Текст книги "Море согласия"

Автор книги: Валентин Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 42 страниц)

ГВАРДИИ КАПИТАН

Дом Муравьева– из двух невысоких этажей– стоял в центре Тифлиса. Парадные двери выходили прямо на проезжую часть улицы. Над дверью высвечивало окно, а из него свисала металлическая цепочка с деревянной грушей на конце. Стоило потянуть ее, и наверху, в комнате, звонил колокольчик, оповещая хозяина, что к нему пришли. Нехитрое приспособление нравилось капитану, хотя за полгода житья в доме, око принесло ему немало хлопот. Звонки, как правило, раздавались ночью, когда капитан лежал в постели. И дергали за цепочку– либо подвыпившие господа-чиновники, либо грузины-подростки, бродившие по ночным улицам. В конце концов Николай Николаевич приказал своему денщику Артемию гнать и тех и других в шею.

Однажды,– это было прошлой осенью,– Артемий выскочил на звон колокольца и застал у двери двух пьяных грузин. Подрался с ними. Одного обратил в бегство, а другого порядком избил. Утром Артемия арестовали и отвели к коменданту Каханову. Пострадавшим оказался князь. Капитан кое-как уладил скандал. Артемия же пришлось отправить к батюшке в поместье. С самой осени капитан жил один, и только позавчера, выезжая во Владикавказ для встречи и расквартировки идущего пополнения, полковник Верховский подарил Муравьеву своего денщика, Демку Мо* розова.

Вечером, вернувшись домой, капитан потянул за грушу. Тотчас вверху приоткрылось окно и донесся недовольный голос:

– Кого там нечистая носит?!

– Своих не узнаешь, шельмец?..– крикнул Муравьев. Придерживаясь за перила, он поднялся в комнаты. Не зажигая свечи в спальне, разделся, лег и почти мгновенно уснул.

А когда проснулся, было уже совсем светло. На полу лежал яркий солнечный луч, разлившийся в пятно. Николай Николаевич быстро собрался и вышел в переднюю. Демка складывал в сумку бутылки. Увидев капитана, сказал неловко:

– Посуду, вот, в трактир, к французу надо снести. А оттудова кофейку принесу на завтрак. Позвольте идти, вашскобродие?

– Успеется... Есть дела поважнее, – возразил капитан. – Завтра в Хиву ехать... К хану...

– Это зачем же, ваше высокоблагородие?– членораздельно, с испугом выговорил денщик.

– Да уж есть зачем. Сейчас же начинай укладывать вещи. Все, что можно, снесешь на квартиру князя Бебутова.

– Те-те-те,– пропел Демка, входя в спальню и заглядывая в кабинет, где стояли стол и книжные полки.– Что ж, и книжки перетаскивать?

– Частично,– отозвался Муравьев.– Старинные книги и коллекцию древностей обязательно надо передать в надежные руки. Что там нас в Хиве ожидает, один бог знает...

Вдвоем они поснимали со стен ковры, обмотали простынями рыцарские доспехи и амфоры. Все это сложили в мешок, и Демка отправился в дом Бебутова. Капитан принялся складывать старинные рукописи, добытые недавно в подвале древнего монастыря. Вместе с рукописями Муравьев уложил два тома Истории Персии, привезенные недавно из Тегерана помощником Грибоедова, чиновником Амбургером. Книги капитану передал офицер британского консульства Монкейт. Николай Николаевич познакомился с ним в Султаниэ, когда в свите Ермолова выезжал к Фетх-Али-шаху...

Завязав мешок, капитан выдвинул из-под кровати чемодан, раскрыл его и стал перебирать письма. Пожелтевшие листки хранили сердечное тепло друзей. По почеркам он угадывал письма Бурцева, Якубовича, Якушкина, брата Александра.

