– Прогони его... прогони его.

– Эдже! – позвал он мать, встревоженный состоянием жены. – Успокой бедняжку, а я что-нибудь придумаю для этого шайтана. Оказывается, и в цепях он наводит страх!

Страшный вопль вдруг разнесся за кибиткой. Кеймир бросился туда и увидел, как, исступленно мыча, евнух топтал и бил ногами пленника. Пальван кое-как отогнал Черного Джейрана. Но отойдя, он схватил кетмень и стал подкрадываться к персу.

– Брось, Джейран! – сердито крикнул пальван. Перс, встав на колени, залепетал:

– Кеймир-джан, пощади! Ты поклялся, что отпустишь меня, как только Лейла окажется в твоей юрте. Разве не предначертание аллаха, что она теперь здесь? Он услышал мою клятву в сделал так, как ты хотел. Не гневи его, пальван.

Кеймир заложил руки за спину, задумался: «Действительно, свершилось богоугодное. Разве не аллах приказал Джейрану вернуть мне Лейлу?» Сомнения и страх охватили пальвана. Все это отразилось в его глазах, и пленник, почуяв надежду на спасение, с еще большей мольбою запричитал:

– Клянусь тебе, Кеймир-джан, как только нога моя окажется в Астрабаде, я сразу отпущу Меджида. Пусть меня покарает аллах, если не выполню этой клятвы.– Мир-Садык закатил глаза вверх, а пальван невольно посмотрел на небо.

– Ладно, рейят, – произнес сурово Кеймир, – пойдем.– Он отомкнул цепь от терима и повел пленника к берегу моря. Посадив его в киржим, быстро поднял парус и велел Черному Джейрану столкнуть судно с мели.

Евнух налег плечом, и парусник, закачавшись на волнах, пошел вдоль берега.

Несколько дней подряд к кибитке Кеймира шли батрачки и их жены из соседних кочевий – поздравить пальвана и его мать с возвращением радости. Бостан-эдже угощала гостей чаем и катламой, говорила о благоволении аллаха к их дому. Женщины охотно слушали старуху, но с еще большим интересом разглядывали Лейлу – белолицую красавицу с черными густыми бровями и пухлыми губами, похожими на два лепестка розы. К евнуху женщины питали недоверие. Крутоплечий, гололобый, с косицей, Черный Джейран все больше напоминал породистого инера, но не кастрата. Напрасно Бостан-эдже рассказывала о трагическом случае, какой произошел с ним.

Внешне гостьи будто бы жалели евнуха, но смотрели на него, как на шайтана, вырвавшегося из ада, чтобы напугать на этом свете живых. Одна лишь Кейик-эдже заглянула на евнуха по-иному. Как-то приехала она со слугами к Бостан-эдже, честь-честью поздравила ее с возвращением невестки, угостилась и тотчас попросила, чтобы ей показали шайтана.

– Аю, Кейк-эдже! Да какой же он шайтан? – обиделась старуха. – Душа у него, как у новорожденного. Его не обидеть – он тебе век служить будет. – Бостан-эдже повела знатную гостью к черной кибитке, где трепал овечью шерсть Черный Джейран. Остановившись поодаль, жена Кията с пониманием дела разглядывала евнуха, и с каждой новой секундой ее охватывало честолюбие. «Именно богатых ханш и отличает от простых женщин то, что они содержат собственных евнухов», – думала она с завистью. Заговаривать, однако, о том, что могла бы купить евнуха, Кейик-эдже сама не стала. Ушла, пожелав счастья и благополучия этому дому. А на другой день явился от Кейик-эдже слуга. С деловитым видом подсел он к Кеймиру, порасспрашивал о том о сем и предложил:

– Кеймир-джан, извини, если скажу тебе неугодное. Но я – раб своей госпожи и должен выполнять все ее повеления.

– Говори, я не обидчивый, – отозвался с безразличием пальван.

– Кейик-эдже хочет, чтобы ты продал ей Черного Джейрана.

Пальван свирепым взглядом окатил слугу, но от ругани удержался. Подумал: «Что возьмешь с батрака, тем более – он извинился, прежде чем высказать пакость!» Из груди пальвана вырвался холодный смешок:

– Я людьми не торгую. А если бы торговал, то все равно на этого евнуха не имею никакого права. Я – не господин ему. Он сам ко мне пришел, по доброй воле, да еще счастье мое с собой принес,

– Кеймир-джан, тогда позволь, я поговорю с евнухом сам?

