Текст книги "Сильнейшие"

Автор книги: Светлана Дильдина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 42 страниц)

Глава 29

Тумайни испытывала крайнюю злость, но это выражалось только в отрывистых репликах сквозь зубы. Потерять почти сутки… если бы Кайе не появился еще хоть с полчаса, она сама постаралась бы вытащить его из палатки. Тем паче весь лагерь знал – ночью энихи уходил на охоту. Значит, мальчишка будет тут спать и охотиться, будто у себя дома? Но с тем признавала – Кайе на свой лад был прав. Долину северяне покинули – отряд Лачи, и рабочие сворачивали лагерь. Не сомневалась – так поступили бы и в случае отсутствия южан, ради спокойствия в Тейит. Но все же приятно видеть страх врага.

Но оборотня эсса сейчас не интересовали – он выбросил из головы их, потерпевших поражение. Он преспокойно оседлал злого самца грис, протянул ему лакомство на ладони, не опасаясь крепких зубов – животное взяло кусок пахучего маслянистого тростника и благодарно ткнулось мордой в руку. На Огонька юноша не смотрел, будто не сам потащил за собой.

Правда, грис, уже оседланную, ему привел, и позаботился о дорожном снаряжении полукровки. А в подростка уже вселился дух противоречия, как часто бывало – чувствовал знакомое покалывание под языком. Молчишь? Отлично, значит, говорить буду я.

Правда, смелости все равно не хватало, приходилось постоянно поддерживать в себе нужный запас. Все утро сопоставлял виденное в долине – и не знал, что подумать. Очень хотел понять, каков Лачи на самом деле… и не мог понять ничего.

Выждал момент, когда тронулись в путь – оглянулся в последний раз на невысокую голубоватую ряду, видную в просветы между стволами. Поравнялся с оборотнем, замыкавшим колонну.

– Расскажи мне… про Айтли, – попросил нерешительно.

– Нет.

– Пойми, это важно для…

– Нет!

Огонек отшатнулся: показалось, юноша сейчас попросту вцепится в него, как энихи, даже на миг почудилось – у того длинные клыки. Поспешно, примирительно произнес:

– Ладно, что ты. Я же просто спросил…

Южанин резко развернул грис – та взвизгнула от боли, причиненной кольцом узды.

– Не смей спрашивать больше.

– А о чем еще я не должен спрашивать? – довольно холодно поинтересовался полукровка. Тот не ответил, просто поехал вперед.

Как же он изменился, думал Тевари, следя за юношей с коротко остриженными волосами. Или это я изменился и не могу больше принимать южан так, как раньше?

Но другие не вызывают у меня особого отторжения – просто люди, хоть и не слишком приятные. А этот… Прошло всего две весны, даже меньше немного. А будто – не меньше века. Полукровка не раз говорил себе, глядя, как солнце играет на знаке его, как он ударом посылает свою грис вперед – я не пришел бы там, в долине, если бы знал. Чужой. Нет, хуже… Порой вглядывается в полукровку, словно подтверждения чему-то ищет.

Путь казался бесконечным… а впереди была еще Астала. Огонек уже думать не хотел, на что он себя обрек. Только одна мысль утешала – удалось отвести беду… хоть ненадолго.

Но мерная рысца грис прогоняла дурные мысли, дорога была нетрудной, и подросток чаще начинал оглядываться по сторонам. То птицу высматривал в зарослях, то лемура, скользнувшего с ветки на ветку. При виде черно-серебряных рожиц не мог сдержать смеха – вспоминал и давний страх свой, и неудачный подарок Кайе.

Когда звезды высыпали на небо и над самой тропой протянулась другая тропа, светящаяся, разбили лагерь. Неважно, что стемнело почти – южане, как и обитатели леса, превосходно видели в темноте. Огонек посидел у костра и поел немного, с аппетитом, его самого удивившим. Очень хотел спать.

