Текст книги "Море согласия"

Автор книги: Валентин Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 42 страниц)

– Вах, когда это иомуды стали подданными шаха?! – удивился Смельчак. – Если он Султан-хан, так ему можно врать! Эй, Джадукяр, зачем говоришь «элиф», когда знаешь что «би»!

Джадукяр на мгновенье прервал свою речь. После минутного замешательства он продолжал снова, а фарраши, что стояли сбоку, бросились в толпу отыскивать того, кто дерзнул крикнуть такое.

Кеймир дернул своего друга за рукав, сказал тихонько:

– Ну и язык у тебя. Так и просится, чтобы его вырвали. Пойдем-ка отсюда.

Они свернули за шатер и между арб направились к морю. Там у самого берега сидели женщины, подростки в мешками в ожидании, когда кто-нибудь поведет лодку на остров и захватит их хлеб, полученный от каджаров. Кеймир взглянул на них и крикнул, чтобы грузились.

До самого темна пальван тем лишь и занимался, что гонял свой парусник с берега на берег. Только к вечеру, когда все женщины и дети были отправлены на остров, а мужчины, вступившие в шахское войско, сели на арбы и поехали в Астрабад, Кеймир повел суденышко к своему берегу. Было уже совсем темно. На небе засветились первые звезды, когда он, бросив якорь и сказав Меджиду в Смельчаку, чтобы как следует привязали киржим, усталой походкой направился к своей юрте. Подходя, услышал надрывный плач ребенка и ускорил шаг. Предчувствием недоброго облилось сердце. Откинув полог, Кеймир увидел старуху-мать. Она ходила по кошме, укачивая на руках внука. Лицо и глаза ее выдавали тревогу. Кеймир растерялся.

– Где Лейла? – спросил он.

– Кеймир-джан, уже давно она вышла из кибитки и все еще не возвращалась, – испуганно отозвалась мать. – Я ходила к соседям, у них ее тоже нет.

Кеймир выскочил наружу и быстро направился ко двору Меджида. Там, возле горящего тамдыра, он нашел его мать. Пальван спросил у нее, не заходила ли Лейла, Та ответила, что жены пальвана здесь не было, и суетливо запричитала:

– Упаси аллах, куда же она делась! Может, к ним ушла? – указала она вдаль, где жили люди Булат-хана.

Пальван быстро зашагал к соседнему кочевью, не веря, что жена может пойти туда. Он ускорял и ускорял шаг, пока не перешел на бег. У самых кибиток немного отдышался и ровной походкой подошел к женщинам, горячо обсуждавшим события дня. Спросил с деланным безразличием:

– Не заходила ли моя жена? Говорят, пошла к кому-то в гости, да что-то долго засиделась.

Однако голос у пальвана дрожал, и женщины почувствовали, что случилось какое-то несчастье.

– Аю, Джерен! Аю, Бике, не видели, не заходила жена пальвана?

– Нет, не видели. Да разве она сюда придет! – послышалось в ответ.

И Кеймир, резко повернувшись, пошел, а потом что есть духу побежал к своей кибитке.

Как и прежде, он услышал пронзительный плач сына. Теряя терпение, пальван рванул килим, заглянул в юрту.

– Нет ее?..

– Нет, Кеймир-джан, нет, – вытирая слезы, выговорила мать.

– Где же она? – он выскочил, как сумасшедший, завертел головой туда-сюда, рванулся к берегу моря. Громкий тоскующий голос разнесся над берегом острова:

– Лейла! Лей-ла-а!..

Тоскующий вопль утонул в бушующих волнах Каспия.

