Текст книги "Море согласия"

Автор книги: Валентин Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 42 страниц)

– Ты... – Ермолов взглянул на второго горца, и зарядил пистолет. Второй посмотрел на генерала с насмешкой и презрением. Ермолов понял, что занимается унизительным делом – стреляет в беззащитных: так красноречива была улыбка пленника.

– Этого повесить на оглоблях, – хладнокровно сказал генерал и перевел взгляд на Франциска. Тот заскулил, задвигал руками, порываясь встать на колени, но казаки не давали ему опуститься. Ермолов взглянул на Мадатова, спросил: – Годится?

Мадатов подумал, произнес сдавленным голосом:

– Предатель смерти достоин... Ну, да ладно. Оставьте, Алексей Петрович... Надеюсь, мы с ним сговоримся...

На следующее утро Мадатов с казаками и Франциском выехали из Дербента. Немного позже командующий проводил в Баку оренбургских гостей.

РАПОРТ

Лейтенант Остолопов, приплыв в Баку, поставил свой шкоут на бридель (Бридель – мертвый якорь). Мест для стоянки у причала не было. Сойдя на берег, лейтенант сразу направился к себе в отель, отдохнул немного и сел писать рапорт.

Он мог бы изложить истинную причину своей отставки. Мог бы прямо сказать о краденой муке, о действиях лейтенанта Басаргина, но счел нужным умолчать: не позволяла совесть. Он написал: «Ввиду того, что шкоут дал течь и дальнейшее плавание на нем невозможно, настоящий доставлен мной в бакинскую гавань. Просьба, провизию экспедиции погрузить на другое судно и переправить в залив Красной косы. Что касается дальнейшей моей службы, то прошу, из-за постоянной болотной лихорадки перевести на Балтику или же вовсе дать отставку...» Ему показалось, что доводы его неотразимы. Он свернул рапорт и отправился в морской штаб...

Лейтенанта Николаева он нашел в таможне у Александровского. Господа преспокойно попивали чай и были весьма довольны собой. С прибывших купеческих судов удалось сорвать хороший куш – об этом и шел толк. Появление Остолопова напугало обоих.

– Как?!

– Откуда? – вскрикнули оба в один голос и встали с кресел.

– Да вот так, – немного нервничая, ответил лейтенант. – Надоело все: и море, и вы со своими торгами...

– Ну-ка, отвечайте конкретнее, милый! – приказал Александровский. – Изволь доложить, по какой причине возвратился из экспедиции...

– Уплыл – и все тут... Какая, к черту, причина... Не хочу пачкаться в вашей муке... Я не кухарка... Я– моряк...

– О какой муке он говорит? – сказал с недоумением полковник.

– А дьявол его знает,– усмехнулся Николаев. – Понятия не имею.

Остолопов побагровел от столь неожиданного поворота дела, вынул из кармана рапорт и положил на стол.

– Честь имею, господа... – Он козырнул, повернулся и вышел. Скрипнули штиблеты, да звякнул о дверь кортик...

Вечером, раздираемый тоской, лейтенант долго бродил по набережной. В Каспии разгуливал штормяга. Волны шумно налетали на берег, шипели и фырчали, словно дерущиеся кошки. У причала взлетали на волнах суда, скрипели палубные надстройки. Набережная была безлюдна. Но Ос-толопову как раз и не хотелось никого видеть. Кроме Люси. А ее рядом не было. Девушка не знала о его приезде... «Жизнь – полушка стертая, – мрачно повторял он про себя одну и ту же фразу. – Полушка стертая... Полушка...» Так у него раньше бывало с похмелья, когда сужались мозговые сосуды и мысли состояли из двух-трех слов или из куплета какой-нибудь песенки. Сейчас он был трезв, но чувствовал себя хуже, чем после самой тяжелой пьянки...

Он возвратился в отель, разделся в лег. Засыпая, сосредоточенно думал о Люсеньке. Ему казалось, сейчас она придет...

Люсенька пришла утром. Простучав каблучками по коридору, она, как вихрь, ворвалась в его холостяцкую комнатушку и кинулась в объятия.