Только эта ночь запомнилась как самая тяжкая на пути, хоть вроде и не страшнее предыдущих.

Кайе спал уже, он вообще засыпал мгновенно. На сей раз полукровка уже не думал про непонятную беспечность этого существа – теперь-то зачем? Все равно, убить – невозможно. А вот тосковать по дому и по навек утраченной своей гордости – очень даже возможно. Что лучше, клеймо предателя или труса?

Как там, в долине Сиван, потекли слезы. Не мог даже всхлипнуть – стыд-то какой, еще услышит! Только утирал их тыльной стороной ладони, смаргивая время от времени.

Сел – показалось, так быстрее придет в себя. Услышал, не увидел движение. Огонек напряг зрение, и сам подобрался. Кайе шевельнулся во сне, приоткрыл губы, дыша неровно и часто. Качнулся к одной стороне ложа, к другой.

Мальчишка пошарил рукой возле себя, зажег маленькую лампу. Поднес к лицу южанина, высветив черты.

Высокие скулы, ресницы сомкнуты. На щеках темный румянец, слишком яркий… лихорадочный, похоже. Что-то дурное снится? Или… Тот – провел рукой по груди, по лбу, словно пытаясь убрать что-то.

– Къятта…

Огонек вздрогнул, услышав имя. Оглянулся невольно. Нет… никого, только сова вдалеке ухнула гулко. Значит, позвал во сне… его? А чему удивляться, – Огонек со вздохом отвел лампу, поставил на пол. Чему удивляться? Кого же еще ему звать…

Хотел разбудить, но южанин открыл глаза сам.

– Свет… – непонимающе поглядел на дрожащий язычок, уютно обосновавшийся в лампе. Потом – на Тевари.

– Что с тобой? – спросил тот.

– Ничего… – прислушивался к далекому вою, к уханью сов снаружи. Сел, не сводя глаз с полога.

– Ты снова хочешь… туда, к ним? – шепотом спросил Огонек.

– Да.

– Не ходи.

– Что? Почему? – вскинулся Кайе.

– Не надо тебе. Ты… горишь весь…

– Дурак… Это часто теперь. Пламя постоянно хочет наружу.

– А я помешал, так? В долине?

– Может, и ты.

– Не ходи.

– Ты не понимаешь!

– Я понимаю. Ты все чаще становишься таким, как они, – кивнул в сторону леса. – Но ты – человек!

– Опасаешься за себя? – рассмеялся довольно зло.

– За тебя.

– Не смешно. Я назвал тебя щитом северян… но не моим! – резко встал, и, пригнувшись, выскользнул наружу. Огонек вытянулся на своем ложе, не гася лампу.

Оборотень пришел под утро, усталый. Сразу упал на постель, лицо было довольным. Заснул мгновенно. Огонек вздохнул и тоже незаметно погрузился в сон.

Недалеко от реки Иска лес прерывался – его сменяла широкая равнина, вроде тех, что так часты на севере, подле Тейит. Высоко над равниной парил огромный орел. По преданью, именно такой орел поднимал Солнце на небо… Огонек следил за птицей, пока та не превратилась в точку.

– Знаешь, – сказал внезапно, желая одного – показать, что и он сам отнюдь не просто рыжая белка. – Я один раз летал.

– Как птица? – хмыкнул тот.

– Почти… Невысоко, но по-настоящему.

– Где же твои крылья?

– У меня нет крыльев. Это сделали «перья».

– Да? – Кайе сел настолько быстро, что Огонек отшатнулся. – Но они убивают!

– Нет, не всегда… – Не сдержался: – Ведь и ты – не всегда!

– Я – не они…

– Ну а они – не ты. Что с того? – Рассказал про недавнее совсем, невероятное путешествие – в долину – с Лиа, и дальше – по воздуху.