Капитан собрал все письма в стопку и перевязал их узкой шелковой тесемкой. Повертел стопку в руках, думая, куда ее деть, и оставил в чемодане. Тут же расщепил дно чемодана и достал небольшую рукописную книжицу, обернутую синей бумагой. Мелким каллиграфическим почерком на ней было выведено: «Законоположение Союза благоденствия». Полгода назад эту книжицу привез из Москвы адъютант Ермолова Николай Воейков. Перелистывая ее, Муравьев вспомнил, как писал рекомендательное письмо Воейкову перед его отъездом в отпуск, в Москву, чтобы приняла русского кавказца «Священная артель» без опаски: «...его вы испытайте и, буде слова мои окажутся справедливыми, удостойте его всеми правами, которыми пользуется почетная братия наша. Тогда да назовется он членом священного братства нашего; примите его в беседу вашу и просвещайте» (3). Вспомнил капитан, как вернулся ермоловский адъютант, посвященный в члены тайного общества, с этой вот книжицей в руках. Вспомнил, как впервые собрались на читку «Законоположения...». А потом стряслась беда...

Жили они тогда артелью на квартире у полковника Джиораева, возле Дигомских ворот. Вместе столовались, устраивали шумные офицерские пиршества, играли в бостон, цхру, говорили о политике. Все шло в рамках дозволенного, пока не появились газеты с речью государя-императора в Польском Сейме. Муравьев первым выразил недовольство. По государеву слову получалось так, что завоеванная Польша возымела учреждения более свободные, чем те, какими управлялась завоевательница-Россия. Царь щеголял перед Европой своим благородством. Он выступал как победитель Наполеона и знать не хотел тех, кто поистине заслужил славу победителей. А победителями были они– гвардейцы-офицеры, загнанные теперь в полки, расквартированные в Крыму, на Украине, на Кавказе. Победителями были русские солдаты, ополченцы из деревень, кои выбросили армию Наполеона на рогачах и вилах из России. Неужто истинные герои менее достойны почестей, чем освобожденные поляки! Неужто русскому солдату век тянуть ременную лямку ружья, а мужику сидеть в крепостничестве! Нет, государь-император забыл о России...

Крамольные речи не понравились полковнику Иванову. Он вдруг покинул артельщиков и этим насторожил всех. И после, когда кто-либо заговаривал о просвещении и благоденствии, об отмене крепостного права, полковник начинал ерзать в кресле и незаметно оставлял общество. В конце концов, вольнодумцы стали избегать его.

Как-то, придя к офицерам и застав их за игрой в цхру, Иванов пригрозил: если господа не перестанут сходиться на тайные сборища, то он донесет, куда следует. Все посмотрели на полковника как на идиота и, любезно, но настойчиво, выпроводили его за дверь.

Утром следующего дня капитан Муравьев навестил Иванова: взял у него нужные бумаги и отправился к начальнику штаба. Однако по пути решил зайти домой, чтобы переодеться. Он только успел надеть новый мундир, как прибежал запыхавшийся денщик офицера Энегольма и подал записку. Муравьев прочел: «Ради бога приходите скорее к Иванову. Бог знает, что с ним делается». Через минуту, войдя в комнату Иванова, капитан увидел его распластанным на полу, с простреленной головой. Рука самоубийцы намертво сжала разорванный пистолет. Тотчас послали за лекарем, а Муравьев побежал к Вельяминову и сообщил о случившемся. Тот с подозрительностью оглядел капитана, покачал головой, вслух, однако, ничего не сказал. Комендант Каханов с полицмейстером занялись опросом свидетелей..

Несколько позднее стало известно, что Иванов посылал на Муравьева донос в Петербург о его крамольных речах, и что донос оттуда был возвращен Ермолову, дабы генерал сам разобрался на месте. Но Алексей Петрович повел себя более чем странно. Хозяина дома – полковника Джиораева он выслал в Гянджу, командовать артиллеристами, офицерам запретил жить артелью, а Муравьева поселил в доме... самоубийцы Иванова. На том дело и кончилось. И лишь смущало капитана то, что командующий до сих пор держал донос у себя в сейфе.