– Это твое дело, – усмехнулся Кеймир и встал, провожая настороженным взглядом слугу, который направился к черной кибитке. Пальван видел, как посланник Кейик-эдже подошел к кибитке, вызвал евнуха, стал говорить ему что-то. А дальше произошло то, что даже не предполагал увидеть Кеймир. Евнух поставил руки на бедра, присел на корточки, захохотал, снова выпрямился, схватил слугу за ноги, раскрутил и бросил к агилу. Тот перевернулся несколько раз через голову и с паническим воем кинулся бежать прочь. Пальван, ошеломленный происшедшим, сначала перепугался, а потом закатился смехом, Бостан-эдже и Лейла, выбежавшие на смех Кеймира, никак не могли понять, что произошло. А когда узнали, обе присмирели. Бостан-эдже сказала, качая головой:

– Ох, Кеймир-джан, как бы эта Кейик не наслала на нашу голову беду. Власть у нее, сынок. Нажалуется Кият-хану.

– Ничего, эдже! Пусть у них власть. Но кто им дал право покупать чужие души?

О случае с покупкой евнуха стало известно во всех кочевьях острова. Батраки откровенно посмеивались над старой ханшей и хвалили Черного Джейрана. Булат-хан,

Мулла-Каиб и другие старейшины зло переговаривались: что и говорить, смелыми стали бедняки, дело до рук дошло. Ну, ничего, приедет Кият – во всем разберется.

Кеймир раньше всех других забыл о происшествии на его подворье. С евнухом теперь они были самые близкие друзья. Делил с ним все пополам. Кеймир даже отдал ему единственное теплое, шерстяное одеяло. За евнуха пальван не боялся. Больше беспокоило поведение Лейлы, С того дня, как увидела она Мир-Садыка, страх поселился в ней. По вечерам, едва начинало темнеть, она брала на руки сына и скрывалась в кибитке. Бостан-эдже пекла в тамдыре чуреки, кипятила чай на очаге, а Лейла боялась выйти, чтобы помочь ей. Сначала Бостан-эдже смеялась над странностью Лейлы, потом пообижалась немного, а теперь заговорила о табибе: не полечить ли невестку? Страшный дэв поселился в ее теле, мутит, пугает. Ночами ми Лейла, прижимаясь к Кеймиру, упрашивала} – Уедем отсюда. Мне страшно... Слышишь вой? Кеймир прислушивался к ночи, но ничего постороннего не улавливал его слух. Гудел ветер, шумело море, ревели ослы – все было обычным. – Ханым, почему ты трусишь? – смеялся он с тревогой. – Когда я здесь, разве кто-нибудь посмеет тебя тронуть?

– Они вернутся за мной, – шептала она. – Отец, Мир-Садык, Мерген...

Пальван, как мог, успокаивал жену. Поздно ночью она, наконец, засыпала. Днем была весела и подвижна, будто ночью не пугали ее никакие страхи. Но наступал вечер – и все повторялось.

Незаметно надвинулась осень. Засвистели в туйнуке (Туйнук – верхнее отверстие (дымоход) в кибитке) ветры. Летом на соленом озере не было работ – жара мешала. Теперь наступили холода. Тоже помеха. Батраки разбрелись по острову, рубили тамариск на топливо.

Забеспокоился о заготовке соли Мулла-Каиб. Перед отъездом Кият-хан наказал ему нарубить ее побольше: торги намечаются. Но мулла был человеком умеренным и любил умеренность в других. Он не принуждал челекенцев к каждодневному труду. По его соображениям, человек должен был жить, как ему указано всевышним. «Всякий поступок – говорил мулла, – идет от аллаха. Налетел ли голод или пронеслась буря – все во власти милосердного. И если даже ты споткнешься на ровном месте или заболит у тебя живот – обратись к всевышнему. Аллах создал людей – он о них и позаботится: накормит и напоит». Вот почему Мулла-Каиб равнодушно взирал на батраков-солеломщиков, если они сидели на краю озера и ничего не делали.

Теперь же все чаще и чаще он разъезжал по острову, напоминал, чтобы все шли на ломку соли. Скоро приедет Кият, и тогда ленивому несдобровать. Некоторые брали молотки, клинья, но шли неохотно. Другие посмеивались над муллой и занимались всяк своим делом. А когда он взывал к совести, находились и такие, которые вспоминали старое: что толку, что нарубим соли – все равно ничего не получишь. Людям помнилась стычка с Булат-ханом.