К его удивлению, оборотень поверил сразу – будто дитя, которому рассказали сказку на ночь – и которое наутро ищет следы этой сказки в собственном саду или доме. Вздохнул еле слышно:

– Полетать и я бы хотел…

Полукровка не сдержался, хихикнул, представив энихи, парящего навроде белки-летяги, растопырив лапы и помогая себе хвостом. Пожалел немного, что проболтался – приятно, когда есть своя тайна…

Страшное обличье юного южанина понемногу таяло – быть может, потому что приближались к Астале, и позади осталась стычка в Долине? Черты стали мягче, и жесты спокойней. А по ночам было тяжко. Кайе метался во сне, и Огонек, который попытался загасить это пламя, испуганно отдернул руку, прикоснувшись. Тело не бывает, не должно быть таким горячим…

Оборотень перекидывался каждую ночь, исчезая в густых зарослях. На Огонька энихи попросту не обращал внимания. И ничто в нем не показывало, что под черной шкурой прячется человечья сущность.

Подросток не выдержал на пятый день, в лоб спросил:

– Скажи, когда ты – хищник, то понимаешь все, как человек?

– Нет.

– Тогда как же?

– Я не могу сказать. Не знаю, – задумался, брови сошлись ближе к переносице. – Все это – я. Но я-энихи понимаю только самое общее… враг передо мной или нет, добыча или запретное…

Из разговора полукровка вынес одно – существо перед ним и в самом деле далеко от людей по своей сущности. Дивился – ну почему раньше это как бы и не мешало… и видел – пусть опасного, резкого, но все же – мальчишку?

Думал – может, проще было бы даже для оборотня – если бы Огонек смог ударить. Извелся весь. По ночам снились прихотливые уступы Тейит, переливы серого камня – то молочный оттенок, то почти угольный. И – светлые мраморные ступени, розоватые на заре… по ним Ила легко поднималась наверх или сбегала к Огоньку, легкая, будто девочка.

Напряжение не отпускало. Он все ждал, когда же это существо поймет, что мысли бывшей игрушки заняты исключительно севером… и придет в ярость. Бесконечные, тяжелые мгновения – вот он спрыгивает с грис, оборачивается, убирая со лба волосы, беглый взгляд, блестящий, прямой – все ли в порядке? – и душа каменеет. А он – отходит к остальным, так ничего и не заметив.

Южан Огонек больше не опасался – с момента, как решил для себя – тут от него может быть куда больше пользы. Ведь Лачи сказал… Пусть он ошибся, пусть полукровка не смог исполнить порученное. Но как-нибудь по-другому – сумеет. Или и вправду – тряпка, ничтожество.

Тумайни – женщина, ведущая отряд, и не приближалась к Тевари. Остальные тоже не заговаривали – подумаешь, приблудился звереныш. Если бы эсса были – сказал бы, что им нет смысла вести себя иначе. А эти… просто не испытывают ни гнева, ни пренебрежения. Белка и белка рыжая, пусть себе скачет; одной грис не жалко.

«Так я и буду – один…»

И правильно. Лучше один, чем снова служить забавой, чем каждый миг помнить – подобрали из милости… Только вот зачем я на юге сейчас?

Кайе сказал – «я должен». Но нет такого долга, «ведущему» заботиться о том, кого вел.

Огонек предпочел махнуть рукой на подобные мысли, ну их…

На очередном привале стали недалеко от маленькой, поросшей камышами реки. Ее вода была совсем темной – то ли по цвету дна, то ли исток ее был в одном из «черных озер» – по легенде, подобные прячутся глубоко под землей и вода их усыпляет человека навечно. Но на свету силу теряет – поэтому здешнюю воду все пили спокойно.

Кайе сидел у речушки, проводил пальцами над темной гладью воды. Что он высматривает? Уж точно не свое отражение.

Оглянулся, сверкнула улыбка:

– Держи! – протянул огромную сине-зеленую стрекозу, блеском похожую на драгоценный камень. Озорные глаза, и сам – светлый, радостный.

– Ты… – Тевари ошеломленно глядел на него.

– Что? Стрекоз не видел?