Николай Николаевич водворил «Законоположение...» на прежнее место. Дно чемодана прикрыл наградными грамотами и орденскими документами, выставил его к двери и хотел заняться упаковкой личного гардероба, но зазвонил колокольчик. Муравьев глянул в окно.. Внизу на мостовой двое конных покачивались в седлах. Капитан узнал Николая Воейкова и Дмитрия Боборыкина. Они сегодня отбывали с командующим и заехали к Муравьеву проститься. Третья лошадь была без седока. Друзья ее прихватили специально для Муравьева. Выйдя из дома, он вскочил в седло и все трое поскакали к штаб-квартире, на площадь. Туда отовсюду съезжались военные и штатские.

Между домом командующего и зданием городской думы теснились кабриолеты и фаэтоны. Стояли на привязи близ деревьев кони. Сбоку, в тенистой аллейке, дудели в медные трубы армейские музыканты. Толпы горожан окружили площадь,– все ждали Ермолова. Вскоре он показался на дрожках с экзархом Феофилактом.

Предводитель дворянства, князь Багратион-Мухранский. генерал-губернатор Сталь, князья и прочие приближенные кавказского наместника двинулись ему навстречу. Для полноты торжества предводитель дворянства захлопал в ладоши и все последовали его примеру.

– Кого ждем, господа?– спросил Ермолов.

– Собственно, вас одних, Алексей Петрович, – ответил Сталь.

– Ну, если меня, то я вот он... Поехали! – крикнул командующий.

Генеральский кортеж, разрывая людское кольцо, двинулся по узкой немощеной улице, к военному тракту. Лай собак, крики мальчишек и любопытные взоры грузинок, стоящих на крышах, сопровождали кавказского наместника.

На речке Вере в небольшое духане, под виноградными лозами, командующего встретили слуги предводителя дворянства. Ермолов с провожатыми сел на тахту, застланную коврами. Тотчас появились жареные цыплята и чаши с горками апельсинов. В турьих рогах подали старое кахетинское вино. Музыканты заиграли праздничную мелодию.

Угощение, однако, длилось недолго. Ермолов сам нарушил его: поднялся и, объявив, что пора в путь, стал лобызаться со всеми подряд. Он вышел из-под навеса на дорогу, но, прежде чем сесть в дрожки, поманил к себе Муравьева. Капитан быстро подошел. В глазах Ермолова играли чертики. Он не спеша вынул трубку, набил табаком и вдруг спросил:

– Тебе известно, капитан, что в молодости я сидел в Петропавловской крепости?

– Да, Алексей Петрович, – ответил Муравьев.

– А за что – тоже знаешь?

– Знаю...

– Должен тебе сказать, капитан, что гадкая вещь – Петропавловская крепость. В камерах сырь, одиночество и тоска... – Сказав это, Ермолов расстегнул желтую кожаную сумку, достал оттуда листок, развернул его и продол-жал:– Вот из-за такой дрянной бумажки, кем-то сочиненной, упек меня государь. – Генерал подал листок Муравьеву, и тот увидел пресловутый донос Иванова, о котором так часто вспоминал. Капитан держал его в руках, читал и не знал, что с ним делать. Командующий между тем, спокойно зажег спичку, раскурил трубку и поднес горящую спичку к листку. Бумага сухо вспыхнула. Муравьев не выпускал ее из рук, пока не обжег пальцы.

– Так будет лучше, Николай Николаевич, – сказал Ермолов и порывисто привлек капитана к себе. – Много от твоей поездки не ожидаю, – заговорил он горячо. – Сколько ни сделаешь – все для меня будет довольно...

– Алексей Петрович! – растроганно проговорил Муравьев.

Командующий резко повернулся, сел в коляску и сам взялся за вожжи. Дрожки быстро покатились по большаку. Одновременно слева и справа выехали на дорогу два отряда казаков – охрана командующего. Скоро генеральские дрожки и конные казаки скрылись из глаз, потерялись в синеве Кавказских гор...

Возвратившись в Тифлис, капитан зашел в трактир и, с помощью хозяина-француза, отыскал майора Пономарева. Тот занимал небольшую боковую комнату. Кроме кровати и стола в ней ничего не было. Майор сердечно пожал Муравьеву руку, спросил:

– Проводили самого?

– Проводили, – с чувством вздохнул капитан и, в свою очередь, полюбопытствовал:– А вы отчего на проводах не были?