СЛЕЗЫ НЕ ОДИНАКОВЫ

Последнее, что ей запомнилось, – это белый мешочек с сюзмой. Он висел, привязанный к жерди, воткнутой рядом с кибиткой. Лейла потянулась, чтобы снять его. В этот миг над головой мелькнуло что-то черное. Будто большое птичье крыло накрыло ее и оторвало от земли. Она потеряла сознание. В чувство пришла нескоро. Очнулась от тряски и боли в ногах. Пыталась закричать, но леденящий страх сдавил горло. Тут же до ее сознания дошло, что она лежит на чем-то жестком, а голова и ноги болтаются без опоры. Лейла потянулась рукой, срывая с лица покрывало, и внизу увидела бешено скачущие ноги лошади. Все стало предельно ясно: ее похитили. Она лежит поперек седла, за нею сидит всадник, и, щелкая камчой, гонит коня во весь дух.

– Веллек-джан, милый, – со слезами еле вымолвила она, вспомнив о маленьком сыне.

– Ханум очнулась! – крикнул над ее головой всадник.

Тотчас послышалось в ответ:

– Останавливаться не будем. Скоро чатма, там отдохнем!

И Лейла опять впала в забытье.

Был день, когда ее сняли с коня, внесли в чабанскую чатму и привели в сознание, налив в рот теплого чаю. Открыв глаза, она увидела склонившихся над ней двух мужчин. Как только она заморгала, один сказал:

– Ну вот, аллах всемилостив, вернул к жизни бедняжку.

– Мой Веллек-джан, мое дитя, – застонала и заплакала Лейла, срывая с головы черное покрывало, в которое она была закутана.

– Успокойтесь, ханум, вы среди своих, – ответили ей. Она взглянула на человека в сердари и круглой шапке, узнала его – это был управляющий поместьем ее отца.

– Мир-Садык? – произнесла она тихо, и в памяти ее воскресли картины ноукентской жизни. Зеленые лесистые горы, скалы, обрывы, речка и водопад возле отцовского поместья. Во дворе мраморный фонтан. Лейла сидела с книгой, когда он подошел и спросил, как ему увидеть, госпожу Ширин-Тадж-ханум...

– Мама жива? – спросила она.

– Жива и давно ждет того дня, когда вы, ханум, вернетесь к ней! – радостно ответил Мир-Садык. – Больше года, ханум, мы охотились с Назар-Мергеном, чтобы увезти вас. Наконец-то вырвали из ада. Через день-другой вы увидите и отца своего. Счастье целиком возвратится я вам, ханум.

Лейла покачала головой и смежила мокрые ресницы, «Счастье мое потеряно», – с горечью и болью в сердце подумала она, вспомнив о сыне и Кеймире, Неодолимое желание вернуться скорее назад, припасть к розовым щечкам малыша, прижать его к своей груди, обнять мужа и уснуть на его твердом могучем плече вызвали у Лейлы обильные слезы и рыдания.

– Успокойтесь, ханум, – улыбаясь и покачивая головой, произнес Мир-Садык. – Я понимаю, вы рады, что вырвались из плена и едете домой. Но лучше бы вы смеялись, ханум. Всякие слезы, даже слезы счастья, мужчине причиняют огорчение.

Лейле вдруг захотелось высказать свою боль, но она вовремя спохватилась. «Зачем ему говорить? – мелькнула мысль. – Он никогда не поймет этого. Если хочешь оказаться вместе с мужем и сыном, то надо бежать. Делай вид, что радуешься, а сама думай о бегстве. О аллах!» – Лейла посмотрела на вход в чатму и тут подумала, что она даже не знает, далеко ли ее увезли от дома.

– Дженабе-вали, – спросила она устало, – где мы теперь? Далеко ли от острова?

– Да, ханум,– с готовностью отозвался Мир-Садык.– Вот уже целую ночь и весь день скачем к Астрабаду.

Лейла скорбно улыбнулась: думать о бегстве бесполезно. Если даже убежишь, то все равно не доберешься. По пути схватят и другие. Страшная усталость навалилась на нее. Казалось, мозг отказался работать, мысли притупились. Лейла тут же, сидя, прислонившись к камышовой стенке чатмы, уснула. Ее разбудили на рассвете, сразу же они пустились в путь.

Теперь она сидела позади Мир-Садыка, держась за его сердари. Конь бежал рысью, но и при такой не очень быстрой езде она замучилась и молила аллаха – поскорее бы кончилась эта пытка.