В один из дней Мулла-Каиб подъехал на своем жеребце к кибитке Кеймира.

– Хов, пальван! – позвал он, не слезая с коня, и когда Кеймир вышел, сказал ему: – Давай иди на рубку соли. Пойдешь ты – все за тобой пойдут. Кият скоро вернется, как бы чего не вышло.

– Ты что же думаешь, я Кияту соль буду рубить! – усмехнулся пальван. – У меня свой киржим, и сила своя есть. Обойдусь без него.

Мулла-Каиб уехал ни с чем. Кеймир постоял, подумал и решил, что, действительно, скоро приплывут русские купцы, можно заработать на зиму. К вечеру вдвоем с Черным Джейраном они впрягли в арбу верблюда и поехали на соляное озеро.

Человек двадцать возились – вырубали куски соли. Звон железа стоял над котловиной. Пальван с евнухом тотчас приступили к работе. К полуночи отвезли на берег арбу, в утром – вновь на озеро. Трудное занятие. Соляная пыль носится над озером, попадает в глаза, душит горько-соленый кашель, так и хочется выскочить на берег, бросить все и уйти прочь от этого гиблого места. Но где было видано, чтобы борьба за существование проходила легко: без пота и крови! И батраки работали: задыхаясь, кашляя и утирая рукавами слезы.

Купцы приехали после первого осеннего дождя. Две расшивы остановились в полуфарсахе от острова. Кеймир и Черный Джейран тотчас принялись грузить соль в киржим, чтобы отвезти ее русским. Дело спорилось. На помощь пришел Курбан, потом начали помогать мать пальвана и Лейла. Соседи подоспели. Часа через два Кеймир вывел свой парусник на глубину, и, обогнув остров с юга, приблизился к расшивам. На одной из них было четко выведено «Св. Михаил». Возле нее и остановился киржим пальвана.

– Эй, урус-ханы! – позвал Кеймир, увидев у борта русских рыбаков. Они копошились возле баркаса, видимо, хотели спустить его на воду и плыть за солью. Один из русских в тельняшке, с рыжей бородой, разогнулся.

– Чего тебе, джигит! Соль привез? Хорошо, хорошо... Сейчас возьмем!

Кеймир усмехнулся тому, как просто все получается, и посмотрел на берег. Там возле соляных куч толпились батраки и разъезжал на коне Мулла-Каиб. А левее были видны целые горы Киятовой соли. Там тоже виднелись люди. Наверное, Кейик-эдже ждала: вот сейчас к ней приплывут у русы.

Пока Кеймир подмаргивал евнуху: вот, мол, сейчас сдадим свой товар, и поглядывал на берег, из каюты вышел русский купец, нагнулся над бортом и спросил по-туркменски:

– Ярлык есть на продажу?

– Какой ярлык, батька? – не понял Кеймир.

– Какой, какой, – передразнил купец. – Плыви к своему хану, он скажет – какой. Без ярлыка соль взять не могу, – и отвернувшись, он скомандовал морякам: – Скидывай, братва, баркас! Да поживей! Время – деньги!

Кеймир еще раз обратился с той же просьбой к купцу: купи соль. Но тот не стал слушать его, выругался. Пальван тоже выругался по-своему и повел судно к берегу.

Увидев, что пальван не продал урусам и щепотки соли, Мулла-Каиб разразился хохотом. Засмеялись и другие баи. А Булат-хан прищурился, выговорил злобно:

– Нет, пальван, фирман Кията один на всех. Придется отдать тебе третью часть в казну.

– Давай, пальван, расплачивайся: бросай в общую кучу соль. Я тебе ярлык дам, – перестав смеяться, ска-вал Мулла-Каиб и вытащил из кушака печатку с бумагами.

Кеймир побелел от ярости. Его грабили среди бела дня свои же земляки, и он не мог ничего поделать. Но нет, они не получат никакой пошлины! Кеймир вскочил в киржим и направил его вдоль берега к своим кибиткам.

Два дня стояли русские расшивы у Челена, загружаясь солью, и все это время пальван обдумывал, как ему быть, но не находил выхода. Не выдержал, попросил Курбана, чтобы отвез соль Мулле-Каибу, сдал треть, взял ярлык и отправился на расшиву. Сам торговать не поехал – не позволяла гордость.