– Ты смеешься. По-настоящему…

Смех и был ответом.

«Бабушка, Ила, Кираи, – все ликовало в душе Огонька, – Может быть, я сумею… Вы будете гордиться мной. Вы… любили меня и так, но я заслужу эту любовь!»

Последующие дни лихорадочно вслушивался в каждую интонацию, ловил каждый жест – стал ли оборотень более человечным?

А по ночам вслушивался в неровное, горячечное поначалу, теперь все чаще спокойное дыхание, напряженно ожидая – проснется ли? Уйдет ли снова в ночь?

Думал о доме.

Кроме Тумайни, женщина в отряде южан была всего одна, и та выглядела больше похожей на мужчину – приземистая, ширококостная, правда, с роскошной косой. Мысленно сравнивал ее со знакомыми северянками, тем более что Тумайни видел нечасто – та ехала во главе отряда. Сравнение выходило не в пользу южанки, но пальму первенства с чистой душой отдать другим не получалось – тут же перед глазами вставала Киаль… да что говорить, и девушки ее были на редкость красивы. А у Кайе своих служанок не было… и вообще, тогда Огонек был еще мал, чтобы вникать во все тонкости.

Спросил, улучив момент, у оборотня:

– У тебя есть подруга – там, в Астале?

– Нет, – довольно угрюмо ответил. Огонек не стал допытываться – привык, что на каждый второй вопрос следует просьба заткнуться. Но мысли пошли в ином направлении, и он упорно не отставал, стараясь держать свою грис поближе к Кайе:

– Я много читал в Тейит. Скажи, почему пути севера и юга разошлись настолько, что полукровки почти наверняка родятся лишенными Силы? Ведь раньше все были одним народом. Если бы удалось как-то справиться с этим, преодолеть поставленные Силой границы…

– Чего ты от меня хочешь? – тот развернулся, предоставив грис бежать куда вздумается. – Чтобы мы начали брать себе женщин-эсса? И я – первым, да? – по счастью, грис его была вышколенной и с тропы не сошла.

– Я ничего не хочу, я пытаюсь понять.

Представил пару – Кайе и Этле. Хихикнул, настолько нелепой показалась картина. Фантазия услужливо нарисовала продолжение – детей, соломенного цвета длинношерстных энихи. Поглядев на хохочущего уже во все горло Огонька, оборотень ударил свою грис по крупу и умчался вперед.

Когда Тумайни отдала приказ разбить лагерь, Кайе перекинулся и скрылся в лесу. «Не отпускайте его!» – чуть не закричал Огонек. Но они пересмеивались, ожидая зверя с добычей. Они не знали, что он меняет облик каждую ночь… или знали? Хороши были бы южные стражи, не заметив огромную кошку, шныряющую туда и сюда.

Тевари отошел подальше; сидел у ручья, наблюдая за струями – те подпрыгивали у дна, будто маленькие узкие рыбки. За спиной прошла пара южан из свиты; его заметили, но ничего ему не сказали. Обменялись репликами между собой, отнюдь не стараясь говорить потише:

– Никак не пойму, зачем ему полукровка. Еще и с их стороны…

– Да он жил у Кайе два года назад.

– А! Тогда понятно, почему он сам северян бросил – наша киса всяко лучше. Пушистая, ласковая.

Они засмеялись и прошли дальше.

Огонек вскочил, прижал ладонь к груди, сердце пытаясь утихомирить, вглубь затолкать – а то вот-вот выскочит.

Игрушки… вспомнил, как лепил из глины фигурки – забава. Что там сказала Атали, и те, глупые мальчишки из Тейит? Мысли пошли цепляться одна за другую. Питомцы Асталы – иные, им плевать, кто послужит радости – выпустить пламя.

Правда, пока угрозы не было вроде. Кроме одной – пламя рвется наружу, причиняя сильную боль – уж ее-то Тевари чувствовал. А если устанет, не выдержит? Когда заливают пожар, не выбирают воду.