Еще одну ночь она провела в кибитке Назар-Мергена, в Кумыш-тепе. Перед тем как лечь спать, долго сидела в сторонке на кошме я смотрела, как разговлялись кислым молоком и чуреком мужчины. Ей тоже дали поесть. Лейла нехотя пожевала корочку и отложила ее в сторону. Сын, маленький Веллек-джан, заполнял все ее существо. Она думала только е нем: «Кто его накормит? Выживет ли бедняжка? Неужели я такая несчастная, что не смогу больше никогда прижать его я себе?» Эти мысли лишали ее аппетита, приводили в отчаяние; она была так беспомощна.

Хозяин кибитки, то и дело снимая нагар со свечи и шумно потягивая из пиалы чай, говорил в простуженный нос,

– Дженабе-вали, Гамза-хан теперь отдаст мне мою жену и детей? Ведь так он сказал! «Найдешь мне дочь – возьмешь свою семью».

– Отдаст, отдаст, – небрежно отвечал Мир-Садык, и Назар-Мерген воодушевленно пояснял:

– Я ведь сразу догадался, где она. Этого йигита Кеймира я давно знаю. Я сразу дал слово тебе, дженабе-вали, что птичка будет наша!

Мир-Садык покосился на хозяина кибитки и взглянул на Лейлу:

– Не обращайте внимания, ханум, на его слова, – вопросил он. – Что может сказать этот неотесанный...

И опять Лейла спала на кошме и подушке, но без одеяла. В кибитке Назар-Мергена кроме нескольких кошм и очага с чайником ничего больше не было. Чуть свет снова сели на коней и скоро приехали в Кара-Су. Здесь у базара Мир-Садык остановил первую попавшуюся карету – она принадлежала купцу из Астрабада, – посадил в нее Лейлу, сел сам, и поехали дальше. Навар-Мерген ехал бок о бок в седле, вел в поводу коня Мир-Садыка.

Солнце опускалось за лесистые астрабадские горы, его жаркие лучи полыхали на верхушках буков и платанов. Горожане спешили к своим очагам, возвращаясь из предместных селений, когда в ворота Астрабада въехала карета с дочерью Гамза-хана. Лейла смотрела в оконце на тесные, застроенные е двух сторон, улицы и чувствовала, как захватывало у нее дыхание. То ли, привыкнув к острову, она задыхалась в этой нагроможденной тесноте, то ли близкая встреча с матерью волновала ее так сильно.

Но вот карета последний раз свернула в тесную улочку и подъехала к дому Гамза-хана, пристанищу многих его предков. Громадное сооружение, напоминавшее средневековый замок, возвышалось над низенькими мазанками горожан. В стенах крепости не было окон, только несколько маленьких квадратных отверстий виднелось вверху – через них можно было обозревать весь город. На фронтоне здания красовался барельеф Льва и Солнца. Въехав под своды, карета остановилась у железных ворот. Мир-Садык взял у кучера кнут и постучал черенком по железу. Он повторил стук несколько раз, прежде чем за воротами послышался грубый недовольный голос привратника. Мир-Садык назвал свое имя, был узнан, и ворота растворились, впуская повозку.

Лейла прильнула к окошку, разглядывая уже забытые айваны и балконы с ажурными парапетами и крутыми лестницами. В центре дома, в приемной, было темно. Не было света и в мастерских. Только женская половина дома была освещена, и на балконе, за парапетом, виднелись снующие тени. Видимо, служанки подумали, что вернулся Гамза-хан, и забегали, чтобы угодить ему. Конечно же, ни они, ни сама Ширин-Тадж-ханум и не подозревали, что в дом вернулась Лейла. Неожиданные слезы – слезы дочери перед встречей с матерью – хлынули из глав Лейлы, и она, выскочив из кареты, со словами: «Мама! Мама!» бросилась к лестнице и – вверх, на балкон.

– Аллах, что там такое?!

– Кто приехал?! – послышались тревожные голоса служанок.