ГОСУДАРСТВЕННАЯ ПОЛИТИКА

Кият-хан возвратился из Астрахани с купцом Герасимовым. В шубах с собольими воротниками, в шапках-боярках ступили они на челекенскую землю. Кият нарочно распахнулся, чтобы был виден всем орден Владимира, пожалованный ему русским государем. И без того уважали и боялись своего нового старшину островитяне, но при виде награды вовсе склонили головы. Затрепетали не только беднота, но и достопочтенные ханы. Появилась у него величественная осанка и чопорно-вежливое обращение. Он снисходительно улыбнулся всем и небрежно начал представлять купцу влиятельных людей острова.

До вечера Кият угощал гостей и приближенных. Обговорили все дела за сачаком. Прикинули, сколько купеческих судов прибудет по весне. А когда Кият спросил, много ли заготовлено соли, Мулла-Каиб голову в плечи вобрал:

– Кият-ага, посуди сам... разве заставишь этих лентяев трудиться? Если у них на сегодняшний день есть чурек, то о завтрашнем дне они не думают.

Кият помрачнел. От ругани, однако, воздержался – хватило терпения. Спросил с насмешкой:

– Неужто сопротивлялись?

– Было такое, Кият-ага. Вот Кеймир опять. Хотел без пошлины соль продать.

– Я так и думал, что этот негодник что-нибудь выкинет, – сердито отозвался Кият и выразительно посмотрел на Таган-Нияза.

Уже в потемках Кият проводил ханов, разместил купца с сыном в белой юрте и вернулся к себе. У кибитки его с нетерпением поджидали Мама-карры и Тувак, Хан, не стыдясь старухи, огладил тугие покатые плечи жены, пытливо заглянул ей в глаза. Тувак не выдержала его взгляда, отвела глаза в сторону. Секунду-другую длился безмолвный поединок, не было произнесено ни слова, но сказано столько, что в беседе на это ушел бы вечер.

«Как жила без меня? – спросили глаза Кията. – Не было ли ссор с Кейик-эдже? Не вертелся ли возле порядка Кеймир? Не уходила ли самовольно, без Мама-карры к отцу? Не приходил ли кто из посторонних? Не заговаривала ли с кем из мужчин? Я думал, ты уже шьешь нашему будущему ребенку рубашки, но в руках твоих нет ни иглы, ни шитья! Разве все еще не зачала?»

Тувак прочла в глазах грозного мужа только последний вопрос и отвела взгляд: «Нет пока... Ничего нет». Но Кият подумал обо всем сразу, решил мгновенно: «Значит, ссорилась с Кейик! Значит, Кеймир все-таки крутился здесь! И к отцу, значит, ходила! И посторонние подходили к кибиткам! И с мужчинами заговаривала! И долгожданного сына не будет! Но разве он появится, когда жена о нем не думает: голова ее заполнена всякой скверной?!"

Кият оттолкнул жену, разделся. Шубу бросил на кованый сундук. Сел и, отвернувшись от женщин, смотрел куда-то далеко, сквозь войлок кибитки. Тувак, перепуганная столь холодным обращением мужа, засуетилась, расстилая сачак. Мама-карры принесла чайник с пиалами, чашу с дымящейся шурпой, яблоки и гранаты и китайской вазе. Хак, с трудом подавив в себе негодование, сказал:

– Я ужинал с урусами. Зачем опять принесли?

Мама-карры схватила было чашу, чтобы отнести ее назад, в черную кибитку. Тувак нагнулась за вазой. Кият остановил их.

– Положите все на место. Раз принесли – должно быть съедено. Садитесь обе и ешьте.

Кият постукал носиком наскяды о ладонь и бросил зеленый порошок табака под язык. Женщины стесненно опустились на ковер и принялись за трапезу.

– Зачем приходил сюда пальван? – спросил, картавя, Кият: зеленая жидкость под языком мешала ему говорить.

– Какой пальван, мой хан? – удивилась Тувак.– Уж не о Кеймире ли ты до сих пор вспоминаешь?

– Вспоминаю, ханым. И думаю: вольно себя ведет батрак. Не на твою ли силу надеется? – он встал, сплюнул за порог и вернулся.

– Зачем ты говоришь такое, мой хан! – обиделась Тувак.