– Я?– удивился Пономарев. – Куда нам, лапотникам сермяжным. – И тотчас переменил разговор: – Так завтра поутречку и выедем, любезный Николай Николаевич... Часиков этак в пять...

– Не рано?

– Ну, что вы... В самый раз...

– Тогда извините, господин майор, мне нужно идти, собраться...

Капитан козырнул и вышел.

К МОРЮ

Он проспал. Шел седьмой час, когда получив лошадей, проскакали они с Демкой через куринский мост под высоченными башнями Метехи, промчались мимо базарных толп и выехали к воротам городской заставы. У постового Муравьев спросил, давно ли выехал гянджинский майор. Солдат ответил, что часиков в пять, а то и раньше. И капитан решил не торопиться.

Дорога вывела всадников из Тифлисской котловины и потянулась вдоль гор. Подножья их были раскрашены густозелеными травами и синими, желтыми, красными островками цветов. Легкий утренний ветерок дул вдоль долины и высокие травы колыхались, словно волны большой зеленой реки. Май буйствовал в горах. Запахи трав и цветов дурманили голову, настраивали на лирический лад.

«Какая прелесть, – думал растроганно капитан. – Побродить бы здесь!» Вольные, шаловливые мысли становились вдруг рельефнее и значительнее, когда сбоку нависали оранжево-пятнистые скалы. Горы сужались и вновь расступались, образуя долину.

По мере удаления от Тифлиса местность менялась. Строгие, почти суровые, формы гор, теснины заставляли думать о другом. Николай Николаевич почувствовал в груди неосознанную, тревожную тяжесть и впервые за это утро вспомнил о Хиве. Еще вчера он думал р ней не более как о далекой, затерявшейся в ночном небе звезде. Сейчас он был на десять верст к ней ближе и ощутил первую тревогу. Смятение его чем-то напоминало то чувство, которое он испытывал перед битвой на Бородинском поле. Тогда только было ему все ясно: «Столкнутся армии... Польется кровь... Многие погибнут... Я останусь жив, потому что не чувствую приближения смерти и не боюсь ее...» Тогда он был спокойнее и решительнее: рядом с ним стояли насмерть тысячи солдат отечества. Теперь Муравьев был один... Один, по доброй воле, во имя отечества ехал в таинственную неизвестность. Что предстояло ему: умереть или остаться навек в плену? Его немножко пугала участь первого русского посла Бековича-Черкасского. Сто лет тому назад хан заманил русский отряд Бековича в ловушку, всех перебил, а послу отрубил голову. Единственное, на что надеялся Николай Николаевич: хивинский хан не тронет его, потому что с ним не будет никакого войска. Они поедут в Хиву трое: он, Демка и переводчик Иван Мура-тов...

Демка сейчас ехал о бок. Глядя на кипатана и видя его задумчивость, он не решался заговорить первым. Так и молчал, пока капитан сам не спросил:

– Не страшишься хана, Демьян?

– Как тут не страшиться, вашскобродие... Страшусь.

– То что страшишься, я и сам знаю. А вот зачем признаешься в этом – мне непонятно. Разве у тебя гордости нет?

– А чего ж врать, вашскобродие... Да если уж по-нашему, по-деревенскому, судить, то страх он силу прибавляет... Страшиться– страшусь, но не побегу с поля боя.

Капитан улыбнулся, промолчал.

В полдень, подъезжая к Соганлугскому посту, Муравьев увидел возле ворот группу конных и две фуры, покрытые брезентом и обвязанные веревками. В полном, мужиковатом офицере, сидящем на коне, капитан узнал Пономарева. Люди его уже отдохнули и сели на лошадей, чтобы ехать дальше. Муравьеву было крайне неловко, что не сдержал слово, не выехал в назначенный час на Гянджинскую дорогу. Однако извиняться он не счел нужным. Сказал хмуро:

– Ну, вот, кажется и нагнал я вас, господин майор...

– Нагнал, да не совсем, – буркнул Пономарев. – Ждать, покуда отдохнете, не стану. Так что – ищите меня на станции Салаглы. Там встретимся, там и заночуем. – И майор тронул своего мышастого жеребчика.