«Он никогда не подумает так».

«Ты же подумал. А уж он-то! Сравнил. Южане берут все, что хотят, а при Ши-алли он не причинит тебе вреда. То есть… не спалит, как сухую былинку. Значит, перед собой не нарушит данного обещания – о защите. Вот и попробуй ему объяснить. И лучше раньше, чем позже, потому что его «хочу» уже никто и ничего не объяснит. И не удержит».

Напряженно следил за Кайе, едва тот появился на стоянке. Выглядел он усталым, измученным. Это и Тумайни заметила – подошла, заговорила. Напрягший слух Огонек уловил: отдохни… Мотнув головой не то в знак согласия, не то с обычным «не тронь меня», он отошел к дереву, по пути срывая орехи с ветки. Остановился недалеко от ручья. Вытянул руку, пытаясь накормить с ладони дикую белку. Та пугливо описывала круги по стволу, понемногу приближаясь к руке. Огонек в очередной раз пристально всмотрелся в него. В очередной раз почувствовал страх. Не мальчишка уже перед ним. Взрослый. Подошел, стараясь не наступать на хрусткие сучки. Услышал голос, чуть-чуть надломленный, тусклый:

– Скоро вернемся в Асталу…

Тевари отвел глаза. Потом понял, что юноша смотрит на него.

– Боишься? Теперь-то чего? Северяне вряд ли помчатся через всю Лиму сводить счеты с тобой. А тебе лучше быть под моим присмотром.

– А еще лучше не быть совсем.

– У меня не так много друзей, чтобы бросаться ими. – Он оставил белку в покое.

Друзей?! Огонек вновь промолчал.

– Къятта?

Мальчишка вздрогнул, словно скорпиона ему за шиворот бросили.

– Он… и он тоже.

– Я знаю, что ему сказать. Что-то еще?

– Да…

Огонек отвел взгляд и принялся рассматривать глиняный домик ручейника.

– Прошу тебя… Дай слово, что никогда не попробуешь перейти границы того, что есть.

– Обещания не требуют у Сильнейших.

– Тогда я вернусь в Тейит…

– Никто тебя не отпустит.

– Не все можно удерживать силой…

– И как же уйдешь? – положил ладонь Огоньку на плечо, мягко, словно лапа ихи легла – только научен уже был. Эта ладонь вмиг каменной станет… лишь рискни шевельнуться.

– Ты можешь и тело, и мою жизнь удержать… но не душу. Ты хочешь, чтобы я стал… жалкой тенью себя?

Руку убрал, сказал недовольно:

– Что за бред ты несешь?

– Потому что… – он глубоко вдохнул. – Я наслушался о южных обычаях. Считал, что северяне сошли с ума… а потом стал понимать, что они правы. Вы и в самом деле такие. А ты рано или поздно поймешь, подумаешь – по крайней мере, твой огонь мне теперь вреда не причинит.

Кайе долго не откликался. Потом произнес тяжело, чужим голосом:

– Я думал, в тебе меньше северного. Значит, считаешь меня таким?

– Ты… для тебя ведь все неразрывно. Ты будешь делать то, что захочешь… и не задумаешься, хочет ли этого другой. Ты сам не умеешь останавливать себя. А если пытаешься – это бьет по тебе. Я понимаю твоего брата. Именно это он и пытался сказать мне тогда в подвале…

– А, так вы еще и разговаривали!

– Да, и он сказал мне большее, чем я мог рассчитывать узнать. А еще, я знаю… Если дашь ты слово, то исполнишь.

– А пошел ты! – очень грубо отозвался тот, и, похоже, едва сдержал более крепкие выражения.

Наконец сказал, глядя мимо полукровки и сжимая руку в кулак:

– Я хочу тебе добра. А ты… – Он явно был в бешенстве, и Огонек не понимал, почему. Ведь ничего обидного не сказал. Напротив… просил, как более сильного. Отозвался:

– Мы часто по-разному понимаем добро.