– Аполлон. Милый... – шептала она и прятала голову у него на груди. – Я так ждала тебя.. Так ждала...– Люсенька тут же отстранилась от него и сжала кулачки у подбородка: – Ой, что же я! Мне же в аптеку... Подожди, Аполлошенька... – Она убежала, оставив Остолопова в недоумении и вскоре вернулась с лекарством.

– Что это?– спросил он, принимая из ее рук пузырек.

– От лихорадки... лекарство, – улыбнулась девушка.– Папа сказал, что ты заболел лихорадкой... Вернулся с того берега в сильном бреду и подал рапорт об отставке...

ОстоХопов рассмеялся, не поняв сразу суть высказанного. А когда дошло, насупился.

– Значит, за больного приняли? Молодцы, ничего не скажешь.

– Выпей лекарства, Аполлон, – жалостливо сказала Люсенька.

– Какое еще лекарство? – неожиданно вспылил он. – Пусть они сами лечатся.. А я здоров... Я им докажу... Сейчас же. – Он сорвал с вешалки фуражку и вышел из комнаты. Люсенька крикнула ему вслед, но он не оглянулся.

Остолопов прошел во двор Кирасирского полка. По желтой, усыпанной морским песком аллее, направился к штабу – широкому приземистому зданию с деревянным крыльцом.

– Бурчужинский у себя?– спросил он часового.

– Так точно-с, – отчеканил тот, пропуская моряка. Ворвавшись к начальнику гарнизона, Остолопов начал объяснять, что подал рапорт об отставке. Майор, морщась, выслушал моряка, пояснил с охотой:

– Есть две разновидности лихорадки: трясучка и внутренняя... У тебя, судя по твоим желтым белкам, внутренняя... Ломает ведьма изнутри, аж кости выворачивает и никакого средства против нее. – Он вынул из шкафа бутылку с ромом и налил по полстакана, себе и Остолопову. – Только этим ее, гадюку, вытравлять... Будь здоров. – Бурчужинский чокнулся с лейтенантом и выпил. Остолопов выругался и тоже выцедил всё до дна.

– А насчет отставки... – Майор пожал плечами. – Сюда легко угодить, а отсюда не вырвешься.

– Все равно уеду, – заявил лейтенант. – Добьюсь своего... К черту!

Вышел он от майора часа через два, пошатываясь.

В тот день Остолопов запил. Дня четыре кряду, без передыха прикладывался к рому. Заходил в русскую ресторацию и татарские духаны. Утром просыпался с головной болью и все время видел возле кровати Люсеньку. Как только он открывал глаза, девушка брала с окна пузырек и начинала отсчитывать в стакан капли. Лейтенант пил – черт с ними, с каплями...

Прошло больше месяца. Однажды утром к Остолопову пришел посыльный из штаба и сообщил, что его вызывает Бурчужинский. Моряк возрадовался – майор неплохой собеседник и добряк отменный. Тотчас Остолопов отправился в гарнизонный городок и предстал на пороге кабинета начальника.

– Входи, лейтенантт! – позвал майор. – Знакомься... Интересуются тобой приезжие господа.

– Имею несть... председатель следственной комиссии Каминский, – назвал себя высокий, сухой чиновник в форме юриста.

Два других – товарищи председателя – тоже назвали свои фамилии, но лейтенант не слышал, был удивлен – чего бы ради заинтересовались им юристы. Неужто о той, старой истории с дуэлью вспомнили?

– Садитесь, господин лейтенант, – сухо, но вежливо предложил Каминский.

Начальник гарнизона взглянул на него, сказал, надевая фуражку:

– Ежели буду нужен, господа, я к вашим услугам...

А пока... отправляюсь по своим делам...

– Пожалуйста, пожалуйста, господин майор, – так же вежливо отозвался Каминский и перевел взгляд на Остоло-пова. – Мы заняты проверкой таможни, – сообщил он. – Почему и к вам имеем несколько вопросов. Будьте любезны, господин лейтенант, выслушать.

Остолопов побледнел, чувствуя, что затевается неладное. Другой чиновник, что сидел сбоку, спросил:

– Когда и где вы приняли командование шкоутом «Святой Поликарп»?

– Здесь, в Баку... В середине июля сего года...

– Не было ли на корабле посторонних предметов, господин лейтенант? – спросил третий чиновник.