Мама-карры взглянула на Кията, произнесла с покорством:

– Не надо, Кият-ага, не обижай бедняжку. Подозревая ее, ты и меня обижаешь своим недоверием. За каждый шаг и движение Тувак я могу ответить.

– Тогда зачем, Тувак-ханым, прячешь глаза от меня, если вины твоей нет?

– Прячу их оттого, что ты сам виноват, мой хан,– смело отозвалась Тувак. Выпрямилась, посмотрела на него.

Насмешливо сузив глаза, он окинул ее с головы до ног, будто увидел впервые. С минуту молчал, разглядывал. Мама-карры поднялась с ковра, боясь, как бы не вскочил хан да не ударил жену. И он, кажется, был близок к этому. Но нашел в себе силы, сдержался. Сказал с той же желчной усмешкой:

– Ты не училась в медресе, Тувак... Но ты, как я думаю, можешь сосчитать по пальцам – сколько от меня детей. А у тебя нет ни одного. Так кто же из нас виноват?

Тувак умолкла. Руки ее словно прилипли к вороту платья. Мама-карры что-то лепетала, произнося имя аллаха. Кият встал, накинул на плечи шубу и ушел.

У Кейик сидел за угощением Таган-Нияз. Сестра потчевала брата всем самым лучшим, что у нее было. Пока он пил чай с леденцами, она рассматривала подарки на Астрахани: кусок бархата, золотистую бухарскую парчу, часы в деревянном корпусе. Разглядывая с женской тщательностью каждую вещь, Кейик говорила:

– В Дербент за орденом заехали, а к Якши-Мамеду дорогу не нашли. Отец – не мать, сердце у него к своим детям не лежит.

– Не гневайся зря, Кейик. Кият не виноват. Туда мы плыли на бриге. Остановились в Тарках – там Якши-Мамеда не нашли. Он куда-то уехал с Муравьевым. Мы не могли его ждать: бриг стоял в Тарках только один день. Кият-ага оставил твоему сыну Абдуллу. А на обратном пути, когда остановились в Тарках, комендант рассказал – полковник с двумя туркменами уехал совсем, в Тифлис. Орден тут ни при чем, сестрица. С орденом вышло так. Комендант сказал Кияту: «Плыви быстрей в Дербент и зайди к полковнику Верховскому. Там у него лежит тебе награда от государя». Мы приехали в Дербент и зашли к этому Верховскому. Он говорит: «Ах, жаль, жаль, Кият-ага, только три дня назад твой сын уехал отсюда в Тифлис. Выехал бы из Астрахани пораньше, увиделся бы с ним». После этого он построил на двора весь свой полк, велел играть музыкантам и при всех дал Кияту орден.

– Значит, Якши-Мамед уехал в Тифлис? – немного повеселела Кейик.

– Ай, Якши-Мамед, где бы он ни был, все равно не пропадет; – ободрил сестру Таган-Нияз.

В этот момент в кибитку вошел Кият-хан. Поздоровавшись с женой, он спросил о Кадыр-Мамеде. Старуха ответила, что сын принимает рыбу у батраков – уехал на Огурджинский остров. Кият огляделся по сторонам, чувствуя, как далеко отошел от этой женщины и ее вещей. Когда-то все в этой кибитке нравилось ему, а теперь тошно на все смотреть. И сама Кейик с желтоватыми настороженными глазами, обвисшим морщинистым подбородком вызывала чувство отчужденности.

– Проходи, садись, хан,– сказала она, поддразнивая.– Слава аллаху, не забыл совсем обо мне.

Таган-Нияз поднялся с ковра и, деликатно сославшись на то, что его ждут в своей семье, удалился.

– С сыном, значит, не виделся? – спросила старуха.

– Нет, не удалось.

– Знаю, мне рассказал брат. Но разве ты не мог по* требовать у этого Ярмол-паши нашего птенца? Или он всю жизнь его там держать будет!

– Не лезь не в свои чарыки,– посуровел Кият.– Не за тем я к тебе пришел, чтобы выслушивать бабьи жалобы. Ты расскажи, как дело вела без меня. Почему батраки сидели, на солнышке грелись, а соль не рубили и нефть не черпали?

Старуха злорадно засмеялась:

– Ты, когда увозил урус-барана и его людей, почему мне не сказал: «Бери все в свои руки!» Пошел к Мулла-Каибу, ему доверил остров. С него и спрашивай, хан!