– Я достаточно обещал тебе. И не стану еще – особенно ради подобной чуши. Хватит.

– Тебе так дорого осознание собственной исключительности? Не желаешь поступиться и малой частью?

– Малое влечет за собой большое.

Сухо добавил:

– Кажется, пока тебе не на что было жаловаться!

Тевари встал, прошел несколько шагов по мягкому грунту. Повернулся и проговорил очень ровно:

– Нет, Дитя Огня. Мне не на что было жаловаться. И сейчас у меня есть друзья, никого дороже их… но я не с ними – с тобой. Ты спрашивал… Я всегда отвечал открыто, и часто не то, что тебе хотелось услышать. Если когда-нибудь ты пожелаешь спросить – ответ будет тот же. Если не пожелаешь, и просто поступишь по-своему, я умру. Ты вел меня по самому краю – и достаточно было легкого толчка. Ты не сделал его. Не сделай.

Быстрыми шагами ушел; солнечные пятна сияли на устилающей землю хвое, словно пятна на шкуре олененка.

* * *

Копыта грис скользили по глине; уставшее, животное отказывалось повиноваться. Но девушка понукала грис, пока та не свалилась на склоне, поросшем скудной сероватой травой. Девушка успела соскочить, чтобы не оказаться придавленной мохнатой тушей. Но и тогда – дергала за узду, кричала, пытаясь поднять обессилевшего скакуна. Закрытые, печальные веки грис еле подрагивали, морда была вся в пене.

– Сын плешивой змеи! – со слезами в голосе бросила девушка, и побежала вниз, не щадя ног, прямо по острым стеблям.

…Там, в долине Сиван, когда северяне, молчаливые, ошеломленные неожиданной развязкой, возвращались в лагерь, Этле почуяла щелку в незримой стене, окружавшей Лачи. И рванулась туда, пытаясь не столько прочесть что-то, сколько высказать обиду свою – «пусть видит, что пришлось мне пройти!» И – разглядела сама, ненужное, ей не предназначенное. Всего миг понадобился, чтобы понять, от чьей руки приняли смерть северяне, те, за которых сама Этле требовала мести у Юга.

Может быть, в ином состоянии она потребовала бы суда Тейит, высшего, когда собираются все взрослые отпрыски четырех ветвей, потребовала бы, если б ее не заставили молчать – и плевать, насколько разумной зовется такая попытка. Но сейчас ее хватило лишь на одно: отвязать могучего самца грис и мчаться в ночь, без дороги. Животное само выбирало путь. А теперь издыхало на склоне.

В короткие мгновения передышки Этле сидела, обхватив руками колени, и, как безумная, хохотала. Над собой, над Айтли, который верил всем – и сестре, над Лачи, который убил своих и потерпел поражение. Потом поднималась и снова торопилась куда-то – не на юг, не на север; к морю. Этле, Раковинка перламутровая, вспомнила о нем, не виденном никогда – и думала только о нем. О большой воде, такой же большой, как человеческая глупость и подлость. Только она смоет липкую невидимую грязь с Этле, успокоит девушку навсегда.

Северянка не думала, что путь до моря ей попросту не осилить. И, когда на втором закате упала возле корней акашу, отпустила на свободу душу, надеясь, что хоть она верху увидит море, пока тело будет гнить в ложбине, поросшей редкими деревьями.

Сгорбленные фигурки знали многое, недоступное хору. Знали, куда направит дыхание ветер, знали, через сколько солнц придут чужаки, знали и про неподвижную девушку под узловатыми корнями дерева-исполина. Дикари-рууна отогнали хищников, забрали ее с собой; несли долго, солнце садилось три раза, а она все не просыпалась. Бледнее и тоньше становились лицо и руки, еще легче тело. Так Теряет жизнь сорванный лист.