– А если были, то какие товары? – сказал опять Каминский.

Остолопов подумал, что взяли под перекрестный огонь, иуды. Хмыкнул недовольно, спросил:

– Что это – допрос?

– Отвечайте, лейтенант, – холодно сказал старший следователь. – Была ли на шкоуте мука в мешках.. Пятьсот четвертей?

– Понятия не имею! – дерзко отозвался Остолопов.

– Любопытно. – Каминский усмехнулся и стал заряжать табаком трубку. Закурив, он раскашлялся, плюнул в урну и повторил: – Любопытно, господин лейтенант...

– Позвольте еще вопросик, – сказал второй чиновник. – Почему вы на несколько дней раньше Басаргина покинули Баку?

– Поплыл за дровами на остров Сару. Там наш сторожевой пост.

– А с острова Сара опять раньше Басаргина снялись, и, по сведениям некоторых лиц, взяли курс не тот, которым воспользовался господин Басаргин?

«Боже, и об этом известно!» – подумал лейтенант и ответил:

– Басаргин плохо знает географию. Курс его был неверным...

– Это похоже на отговорку, лейтенант, – заявил Каминский, попыхивая трубкой. – Причем тут курс?.. Мы склонны думать, что пути ваши разошлись по той причине, что вам надо было продать краденую муку без свидетелей. Басаргин мешал вам, как и другие офицеры. Вы постарались уплыть от него. А сделав свое дело, постарались вовсе избавиться от экспедиции... Почему вы покинули тот берег без всякого разрешения?

– Шкоут дал течь! – нервно ответил моряк.

– И здесь лжете, – перебил его следователь. – Шкоут признан вполне годным для плавания...

Наступило тягостное молчание. Каминский почувствовал, что моряк вот-вот скажет всю правду и решил, что на сегодня хватит.

– Вот что, господин лейтенант, – сказал он. – Мы не станем вас торопить с ответом. Подумайте как следует... Видимо, в этой истории замешаны и другие господа... Мне очень жаль всех вас...

Остолопов поднялся, но уходить не спешил. У него появилась необходимость открыться перед этим чахоточным следователем, но, черт возьми, тот вовсе не настаивал на этом...

– Где вы остановились, господин Каминский? – спросил Остолопов, выходя вместе с ним из кабинета в коридор и на крыльцо.

– В отеле...

– Я тоже там живу... Они пошли вместе.

– Историйка каторжная, – говорил следователь... – Право, не знаю, как вам помочь... Заходите ко мне, побеседуем...

Следственная комиссия не спеша приступила к проверке таможни. Чиновники обосновались в конторе, разложили на столе бумаги: расписки, векселя, ярлыки. Зашуршали, как запечные тараканы. Полковник Александровский находился тут же. Сидел за соседним столом, скрипел гусиным пером, оформлял документацию. Сердито, исподлобья поглядывал на гостей. Пытался он пригласить Каминского к себе на обед, ужин, но следователь отказался.

По вечерам оренбургцы тройкой прохаживались вдоль моря, заходили в татарский духан, выпивали, ужинали и отправлялись в отель. Остолопов несколько раз посещал комнатушку Каминского, беседовал с ним перед сном и всегда уходил с мыслью, что приезжие роют под Александровского. Они называли его «пучком зла». Говорили, что будь в таможне почестнее начальник, никаких бы краж тут не наблюдалось.

– Обобрали и ограбили матушку Расею, ненасытные свиньи, – со злобой говорил Каминский. – Сколько возможностей у нее выйти из нищеты да голода... Но душат, душат титулованные воры...

Остолопову все больше и больше нравился следователь. Чем-то он не был похож на других заскорузлых чинуш: мыслил по-иному и добра в душе побольше. Очень скоро, по-свойски доверился ему моряк: рассказал о своем Воронежском имении, где прозябают батюшка с матушкой. О дуэли рассказал. О том, как Басаргин упросил его сбыть муку купцу-персиянину. Каминский слушал моряка с усмешкой, чмокал и мотал головой.