Вскоре его небольшой обоз скрылся в дорожной пыли за зелеными кущами грузинских садов.

Демка расседлал коней, стреножил и пустил на лужайку. Муравьев достал колбасу и послал Демку к казакам за кипятком. Наспех перекусили и легли вздремнуть у ручья. Сон, однако, к капитану не шел. Он все думал, что пора двигаться дальше, иначе до ночи до Салаглы не добраться. Муравьев толкнул спящего Демку и приказал седлать коней. Тут же выехали и прибыли на станцию Салаглы в сумерках.

Вокруг домиков станции горели небольшие костры. Возле каждого сидели казаки. В бурьяне, позванивая удилами, голодно двигали челюстями лошади. Спешившись, Муравьев отдал своего коня денщику и направился к дому, на веранде которого горела свечка и вокруг нее сидели несколько военных. Муравьев поднялся по ступенькам, разглядывая сидящих. Он опять узнал в полнотелом офицере Максима Ивановича.

– Ну теперь-то, господин майор, вам не уйти! – громко пошутил Муравьев. – Разрешите сесть? – И Николай Николаевич стал оглядывать веранду, выбирая местечко. Он остановился напротив незнакомого усатого офицера, попросил, чтобы тот подвинулся.

– Кэк разговариваете, понимаешь! – рявкнул офицер.– Кэк разговариваете! Не знаю – кто вы там по званию! – И после небольшой паузы еще грознее спросил: – Извольте назвать себя!

– Гвардии капитан Муравьев! – представился, не скрывая удивления, капитан. И тотчас спросил с вызовом: – Позвольте и мне узнать, с кем имею честь...

– А говорит с тобою войсковой старшина, полковник Табунщиков. Понял? Так шо, садись и слухай.

– Простите, господин полковник, но я с дороги. Изрядно устал и думаю пойти отдохнуть. – С этими словами Муравьев повернулся и неспеша спустился с крыльца. Подойдя к Демке, капитан приказал сварить ужин и попросил у него что-нибудь под бок. Денщик достал брезентовую накидку и бросил ее Муравьеву.

– Сволочь немытая, – ворчал капитан, укладываясь. Подумаешь, войсковой старшина. Слова выговорить правильно не может, а, поди ж ты– покрикивает! Ну и болваны же эти казаки!

Муравьев уже задремал, когда подошел к нему майор и сел рядом.

– Так, говоришь, благополучно расстался с самим? – спросил он с иронией. И Муравьеву сделалось неприятно от того, что Пономарев говорит о командующем с насмешкой.

– А вы об Алексее Петровиче, как погляжу, не очень-то,– с упреком отозвался капитан. – Он к вам более дружелюбно расположен. Сам лично слышал, как говорил: «Смекалистый Пономарев, покладистый» и тому подобное.

– Это у него от лукавого, – усмехнулся майор. – Не может он так обо мне...

– Почему же не может?

– Да есть одна заковыка...

И Пономарев махнул рукой, давая понять, что говорить об этом не хочет.

Казаки потушили костры глубокой ночью. Офицеры тоже погасили свой огонек и тут же на брезенте легли спать. На рассвете вместе с казаками Табунщикова отряд двинулся дальше. На подъезде к Таузскому посту, в горах раз разилась гроза. Спрятаться от дождя было негде. Теплый шальной ливень вымочил всех до нитки. Прибыв на пост, до полуночи сушили одежду. Сидели в нательных рубахах и подштанниках.

– Точь-в-точь как туркмены. Они вот в таких нарядах ходят, – говорил с видимой охотой Пономарев после двух рюмок рома.

– Вам приходилось встречаться с ними? – спросил Муравьев.

– А то! – оживился майор. – В тринадцатом году сердаров ихних возил на переговоры к Ртищеву.

– Вот оно что! – подсаживаясь ближе, заинтересовался капитан. – Теперь понятно, почему вас Алексей Петрович в эспедицию на тот берег назначил...