Но вот они увидели Лейлу и со всех ног бросились в покои Ширин-Тадж-ханум, громко крича:

– Госпожа Ширин-Тадж-ханум! – звали они ее, хлопая дверьми. – Госпожа, вы посмотрите, кто вернулся! Дочь ваша, Лейла, цветок гранатовый!

Ширин-Тадж-ханум, взволнованная сообщением, обхватив ладонями виски, чтобы не лишиться чувств от неожиданно прихлынувшей радости, бежала навстречу, и из ее уст вырвалось бессвязное:

– Лейла!.. Птичка!.. Где?.., Где?.. Неужели!..

Но вот мать и дочь кинулись в объятия друг к другу и заплакали: громко, навзрыд, едва выговаривая ласковые слова, на какие только способны чувственные сердца. Госпожа зашлась в радостном исступлении. Служанки бросились к ней с чашечками, дали выпить шербета. Успокоившись немного, она начала пристально разглядывать дочь, изучая каждую новую черточку на ее лице. Ладонью она мягко тронула налившиеся и затвердевшие, как камень, груди дочери и испуганно заглянула ей в глаза.

– Да, мама, да! У меня там остался сын, – всхлипнула Лейла и, упав головой в подол матери, залилась слезами.

Ширин-Тадж-ханум растерянно смотрела по сторонам, гладила дочь и приговаривала:

– Ничего, джани моя, ничего... Успокойся... Ничего, птичка моя.

Наплакавшись, Лейла принялась рассказывать все подряд с того момента, как ее похитили из их летнего поместья, и до того, как вновь возвратилась она к матери. Мать слушала ее, перебивая рассказ горькими восклицаниями, тяжкими вздохами, но сердцем понимала, что Лейла там нашла свое счастье. Это угадывалось и по интонации ее голоса, и по тому, как ласково говорила она о своем муже Кеймире и маленьком сыне. Страх закрадывался в грудь Ширйн-Тадж-ханум: «Дочь не вынесет разлуки с ними. Она так молода и чувствительна. Но и не отдашь же ее назад! О, аллах, помоги мне!» Ширин-Тадж-ханум в слезах думала, чем можно развеять тоску Лейлы, как усыпить в ней любовь к тем двум – сыну и мужу, которые теперь призраками будут летать над замком Гамза-хана. Разве к такой черной участи готовила Ширин-Тадж-ханум свою дочь! Разве думала, когда пеленала ее, когда укладывала спать в колыбель, что маленькая Лейла станет добычей кочевников. Далека была Ширин-Тадж-ханум от этого. Уроженка высокочтимого племени каджар, ветви юкары-баш, она и дочь свою заранее видела в высших дворцовых кругах, где блистала сама. Именитая Ширин только по воле случая не стала женой Мехти-Кули-хана, ее обошла более красивая соперница на ее же родовой ветви. Ширин вышла замуж за воина Гамза-хана, приблизив его самого ко дворцу, а сестры ее удостоились более высокого счастья: одна из них была женой наследного принца Аббас-Мирзы, другая состояла в браке с другим сыном шаха – Мухаммед-Али. В высших астрабадских кругах Ширин-Тадж-ханум пользовалась большими почестями. Иногда за нею не так заметен был ее муж —

Гамза-хан. И потому он на любил брать ее е собой на пышные празднества и пиршества, хотя противиться ее желанию ни в чем не мог. Купаясь в роскоши и почете, госпожа Ширин-Тадж-ханум только и мечтала о том, когда подрастет Лейла и ее можно будет представить свету при дворце Мехти-Кули-хана. А потом с его помощью Лейла могла бы поехать в Тегеран на смотр принцесс в роли подружки дочери хакима. Там и нашелся бы знатный хан или полководец, который приметил бы Лейлу, и счастье бы ее засверкало гранями драгоценного бриллианта. Об этом когда-то мечтала Ширин-Тадж-ханум, но теперь ее прежняя мечта была растоптана жестокими прихотями судьбы. Госпожа не находила способа, который помог бы вытянуть Лейлу из черного болота полудикарской жизни. И только предостережением сверлило в ее мозгу: «Надо скрыть, что Лейла – мать, что у нее есть сын. Пусть думают, что она по-прежнему чистая девушка, какой ее знали раньше...» Утешив себя этой мыслью, Ширин-Тадж-ханум подняла с колен голову Лейлы, вытерла ее слезы подушечками холеных пальцев и улыбнулась:

– Успокойся, моя джанечка. Все будет хорошо. Ты в своем доме, никто тебя больше не обидит. Давай-ка, джан, иди сейчас в баню, сбрось с себя это тряпье, помойся и надень свое лучшее платье. Ты помнишь, тебе сшили в тот год... желтое... из атласа?

Лейла кивнула со вздохом. Госпожа повернулась к стоящим поодаль служанкам, неожиданно мягко сказала:

– Девушки, проведите нашу Лейлу в баню и помогите ей вымыться.

Служанки тотчас обступили расстроенную дочь хана, повели вниз по лестнице. Баня находилась в глубине двора и, несмотря на не банный день, была хорошо натоплена: оттуда брали кипяток для мастерской, где разматывались шелковичные коконы.

Лейла вошла в теплый предбанник. Служанки помогли ей снять длинное туркменское кетени, шальвары – балаки, и, когда она предстала совершенно голой, налившаяся соками, с полными разбухшими грудями и потрескавшимися сосками, многие догадались – Лейла кормила ребенка. Все на секунду смолкли, но никто не подал виду, что удивлен изменениями в ее теле. Каждая подумала про себя: «Боже, несчастная!». Замысел госпожи – не открывать перед посторонними, что Лейла – мать, разрушился в самом начале.

Не входя в общую, где в каменных колодах обычно мылась дворовая челядь, Лейла, шлепая босыми ногами, прошла в отдельную комнату и огляделась. Здесь, как и раньше, стояла большая мраморная ванна. Из стены торчали два крана – с холодной и горячей водой. Над ними полочка, на которой всегда лежали шерстяные варежки. С Лейлой, раздевшись, вошла костлявая старуха, чтобы потереть варежкой ей спину, намылить голову и подать все, что она попросит. Тотчас она открыла краны, и вода с шумом ударилась в мраморное дно. Вскоре ванна наполнилась: Лейла залезла, постепенно опускаясь, в воду. Но едва горячая вода коснулась ее сосков, молодая ханум вскрикнула и привстала. Застыдившись, она жалостливо взглянула на старуху. Та успокоила:

– Пройдет, Лейла-джан... Поболит немного, и все пройдет...

– Не пройдет, – закусив губу, еле выговорила Лейла, и обильные слезы покатились из ее больших глаз. – Он такой маленький, как же его кормить будут... – Из груди молодой матери вырвалось горестное всхлипывание.

– Ах, ханум, – с горестным участием пролепетала старуха и начала ее утешать.

В то время, как Лейла мылась в бане, Мир-Садык успел побеседовать е госпожой и, спустившись, повел Назар-Мергена на хозяйственный двор. Они остановились у длинного сарая, из которого несло падалью. Днем здесь разматывали шелковичные коконы рабыни хана. Они только что окончили свой дневной труд и, готовясь ко сну, суетились в тесных пристройках. Мир-Садык спросил у прохаживающихся вдоль стен фаррашей, где живет семья туркменского хана Назар-Мергена. Один из фаррашей указал на приоткрытую дверь в маленькую келью. Там горела свеча.

– Пойдем, – сказал Мир-Садык.

Назар-Мерген, обогнав перса, отворил дверь и словно застыл на пороге. Жена его – худая, как высушенная дыня, сидела на голом полу, а около нее стояли на коленках его дети. Все трое. Мать раздавала им из глиняной миски намоченные в воде кусочки лаваша. Дети, как голодные волчата, бросались за каждым куском, тискали его в рот, глотали не разжевывая.

– Ой, Сенем-джан, ты ли это? – проговорил хриплым голосом Назар-Мерген и перешагнул порог.