– До чего же ты простак, братец! За одну простоту следовало бы тебя упечь. Все равно, ежели не я, то другой прижмет тебя за твой болтливый язык. Откуда тебе знать, что я добряк? – вдруг спрашивал он. – А может я просто с подходцем к тебе, а ты и раскрылся, как раковина.

– Ежели и в вас ошибусь, то и не знаю, можно ли вообще на людей полагаться, – отвечал Остолопов.

– В том-то и дело, что не знаешь... Ничегошеньки ты не знаешь, потому что не вызрел еще! – воодушевился следователь. – Я ведь тоже в Оренбург за свой подлый язык угодил. А тебя и в Сибирь недолго загнать... – Каминский хохотал и кашлял, обхватывая виски. Остолопов, глядя на него, болезненно морщился...

В субботние дни у крепостной стены на гладкой каменной площадке воинство устраивало танцы. Сходились офицеры, вольнонаемные барышни, жены военных. Допоздна играл гарнизонный оркестр. Солдаты зажигали фейерверки: было шумно и весело. Приходили потанцевать и послушать музыку Остолопов с Люсенькой. Тут же у края площадки переминались с ноги на ногу оренбургские чиновники.

– Терпеть не могу вон того, чахоточного, – брезгливо шептала Люся.

– Отчего же? Он не так уж плох, – возражал Остолопов.

– Он – настоящий расстрига, – горячилась Люсенька. – Он из компании Сперанского. В Оренбург был сослан, а теперь оперился...

– Сперанский, в сущности, неплохой человек, – удивлял Остолопов Люсеньку... Она еще больше сердилась на чахоточного Каминского, уводила лейтенанта с танцевальной площадки.

За проверкой таможни оренбургцы не заметили, как пришла зима. Выпал обильный снег. Дома на склонах гор, мечети, минареты – все покрылось белым снежным убором. Каминский забеспокоился, как бы не замерз Каспий: придется зимовать в Баку в ожидании корвета. Вскоре, однако, проглянуло солнце, со склонов по улицам к морю потекли ручьи. На крышах домов и мечетей завозились, зачирикали воробьи... Зима отступила...

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Кият приплыл на Красную косу в середине декабря. Русский корабль стоял на прежнем месте, неподалеку от берега, над которым серо-красными громадами нависали горы. Команда корабля встретила Кията вопрошающими взглядами.

– Ничего не слышно, Кият-ага? – спросил Пономарев.

– Нет, не слышно, – ответил он с тяжелым вздохом и ободрил: – Много не думай, Максим... Вернется... Я его благословил на дорогу. Если аллах принял мои благословения, – вернется.

– Будем надеяться, – упавшим голосом отозвался Пономарев и крикнул Басаргину, чтобы позвал Якши-Мамеда.

Юноша вылез из трюма: там он с матросами и казаками укладывал ящики, разбросанные во время качки. Красивый, с горбатым птичьим носом, широкоплечий, но тонкий, как девушка, в талии, Якши-Мамед выглядел истинным джигитом. Кият боялся, что погубит сына тоска по дому, изменится он лицом и телом, но нет – Якши-Мамед выглядел хорошо. И держал себя так, будто был здесь ханом, а все подчинялись ему. Увидев отца, он нахмурился, затем улыбнулся и подошел, склонил голову. Кият хлопнул его по плечу, стал расспрашивать, как живется на корабле: хорошо ли поят-кормят, не обижают ли? Якши-Мамед морщился: видно было – не по душе ему такие жалкие вопросы. Он обижался, что отец забыл о возрасте его. Якши-Мамед уже давно не ребенок, ему восемнадцать лет.

Офицеры и казаки с матросами, что стояли о бок, разошлись по своим делам, оставила Кията с сыном. Якши-Мамед, как только все отошли, сказал с жаром:

– Эх, ата, вот бы нам такой корабль построить! – Он запрокинул голову и махнул рукой, указывая на мачты и спущенные паруса. – Плавали бы – куда хотели. Можно было бы даже на море жить. Овец, верблюдов на островах бы пасли, а сами на корабле жили. Коней тут тоже можно уместить!

Кият усмехнулся, а сын продолжал, горячась:

– Я уже знаю название мачт. И на ту, самую высокую, забирался, – он показал рукой на марсареи. – И у руля стоял рядом с капитаном. Он говорит: если захочешь, то и корабль научишься водить. А потом и купить корабль можно будет...