– То-то и оно, – отозвался майор. – Все дело в том, что я этих кочевников малость знаю. – Он ощупал подсохший мундир, набросил его на плечи и посмотрел на капитана. – Так что, родимый, не считай, что командующий меня за покладистость и доброту на тот берег отправляет. Перед ним-то, как раз, я оказался не покладистым. Думаю, что не один офицер на моем месте не согласился бы сделать того, что потребовал его высокопревосходительство...

Муравьев, поморщившись, склонился над огнем.

– Замахнулись, так бейте, Максим Иваныч. А то мутите воду, а чертей не видно. Не думаю, чтобы Алексей Петрович горазд был на подлости. Я-то хорошо его знаю. От Москвы до Парижа с ним прошел!

Пономареву не понравились слова и тон капитана. Он тяжело, как бык, засопел, поднялся с камня и стал торопливо натягивать панталоны. Затем так же быстро надел в рукава мундир. Только после этого высказался:

– Когда понадобится, господин капитан, замахнусь и ударю.– И пошел от костра к палатке, поставленной казаками на случай, если еще раз пойдет дождь.

В горах отдаленно вспыхивали молнии и едва доносились раскаты грома.

Весь следующий день ехали врозь. Пономарев нарочно ускорил ход лошади и обогнал казачий отряд...

Наступили сумерки. Вдали показалась Гянджа. Город выглядел большим зеленым садом. Он был обнесен полуразрушенной крепостной стеной. Кое-где виднелись башни и пушки. Но теперь город давно уже выплеснулся за крепостные стены. Предместья были застроены саклями и хлевами. Всюду – у стен и на дорогах – лежала скотина, разгуливали козы и куры.

Ребятня без внимания пропустила отставших Демку и Муравьева. Видимо, они натешились встречей казачьего отряда, который только что въехал в ворота. Над домами и садами еще висела густая желтая пыль.

Муравьев спросил старика в бешмете, где находятся казармы. Тот указал рукой куда-то в сторону, но разговаривать не стал. Всадники повернули в проулок и скоро выехали к речке Гянджинке. Она разделяла город надвое. Переехав через небольшой бревенчатый мост, М равьев увидел на травянистом берегу расседланных лошадей, ружья в козлах и казаков Табунщикова. Капитан не останавливаясь, проехал к дому полковника Джиораева – бывшего своего хозяина по Тифлису – и заночевал у него.

Утром полковник проводил Муравьева к дому Пономарева. Дом этот стоял на другой стороне Гянджинки, за высоким забором. Муравьев вошел во двор, здороваясь с многочисленной детворой майора. В передней его встретила сухонькая женщина лет сорока, с печальными голубыми глазами, – жена Пономарева. Она молча указала на боковую комнату. Майор завтракал. В нательной рубахе Максим Иваныч сидел за столом, окуная пальцы в тарелку с кислой капустой.

– Явились, ваше благородие, – сказал он и вытер пальцы полотенцем, висевшем на спинке кресла. Тут же подошел к капитану и стал расстегивать пуговицы на его сюртуке. Муравьев дернулся, но майор сказал спокойно:

– Не надо сердиться, капитан... Раз зашли, то будьте любезны... – Он усадил его, наполнил рюмки. Когда выпили, спросил:

– Вы из каких же Муравьевых?

– Отец у меня– генерал-майор,– ответил капитан.– Слышали, может, о школе колонновожатых?

– Слыхал... Как не слыхать!

– Ну, так это детище моего отца. Только теперь старик ушел в отставку... В Подмосковье, в деревеньке поселился...

– Имение свое?

– Да вроде бы так... А доходов... Говорить даже об этом не стоит...

– Отчего ж не говорить?– возразил Максим Иваныч.– Вы думаете, у меня лучше! У меня их шестеро на довольствии. Жена, три дочки и два сына... А хлеб достается не просто. Я вот хотел было вам рассказать, да вы на рожон: «Знаю его... От Москвы до Парижа прошел!» А ни хрена вы его как следует не знаете... Извините, конечно, за грубое выражение.– Он подумал и произнес несколько мягче:– Да и другое начальство – и прежнее, и настоящее – совестью не блещет. Скажите-ка вот мне, за какие такие грехи я пятнадцать лет сряду в майорах хожу? Справедливо ли это?