Женщина сначала испугалась. Но тут же вскочила, вскрикнув «отец, наш!», кинулась к мужу. Обнимая ее, Назар-Мерген чувствовал, как облепили его ноги малыши. Тот, что побольше – восьмилетний, – хватался за локоть, а двое других обняли колени.

– Отец наш пришел! За нами пришел! – радостно приговаривала жена Назар-Мергена и заглядывала ему в глаза.

– Пришел, пришел, – отвечал он, стыдясь ее ласк.– Скоро возьму вас отсюда... Вот приедет Гамза-хан...

Мир-Садык не стал смотреть на встречу этих несчастных людей. Предупредив фаррашей, чтобы разрешили Назар-Мергену жить здесь до приезда хана, он удалился со двора к себе домой, унося разочарование от встречи с Ширин-Тадж-ханум. Госпожа была сильно расстроена и, кроме словесных благодарностей, ничем не вознаградила Мир-Садыка. Он понимал, что ей не до него, но все равно сердце пощипывало от недостатка внимания.

Лейла в эту ночь спала в комнате матери. Перед сном они долго разговаривали. Ширин-Тадж-ханум, как могла, утешала дочь, рассказывала о новостях, какие произошли в ее отсутствие. Самой главной новостью было то, что в доме поселился евнух и теперь женщинам по ночам не страшно: «Он такой великан, что может справиться сразу с тремя разбойниками». В довершение сказанного госпожа попросила служанку, чтобы та позвала евнуха. Он вошел, склонил голову, увидев Лейлу, вскрикнул сиплым голосом:

– Вай, ханум... – И загыгыкал радостно, будто нашел драгоценность.

Нет, Лейла не узнала его. Он был без бороды, на голове его торчала длинная волосяная кисточка. Только мощной фигурой напоминал он Черного Джейрана. Но Лейле и на ум не пришло, что перед нею тот амбал-арбакеш, который возил соль на арбе и жил у кибитки Кеймира.

– Какой он страшный, мама, – тихонько сказала

Лейла, пряча от его пронзительного взгляда свои глаза, И Ширин-Тадж-ханум, засмеявшись, велела ему уйти.

– С ним не страшно, Лейла, – успокоила еще раз мать, – И не бойся его. Ты к нему привыкнешь. Он добрый.

Наговорившись, мать и дочь легли в одну постель. И крепко уснули.

Гамза-хан вернулся на другой день. О его приезде возвестил трубный рев карнаев и барабанный грохот. Люди выскакивали из дворов, чтобы взглянуть на каджарскую конницу. Следом за ней шли иомуды. Лейла смотрела на шествие с высоты, из бойниц и с ужасом думала о том, что скажет ей при встрече отец. Она долго не выходила из верхней комнаты. Видела, как Гамза-хан с другими господами въезжал во двор, слышала, как поднимался на балкон, как мать говорила ему, что привезли Лейлу, но пошла она к отцу лишь тогда, когда слуги начали ее искать и звать по имени.

Она вышла и остановилась на балконе. От страха ее то морозило, то бросало в жар. Хан усаживал гостей и приемной и, увидев дочь, оставил их. Подойдя к ней, не обнял, не дотронулся, только оглядел с ног до головы и задержал взгляд на ее высокой груди. Видимо, он уже знал о превратностях судьбы дочери. Лейла стыдливо смотрела на носки туфель. Хан вздохнул:

– Пока иди, Лейла, Посмотрим. Сейчас не время.

И она, холодея от его леденящих слов, повернулась и ушла к матери.