Узкая ложбина сменилась лесистой степью, и все выше становились холмы. Рууна бежали, не зная усталости. И бросали своим, мирным, неслышный призыв: приведите Ту, что подобна луне.

Еще через несколько солнц Та, что подобна луне пришла. Склонилась над лежащей на охапке тростника истощенной девушкой.

Девушка была – и одновременно ее не существовало. Когда маленьких учат покидать тело, это скорее забава; все охотно идут на подобный урок. Не страшно – рядом всегда кто-то из взрослых, его присутствие – теплая рука в темноте, сжимающая твою руку, горящий костер в двух шагах от тебя, когда отходишь в ночь из освещенного круга. И лишь оставив свое тело самостоятельно, понимаешь – это не смерть… это хуже.

Этле распылена была в пустоте, где не рождалось ни солнца, ни звезд. Ни разума, ни сердца, ни ее самой – но при этом она ухитрялась помнить, откуда пришла и даже – как можно попасть обратно. Только не было смысла. Там, на земле, под корнями, осталось тело… и Этле ждала одного – пока тело умрет и можно будет окончательно раствориться в пустоте. По преданию, такие – зависшие между есть и нет – лишены были и жизни, и посмертия.

Но в блеклую, никакую пустоту вкрался шепот – он не настаивал на возвращении, просто звучал печально – будто мать поет колыбельную умирающему ребенку. Поет, желая порадовать его в последний раз и веря – пока она поет, ребенок сможет дышать.

И лежащее где-то на земле тело вдруг стало теплым, желанным для самой Этле… хотелось по-настоящему, ушами услышать этот напев. Отнюдь не так возвращают заблудившихся или ушедших против воли… там это – рывок, боль, ужас от внезапного обретения себя, ничуть не меньший, чем ужас от потери. А здесь… тихая ласка, чем-то похожая на ласку, виденную от Илы – единственной, кто любил близнецов.

Этле открыла глаза.

– Оссиэ. Здравствуй, – сказала незнакомая женщина. За ее спиной, на почтительном расстоянии, виднелись неряшливые темные фигуры полулюдей.

– Кто ты?

Голос ее звучал приятно, однако речь отрывистой была и заметно чуждой для уха:

– Меня зовут Соль. Я давно покинула север.

Не понять, сколько ей весен – она могла быть матерью Этле по годам, могла быть сестрой. Дикое и нежное лицо с заостренным подбородком и обветренными губами, распахнутые глаза – глаза безумной, слепой и всевидящей. И мальчик рядом – не старше десяти весен, светловолосый, как она сама, только более смуглый, вся одежда – повязка из шкуры пятнистого ихи. Прямой, угрюмый, заостренную палку сжимает в руке.

Ладонь женщины легла на его волосы.

– Акки. Сын…

Этле слабо кивнула, не зная, что говорить. Да и горло едва повиновалось. Женщина продолжала, ничуть не смущаясь молчанием:

– Ему восемь. Он у меня охотник…

– Выглядит старше.

– У них, у рууна – кивок в сторону дикарей, – В такие годы уже почти взрослые… А в Тейит до шестнадцати дети.

Мальчик не возражал, что о нем говорят. На незнакомку посматривал недоверчиво, но не враждебно. Видно, просто привык чувства держать при себе и постоянно быть настороже.

Соль протянула девушке тыквенную бутыль:

– Пей. Тебе нужны силы.

Этле послушно глотнула, слабо удивляясь собственной покорности – он от потери сил… просто – что-то знакомое. Они никогда не встречались, а все же что-то… почти родное в этой непонятной женщине, похожей на рожденную в неволе, но одичавшую птицу.

Ни Соль, ни Этле и представить не могли, что много-много весен спустя образ их в памяти норреков сольется в одно, и дикари будут рассказывать о Луне, на земле принимающей облик двух женщин-близнецов с лунными волосами.

А про настоящего близнеца Этле не останется воспоминаний ни в народе эсса, ни у южан, ни у прочих обитателей Лимы.