– Эх, сынок, горяч ты у меня, – сказал Кият. – Ты не спеши с этим, а лучше моли аллаха, чтобы Хива-хан посла русского пощадил. Тогда мы с тобой не только кораблем, но и целым государством управлять станем. С помощью русских все можно сделать. Только бы их милость да доверие получить... А если будет государство, то и корабли свои построим. Русские же нам и помогут в этом... Ну, веди меня, показывай, как живешь...

Якши-Мамед ввел Кията в каюту Муравьева: он жил в ней в отсутствие капитана. Каюта была чисто убрана. В глаза Кияту бросились два кресла из красного дерева, отделанные бронзой, такого же цвета кровать, намертво ввинченная в пол, стол и два фарфоровых чайника со стопкой пиал. Якши-Мамед схватил чайники и побежал за чаем в камбуз.

Возле судовой кухни на скамье сидели Линицкий, Юрьев и поп Тимофей: грелись на солнышке и вели неторопливую беседу. Все трое бездельничали. Увидев Якши-Мамеда, поп схватил его за руку, выпучил и без того большущие глаза и затряс бородой:

– Ну, сказывай, нехристь, как зовут русского бога?

Якши-Мамед больше всего не любил шуток русского попа, не мог отвечать на них, и в первые дни он буквально бегал от батюшки Тимофея. А поп пучил глаза и хохотал, похлопывая себя по круглому животу. Неизвестно, когда бы и каким образом освоился юноша, если бы не помог ему письмоводитель Пономарева, татарин Гасан-Али. Он объяснил Якши-Мамеду, что русский поп шутит с ним, и перевел смысл его шутки. Затем, когда Якши-Мамед немного узнал по-русски, Линицкий научил его отвечать на шутки священника. Сейчас Якши-Мамед, не задумываясь, ответил:

– У твоего Христа совесть не чиста. Твой бог пьет арак вонючий и меня научит...

Офицеры и поп громко засмеялись. Тимофей притянул к себе Якши-Мамеда, заговорил:

– Ты погоди, погоди, не дергайся... Скажи-ка еще про Илью пророка, послухаем.

Якши-Мамед вырвался, выкрикнул с обидой:

– Отстань, жирный живот! Не буду говорить. Урусский бог – несерьезный... Илья твой тоже... Брык, брык... Гром есть, дождя нет... – И скрылся в камбузе...

Батюшка с офицерами долго смеялись, приговаривая, что аманат делает успехи в русском языке, но никак не принимает русского бога. Якши-Мамед, не обращая внимания на смех и шутки, наполнил чайники, выскочил из камбуза и направился в каюту. Когда он отворил дверь, то увидел: отец, раскинувшись на кровати, спал, пожевывая губами. Якши-Мамед поставил чайники, прикрыл дверь и вышел на палубу. Он повертелся между надстройками и опять спустился в трюм, где казаки и матросы все еще возились с продуктовыми ящиками...

Жизнь на корабле проходила однообразно. Каждое утро на берег туркмены везли арбузы и дыни. Туркменки, с полузакрытыми лицами, приносили чуреки. Моряки съезжали с корабля, покупали все, что приносили и привозили на продажу хозяева Красной косы.

Иногда лейтенанты Юрьев и Линицкий, взяв с собой казаков отправлялись на охоту. Осень была в самом разгаре, и на Каспий каждый день опускались с синего, вымыто го ветрами неба, новые и новые птичьи стаи. Гуси, лебеди, качкалдаки, утки столь были доверительны, что у офицеров не поднималась рука стрелять в них. Били только в лёт. А в последние дни стали ходить в горы на кекликов: их множество водилось по хребту Красной косы. Эти вели себя осторожнее. Порой охотники прохаживали с утра до ночи по горам, но возвращались ни с чем.