Действительно, у Гамза-хана времени не было. Слишком долго они провозились с Джадукяром, вербуя в армию шаха прибрежных туркмен. Их давно ждали на западной границе. И Гамза-хан остановился у себя в доме лишь затем, чтобы сделать кое-какие распоряжения. С ним вошли в приемную его управляющие разными мастерскими и купцы, которым Гамза-хан сбывал рис, кунжут, фрукты, шелка, а получал взамен товары из России и Западной Европы. Среди прочего торгового люда был и Багир-бек, прибывший на осенний лов рыбы. Он пришел засвидетельствовать Гамза-хану свое почтение и вместе с тем получить разрешение на закупку у веминдаров Ноукента двух тысяч четвертей риса. Разговаривая с гостями, Гамза-хан привел их в приемную и пригласил располагаться на коврах. Убранство комнаты, поданные яства и кальян располагали к длительной неторопливой беседе, но хозяин спешил, и прием проходил сугубо по-деловому. Первым Гамза-хан отпустил гургенского хана Назар-Мергена, дав разрешение на освобождение его семьи. Затем сделал наказы управляющим шелкомотальной, чувячной и пошивочной мастерских и тоже велел им идти. Мир-Садыку приказал заняться сбором податей, выехать в селения и отправить обоз в Тегеран за месяц до наступления Новруза. Наконец, Гамза-хан благосклонно улыбнулся Багир-беку. Тот вскинул брови, отрываясь от пиалы, тоже ощерился и сказал:

– С вашей помощью, ашраф, мне удалось нынешней осенью ввести свои корабли в Гасан-Кулийский залив. Примите за это мое искреннее расположение к вам и благодарность.

– Ах, Абу-Талиб, я выполнил, как говорят британцы, свою миссию.

– Да, да, ашраф, вы разогнали и увели с собой многих из тех, кто мешал ловить в Атреке рыбу. Ныне Гасан-Кули выглядит пустыней и ничто не грозит моим людям. Передайте, ашраф, хакиму Мехти-Кули-хану мое почтение к нему и пожелание успехов.

– Да, я передам ваши слова, Абу-Талиб, – нетерпеливо отозвался Гамза-хан.

Багир-бек, поняв, что он торопится, поспешил сказать:

– И еще, ашраф, у меня к вам просьба: мне нужны две тысячи четвертей риса.

– Валла! – удивился Гамза-хан. – Зачем так много?

– Ашраф, этим летом я перенес мое заведение в Астрахань и расширил торговлю. Теперь купцы Московии и Петербурга пользуются моими товарами. Две тысячи четвертей для них – это даже мало. Я купил большое поместье, моим частым гостем стал сам губернатор.

– Молодец! – заинтересованно воскликнул Гамза-хан. – Не тот ли губернатор, который засадил в острог Данияра?

– Да, это он, ашраф. Губернатор Бухарин. Тогда мы проиграли дело потому, что не было хороших связей с ним. Но теперь я понял: надо жить рядом с губернатором, если хочешь во всем преуспевать. И другая необходимость поселила меня там. Кият-хан через Ярмол-пашу пытается захватить рыбные култуки. Но если Бухарин будет есть мой плов, то, я думаю, Кият-хан ничего не добьется. Пятьсот четвертей Бухарину замажут рот. – Багир-бек засмеялся, разглаживая бородку.

– Да, вы преуспеваете, Абу-Талиб, ваш голос мягче воска и слаще меда. Преуспевать вам и впредь. Приготовьте купчую на рис, поставлю печатку, – согласился Гамза-хан.

– Ашраф, я на всякий случай уже приготовил.

Гамза-хан вскинул голову, засмеялся. Багир-бек достал купчую и протянул ее хану.

Во второй половине дня Гамза-хан обошел свои владения. Ночь провел с Ширин-Тадж-ханум.

Говорили о Лейле:

– Что теперь будет с бедняжкой? – плача, вздыхала госпожа,

– Счастье ее аллахом отрублено, – отвечал Гамза-хан. – Но жизнь Лейлы в наших руках. Надо найти человека, который мог бы стать ее мужем.

– Ох, хан, нелегко ей, бедняжке, – вздыхала Ширин-Тадж-ханум.

– Вытерпит! Все в руках аллаха!

У двери спальни стоял евнух и прислушивался к разговору. Глаза его холодно поблескивали.

Рано утром Гамза-хан распрощался и выехал со двора.

Над улочками Астрабада поплыли желтые облака пыли: наемная армия Джадукяра двинулась в Тавриз.