– Но и ты не сидела на месте. Люди говорят, харваров двести соли продала русским купцам. И пошлину Каибу не дала. Сказала ему: «Сама с Киятом сговорюсь. Зря ты это сделала. В казну со всех пошлина идет. А с нас в первую очередь. Если мы не покажем пример, то кто нам поверит, что деньги собираем на благо всего иомудского племени?

– Казна-то все равно в наших руках, мой хан! – засмеялась Кейик.

– Казна в наших руках, но деньги в казне подсчитывают другие: Мамед-Таган-кази, Махтум-Кули-хан, Булат-хан, Мирриш, Тангрыкули-хан. Еще могу назвать пять-шесть помощников. Имя твоего брата гоже среди них стоит.– Кият нахмурился, переставил с места на место цветастую пиалу, сказал решительно: – Ну-ка дай мне те деньги, которые за соль получила!

– Хочешь этой бесплодной ишачке отдать? – сверкнула глазами Кейик.– Хочешь ее главной ханшей сделать?

– Прикуси язык, женщина! Дай сюда то, что у тебя просят! – грозно потребовал Кият, встав с ковра.– Вижу, без меня ты научилась бесстыдству. По-мужски разговариваешь! Может, в мужчину превратилась? – хан захохотал. Кейик проворно полезла в сундук, достала мешочек с русскими серебряными рублями и бросила мужу.

– Вот, на,– вымолвила она надтреснутым голосом.– Ешь со своей бесплодной!

– Это все! – спросил Кият, взвешивая мешочек на руке.

– Все, хан. Тут русское серебро.

– А персидские риалы где?

– Персидские захотел? А не ты ли просил Ярмол-пашу, чтобы он рейятов к Челекену не подпускал? Ты добился своего, хан. Теперь они редко показываются здесь. Говорят, русские на Ашир-ада стоят – никого на к нам, ни от нас в Астрабад не пускают. О каких риалах спрашиваешь?!

– Ладно, поговорим еще,– пообещал Кият, тяжело вздохнув, и, пригнувшись, вышел из кибитки.

Он вернулся к Тувак и застал ее плачущей. Молодая ханша лежала на постели, уткнувшись лицом в подушку. Плечи ее вздрагивали от рыданий. Рядом сидела Мама-карры и гладила ее по голове. Кият жестом велел удалиться старухе. Та мгновенно вскочила и выскользнула из юрты. Кият, не зная, как подступиться к молодой жене, в шутку сказал:

– Над чем ты смеешься, Тувак-джан? Неужто Мама-карры что-нибудь веселое рассказала?

Тувак заплакала еще сильнее, всем своим видом давая понять, что она не смеется, а плачет.

– Вах, вон, оказывается, что! Моя Тувак-джан плачет!

Хан сел у изголовья, пытаясь поднять лицо жены. Тувак капризно отвернулась. Он покачал головой, прицокнул языком:

– Чем обидели тебя, джаным?

Тувак мгновенно повернулась, села на постели.

– Чем обидели, спрашиваешь, мой хан? А тем, что женой ты меня не считаешь, а ребенка от меня требуешь. Вот чем обидели!

– Не кощунствуй, ханым! – повысил голос Кият.– Не испытывай мое терпение. Говори, что тебе надо!

– Немного надо, хан. В доме отца у меня власти было больше, чем здесь, хоть и зовусь я ханшей. Или верни меня отцу, или сделай своей помощницей! Твоя старая Кейик серебром играет перед сном, а я джорапы вяжу.

К твоей Кейик соль, нефть везут, кланяются ей, как аллаху, а меня никто на замечает. Она же на меня и клевещет.

Хан про себя подумал: «Избить бы ее за столь дерзкие слова», но червячок жалости и ласки шевельнулся в его груди и заставил виновато улыбнуться. Кият сказал:

– Тувак-джан, разве почесть тому, кто деньги собирает, а не тому, кому они достаются? Вот на, возьми,– он подал ей мешочек с серебром.– Тут выручка за проданную соль, о которой ты говоришь.

Тувак с недоверием приняла серебро. Сразу повеселела...

Утром Кият показывал Герасимовым богатства острова. Хана и урусов сопровождали Атаке и с десяток парней. Кият ехал в середке между Тимофеем и Санькой, охотно рассказывал обо всем, что заслуживало внимания. Зимний ветер нещадно хлестал конников, не давая открыть рта, ударял в лицо песком, но любопытство урусов было столь велико, что они не обращали внимания на непогоду. Старший Герасимов, наслышавшийся от Кията о богатствах острова, больше молчал и взирал жадными глазами на нефтяные колодцы, на сгустки затвердевшей нефти. Санька забрасывал Кията вопросами:

– Сколько ж у тебя таких колодцев, Кият-ага?