С приездом Кията на корвет, Пономарев разрешил поохотиться с офицерами Якши-Мамеду: юноша давно хвастался своими способностями в стрельбе. Юрьев И Линицкий охотно взяли его с собой. На рассвете съехали на берег и поднялись по крутому склону на хребет. Не спеша, присматриваясь к каждому валуну и кустику, двинулись на юг, в сторону полуострова Дарджи. Сверху хорошо было видно все вокруг: с одной стороны лежало голубое с прозеленью море, с другой – желтая пустыня. На восходе солнца море заиграло золотыми бликами. Зазолотились дальние пески и взгорки на востоке. Якши-Мамед, опустившись на колени, свершал намаз. Он самозабвенно отвешивал поклоны в сторону святой Мекки. Пустыня и предгорья были у него сбоку, он не смотрел туда, но когда закончил молитву и встал, то сразу повернулся лицом на восток и сказал:

– Вон караван, видишь?

– Какой караван? – спросил Линицкий, вглядываясь в сторону песков.

Юрьев поднес к глазам зрительную трубу, посмотрел и сказал:

– Да, действительно, караван. – И посмотрел на Якши-Мамеда. – Зрение у тебя, однако, отменное.

– А Мурат-бека видишь? – немного погодя, спросил Якши-Мамед.

– Да брось шутить басурман! – не веря его словам, засмеялся Юрьев и опять поднес трубку к глазам. Он опустил тут же трубу, опять поднес и окликнул ушедшего вперед Линицкого.

Караван шел к морю. В трубу Юрьев разглядел человека в мундире и, отбросив всякие сомнения, радостно закричал:

– Он! Он! Клянусь пророком; он!

Охотники быстро возвратились на вершйну, к месту, откуда их могли увидеть с корабля, и стали подавать знаки. С корвета ответили флажками, что их поняли. Спустя час, на гору поднялись Пономарев, Кият-хан, Басаргин, батюшка Тимофей и все остальные...

Караван подошел к горам. Никто уже не сомневался, что зто прибыл Муравьев. Отовсюду спешили к каравану люди. Кият цепко посмотрел на остановившихся у подножия верблюдов, облегченно вздохнул, сказал «бисмилла», тельпе-ком протер слезящиеся от радости глаза и зашагал вниз. За ним последовали все остальные.

Человек сто, а то и больше, обступили русских путешественников. Туркмены разглядывали Муравьева, Муратова и денщика Демку Морозова из любопытства. Кият первым встретил путешественников и теперь взволнованно прохаживался вдоль каравана, советовал местным старшинам собирать людей на той. Все расходы Кият брал на себя. Пономарев после объятий, тут же откупорил бутылку коньяку, а затем другую, и офицеры выпили за благополучное возвращение, за геройство...

Муравьев, запыленный, обоженный солнцем, с выгоревшими усами, мало походил на того двадцатипятилетнего молодого человека, каким он отправился в Хиву. Оттуда он возвратился возмужавшим, с лицом бывалого воина. Даже голос у него изменился – стал грубее и выразительнее.

– Полдела сделано, Максим Иваныч, – говорил он рассудительно. – Дорогу проложили, с ханом побеседовали. А насчет торговли да посылки караванов – шиш. Хан белотелых за людей не признает. Врагами считает. Поглядим, что послы его Алексею Петровичу скажут. – Муравьев указал рукой на Еш-Назара и Якуб-бая. – С письмом едут. Надо им особую почесть воздать, Максим Иваныч... Ермолову надо бы сообщить о благополучном путешествии... В Тифлисе он?

– Ну, нет... Где-то под Дербентом или под Тарками, по последним слухам... Сочиним, отправим депешу, Николай Николаевич. А сейчас вам надо в баньку бы... да отоспаться как следует...

– Золотые слова, вовремя сказанные,– весело согласился Муравьев. – Знал бы ты, Максим Иваныч, зуд какой от этой песочной пыли! Давай, вези на корвет...

И все отправились на корабль. Только Кият остался с туркменами, чтобы устроить небывалый той в честь возвращения русского.

В день приезда посла и весь другой день отовсюду ехали к подножию Красноводских гор наездники-джигиты, пальваны, стрелки из луков, музыканты. Но не только радость свою выказывал Кият этим празднеством. Кият демонстрировал связь и дружбу свою с русскими в устрашение другим ханам и старшинам, кто претендовал на власть в этих краях. Кият задолго до начала тоя добился своего. Имя Кията с уважением произносили во всех окрестных кочевьях.