– Неужели пятнадцать лет?

– И еще пятнадцать прохожу, – заверил майор. – Потому что я не подлец. Делал свое дело, может быть, не очень споро, но и не бездельничал, и повода татарам (Азербайджанцев в ту пору называли татарами) к своеволию не давал. И вот те на! Генерал Хатунцев докладывает Ермолову, будто я с татарами якшаюсь, кунаков себе завел. Баранов, мол, мне везут и прочее. А командующий поверил. Вызывает меня в Тифлис. Десять месяцев валандал – ни туда, ни сюда. Наконец смилостивился, назначил приставом при Исмаил-хане Шекинском, в Нухе. Только перебрался я туда со всем своим семейством, приходит тайный приказ от Алексея Петровича: отравить Шекинского хана (5).

– Отравить?– удивился Муравьев. – В том-то и дело, что отравить!– майор причмокнул губами. – А где же видано, чтобы русские люди до такой низости доходили? В общем, отказался я... После этого собрал монатки со своими чадами и переехал сюда... окружным...

У Муравьева не укладывалось в голове то, что услышал. Ему казалось, что уличают в подлости и коварстве не командующего, а его самого. Капитан то краснел, то бледнел и не знал, куда ему деть руки. Пить больше не хотелось, но майор против воли наполнил рюмки. Свою он опорожнил тотчас же и, поразмыслив, добавил: – А теперь вот за море, с глаз подальше...

И опять Муравьев растерялся. Путешествие свое он считал тропкой к подвигу, а майор представлял поездку наказанием... Какое несоответствие понятий! «Кто-то из нас заблуждается: он или я?» – мучительно думал Муравьев. Его мутило от рома, от спертого комнатного воздуха, от этих неприятных, но глубоко земных речей.

Он вышел на улицу. А когда вернулся, то увидел: майор совершенно отрезвевший, стоял у окна и смотрел на своих ребятишек, которые играли во дворе в бабки. Муравьев сел за стол, задумался: «Неужели путешествие мое – тоже наказание? Может, командующий посылает меня на верную смерть, дабы уничтожить следы тайных офицерских сборищ? Чтобы никакая тень не омрачила его карьеру! А если вернусь, то и в этом случае командующий выиграет. Ведь геройским поступком я оправдаюсь в глазах общества.

Опять же заслуга генерала и в том, что исцелится падшая, заблудшая душа...» Муравьев встал, подошел к майору.

– Если уж ехать, Максим Иваныч,– сказал он,– то с хорошим настроением. Главное, как я считаю, не затеряться и не пропасть в этой пустыне.

– А я и не унываю, – отозвался майор. – Наоборот, излил перед вами душу – и легче стало...

Договорились назавтра отправиться в путь.

Утром, чуть свет, затомившийся в безделии Демка и слуга Пономарева сели на фуры, груженные петербургскими подарками, и отбыли из Гянджи. Конвой казаков поехал впереди и сзади повозок.

Майор обещал Муравьеву заехать за ним к полудню, чтобы тоже двинуться в путь, но слишком долго собирался. Постучал в ворота на заходе солнца.

Выехав за город, офицеры пустили коней в галоп и едва успели на последний вечерний паром. Там они надеялись встретить своих слуг с фурами, но оказалось – они перенравились еще в полдень.

В темноте завели лошадей на паром. Пугливые кони стояли на нем, как новорожденные телята, растопырив ноги, и опасливо косились на черную воду, клокотавшую за бортом. Впереди на носу слышался монотонный голос паромщика:

– Лево держать... Лево...

На Мингечаурском берегу передохнули немного и поехали дальше. Утро встретили на зеленой всхолмленной равнине. Всюду виднелись сады и рощи. Дальше потянулась плодородная долина, слева огороженная горами. Ровными волнами разливалась речная прохлада. Лошади шли бодро и торопко. Казаков с повозками не было видно. Впереди, насколько хватало глаз, простирались гянджинские поля.