– Много, сынок.

– А сколько из каждого можно вычерпать нефти? Кият засмеялся:

– А ты подсчитай, сколько можно взять воды из вашего водяного колодца. Если подсчитаешь, то узнаешь.

– Ого! – восхитился Санька и крикнул отцу: – Папаня, да тут на одном колодце можно разбогатеть, а у него их не сосчитать!

Тимофей, кутаясь в воротник шубы, спросил:

– Сколько пудов нефти вывозите в год, Кият-ага?

– Прикидывал я со своим ученым казн, Получается поболе шестидесяти тысяч пудов.

– Маловато! – ответил Тимофей. – Твоей нефтью, при желании, все заводишки и фабрики России отопить можно.

Но еще больше восхитило русских купцов соляное озеро – с полверсты в поперечнике и еще больше в длину,

В этот день ни одного живого существа не было на нем, По глади носился ветер, подымая белуга пыль. Тимофей скривился от зависти и досады, увидев, как бесхозяйственно относятся челекенцы к своему богатству. А Санька не утерпел, хохотнул:

– Вот этдык да! Да белая-то какая! Разве сравнить с эмбинской? А почем она у вас, Кият-ага?

– Не лезь не в свои дела, Санька,– шутливо предостерег отец. Но Кият охотно ответил юнцу:

– За двадцать три пуда – рубль серебром, сынок,

– Цена сходная,– подумав, заключил Тимофей.– Только готовой соли нет. Рубить еще надо. А весна – рядом: вот-вот купцы приплывут. Договоры-то со всеми подряд заключал. Теперь жди гостей.

Кията будто подхлестнули слова Тимофея. Он и сам как раз думал об этом и злился на беспечного Муллу-Каиба, на батраков за то, что за лето не заготовили соли.

После осмотра озера и ям, где вытапливали «пшеновары» нефтакыл, Кият с гостями поехал к Булату. Тот встретил всех поклоном и рукопожатиями. Стал приглашать за сачак, но Кият отказался:

– Вижу, Булат, не впрок тебе наши разговоры, какие вчера у меня велись. Опять нет ни души на ломке соли. Или дружба твоя на словах крепка, а на деле гнилой веревкой рвется?!

– Вах, Кият-ага,– взмолился Булат-хан.– Как же я заставлю работать этих ленивых ослов, если я с ними до сих пор не расплатился? В прошлый раз, когда урусы приезжали, взяли соль у Кейик, у Муллы-Каиба, у Мир-риша. Даже этот Кеймир успел сдать. А мою соль батраки не стали грузить – долг потребовали! Пропади они в геенне огненной.

– Ладно, Булат, иди и скажи им от моего имени, путь идут на озеро. – С агами словами Кият повернул коня к своему кочевью.

Оставив русских и наказав им, чтобы пока отдыхали и дожидались его, он поехал к Мулле-Каибу, затем к Мирришу и тоже велел им, чтобы немедленно выгоняли всех мужчин на ломку соли. Вечером старшины навестили Кията с невеселыми новостями. На озеро вышли только те, кто боялся ханской плети – человек двадцать. Одни не пошли, жалуясь на плохую погоду, у других нет топлива – надо рубить джузгун, третьи отказались – решили, что не обязаны платить Кияту пошлины. Кият понял, что без вмешательства силы не обойтись. Тут же ханы сговорились за счет казны содержать нукеров. До полуночи сидели, подсчитывали: сколько надо купить коней, сколько сшить тельпеков. Потом начали обговаривать, кого взять в эту сотню. Подбирали смелых и сильных.

Разъехались по домам за полночь. Утром снова собрались на соляном озере. Кият приехал с конниками. Увидев всего человек десять, распорядился:

– Йигиты, поезжайте в поселки и гоните сюда всех.

Три десятка всадников поскакали в разные стороны острова. Спустя час отовсюду к озеру потянулись солеломщики. Последними пришли Кеймир, Черный Джейран и Курбан. Пальван, подходя к озеру, угрюмо посмеивался. Кият заметил это и сжал рукоять камчи до хруста в пальцах. От оскорблений, однако, удержался. Обратился ко всем: