Текст книги "Сильнейшие"

Автор книги: Светлана Дильдина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 42 страниц)

Он опомнился – не время выяснять, кто и что может. Там люди… Открыл глаза и следил за тем, как небесные гости плавно разворачиваются, увлекаемые неощутимым ветерком, и устремляются к лесу, на север, время от времени изгибаясь, будто оглядываясь обиженно.

Обратно они шли вдвоем, рядом, хоть это и злило оборотня. Но не убегать же – еще решит, что он испугался. На всякий случай заверил:

– Не думай, что стал лучше относиться к тебе!

– Не думаю, – Ийа задумчиво глянул. – Какой же ты наивный еще…

– Что?!

– Ничего.

Они взобрались на грис и ехали дальше молча; расстались на перекрестке.

Кайе так и не понял, что испытывает, когда думал о «перьях». Не радость от одержанной победы… он и не победил. Не злость, что позволил другому вести. Не тревогу – осознание: что-то не так, он где-то ошибся. Он просто ничего не понимал сейчас, а мысли прогонял, ныряя в стремнину или занимаясь физическими упражнениями.

А еще «перья» напомнили о полукровке, и это было самое неприятное и очень понятное. Его так внаглую оставили в дураках… После каждого подобного воспоминания ветка ломалась в руках, или сгорал кусочек дерна, или замертво падала птица, огласив предсмертным криком окрестности. Испортилось настроение. Тогда позвал к себе Чинью.

На другом конце города тоже вспоминали о небесных гостях. И не только о них.

Молодой человек прижимал к себе пятнистого детеныша дикой кошки, почесывал за ухом. Подлинная нежность была на лице – даже когда котенок шипел, пытаясь царапнуть человеческую руку. Шипел, но тут же смолкал.

Имма беспокойно наблюдала за обоими, и сейчас не казалась погруженной в себя. Наконец зверек успокоился – точнее, смирился, позволил погладить себя под шейкой и замурлыкал, щуря глаза. Только тогда он осторожно поставил котенка на пол:

– Беги, малыш.

Проследив взглядом за котенком, Имма спросила:

– Почему ты его не убил? Тогда, давно, хотел сохранить ему жизнь, и теперь… Он был открыт и следил только за «перьями». А если бы умер, обвинили бы их, не тебя.

Ийа опустил подбородок на переплетенные пальцы.

– Знаешь, это уж чересчур. Он, считай, подставил мне спину… ради других людей. Пошел вперед, хотя мог превратиться в массу перемешанной плоти и костей.

– Не думаю, что он мог поверить в такой конец.

– Это неважно. Не верил – слишком молод еще, слишком привык быть первым. Но он бы все равно пошел, Имма. Из гордости, например.

Улыбнулся, словно луч вспыхнул:

– Хотя старые счеты не отменяются.

Откинулся на плетеную спинку. Тень прошла по лицу, согнав улыбку.

– Но он… я и представить не мог, что он носит в себе такое. Даже после шаров-льяти. Я предпочел уверить себя – случайность. Считал просто зверем… А сегодня решил посмотреть. Вот, знаю теперь…

– Ты готов примириться с ним, – заметила Имма. Молодой человек взглянул удивленно – такой разговорчивой она бывала не часто.

– Примириться? Я не испытываю к нему неприязни. Но что это решает, скажи?

– Ты думаешь, как северяне. Любовь или ненависть решает все, а у них…

– Это моя гордость, что я могу думать и как они тоже.

– Хорошо, что тебя не слышит никто.

Молодой человек коснулся причудливой золотой серьги, и та качнулась, зазвенела.

– Имма, пойми. Нет «мы» и «они». Есть две стаи хищников, которые либо сольются, либо перегрызут друг друга.

– Мы – это семьи. Если уж юг ты считать не желаешь.

– Семья – это всего лишь несколько человек… они смертны. Налетит гроза – и где они все? Если прятаться всей семьей под одиноким деревом, можно только гордо погибнуть.

– Но ты не хочешь простить смерти Альи.

– Не хочу, – светло улыбнулся. – Во мне все-таки кровь Юга.

Глава 21

Астала

Къятта видел, что творится с младшим. Почти жалел девчонку, которой приходилось служить утешением – не больно-то легкая доля, хоть Кайе не желает ей зла.

И другое видел – девчонка причиной тому, что несносное полудикое существо все чаще снова становится человеком.

Чинья льнула к нему самому, отчаянно, и чувствовал каждое ее биение сердца, понимал – ей лестно быть избранной Сильнейшими, и в старшем она видит защиту от младшего. Надеется, что Къятта не позволит оборотню обидеть ее, причинить ей боль. Глупая самочка…

Если что, я не успею вмешаться – меня просто не будет поблизости, со смехом думал он, глядя в покорные глаза цвета спелых каштанов. Да если и успею… ты ничего не понимаешь, глупышка. Совсем ничего.

Порой ловил себя на том, что даже привязался к девчонке. Вроде достаточно было Улиши и собственных служанок, но Чинья отнюдь не оказалась лишней. Нравилось отводить ей за ухо непослушные мелкие прядки, целовать, чувствуя, как она вздрагивает, словно не может решить – бежать или, напротив, отдаться тому, чего хочется и самой… Нравилось наблюдать, как смущенно и встревожено она отводит глаза, стоит спросить о младшем.

Улиши намного превосходила ее в искусстве любовных игр, но Чинья быстро училась. И даже удостоилась некоего покровительства избранницы Къятты… снисходительного, словно наставница опекала воспитанницу, не слишком щедро одаренную природой.

Улиши правильно смотрела на жизнь – испытывать ревность к испуганному котенку? Еще чего. Ей не было резона драться за любовь Къятты – подобного все равно не было. И за внимание – его хватало…

Даже когда тот подарил девчонке-вышивальщице серьги почти как у самой Улиши – свернувшихся змей, к хвосту которых был прикреплен ярко блестящий месяц – и тогда лишь посмеялась, поняв замаскированную издевку.

А тот, для кого и держали в доме красивую вышивальщицу, не помнил сейчас о ней. Он вообще едва о ней вспоминал – разве когда хотелось дотронуться, ощутить под рукой покорное тело. Или прогнать не те мысли – и мысли действительно уходили. Ничто больше не напоминало о Чинье – и цветы рождены были украшать другие волосы, и разноцветные камешки, блестящие в переливах ручья, походили на совсем другие глаза.

Он брел по Астале, усталый после борьбы с порогами, и довольный.

Таличе увидал неожиданно – в ту часть квартала, где жила она, не ходил давно, а девушка редко покидала свою улицу. А вот сейчас – медленно шла вдоль торгового ряда, всматриваясь в выложенные украшения. Шум обтекал ее – она двигалась в тишине.

Не изменилась за два с лишним года. То есть… и подросла, и подростковая угловатость сменилась подлинной девичьей грацией. Но красавицей не стала, и та же косичка стекала с плеча, обмотанная красными бусинами – остальные волосы аккуратно лежали вдоль спины.

Кайе видел, как она нагибалась, выбирала, примеряла на себя звенящие медные ожерелья, и внутри него ворочался и скулил маленький голодный детеныш, брошенный матерью.

Юноша не выносил украшений, но с такой сестрой, как Киаль, трудно не знать, что к чему… Таличе выбирала то, что дополнит ее наряд в праздник – вхождение под крышу чужого дома. Нашла, значит, того, с кем разделит судьбу… ее не стали бы принуждать любящие родители.

Таличе, дождевая струйка. Огонь гасят водой… но не такой огонь, как в его теле.

Юноша следовал за ней, оставаясь невидимым, и порой удивлялся – неужто она не слышит плача зверька? Не слышала.

А он… обещал.

Мало было того, что ловили глаза – узкие ступни в плетеной легкой обуви, юбка, порой распахивающаяся от ветра – тогда открывались загорелые колени; плечи, такие хрупкие – каждая косточка видна. Высокая тонкая шея, и памятная привычка – покусывать нижнюю губу, размышляя. Мало. А ближе – не подойти.

Чинья была очень желанной. Таличе… была всем. Очень недолго – получаса не прошло, наверное, как она выбрала звенящее подвесками-рыбками украшение и скрылась за поворотом, поспешно переступая – опаздывала.

Тогда он издал звук, средний между мяуканьем и стоном – негромкий, совсем короткий. Дернулся следом, но слабо, как будто мешала цепь, давно привычная. Эту цепь создал для себя сам.

А куда деваться, если хищнику вопреки всем законам хочется удержаться и не отведать крови олененка? Не потому, что сыт до отвала… еще бы знать, почему…

Натиу в последнее время нездоровилось – женщина полагала, что виной тому травы, которых она пьет слишком много. Но сны от них становились необыкновенно отчетливыми – хотя и страшными.

Натиу снилась трава, мягким мехом покрывающая холмы, трава, от которой рассыпались камни кладки – а сама она становилась алой. Еще ей снился песок, засыпающий развалины Тевееррики, и в мертвом воздухе перекатывались гулкие голоса. И песок в холмах тоже перекликается, шепчет невнятное. А люди, ушедшие отсюда давно, незримо присутствуют здесь – умершие.

На закате алое солнце, и воют акольи. На закате орлы черными росчерками пролетают у далеких скал. И песок наполовину черный, словно и не песок, а пепел. Пепел Тевееррики и других городов, которые покинули Лиму раньше.

И все чаще стало сниться одно: красивый и непонятный сон о младшем сыне. Кайе… Незнакомая девушка держит гирлянду крупных белых цветов, кладет руки ему на плечи – гирлянда ложится на манер ожерелья.

Он смеется… соединяет ладони на ее талии.

Прохладный запах этих цветов преследует Натиу наяву. И ей, ойоль-сновидице, очень не нравится красивая и нежная картина, раскрывающаяся перед ночным взором. Уж больно не соответствует она тому, что женщина видит, почитай, каждый день – стиснутые зубы младшего сына, хмурый или яростный взгляд, движения зверя, отчего хочется спрятаться. А во сне – смех, лепестки, и нежные руки девушки… незнакомой.

Ты пришла за моим сыном? – безмолвно спрашивала Натиу во сне, но девушка не откликалась.

Я хочу, чтобы он жил говорила Натиу, но теплый, солоноватый ветер смеялся: разве ты любишь его? Зачем он тебе? Я и сама не знаю, говорила женщина. Если бы знала раньше… он был бы со мной.

Раз за разом засыпая и просыпаясь, она потеряла счет времени – теперь жизнь ее состояла только из сна, перемежаемого редкими приемами пищи. Служанки перешептывались, но не осмеливались беспокоить ойоль. А травы женщина готовила себе сама – запасов хватало. Она уже почти не думала о сыне – процесс поиска чего-то замкнулся сам на себя.

И, вновь погрузившись в непонятное состояние, когда понимаешь, что делаешь, но при этом не бодрствуешь, Натиу оказалась на звериной тропке в лесу.

Женщина сама не понимала, чего испугалась, разве что рычание энихи? Но ведь за ним она сюда шла, за зверем. Или это другой рычит? Так одиноко в чаще… Лианы выбросили бутоны и поползли, вкрадчиво-ласковыми побегами опутывая испуганно задрожавшее тело.

Когда к неподвижному целые сутки телу позвали целительницу, дом всколыхнулся не сильно – все слишком привыкли, что Натиу большую часть времени проводит не здесь. Но слова целительницы слышал и глава Рода, и Къятта, стоявший у ложа матери.

– Она не проснется, – сказала целительница. – И… она протянет так, без воды и пищи не больше одной луны.

Пристальный, немного удивленный и очень недобрый взгляд Къятты – и целительница запнулась, потеряла уверенность.

– Али, я не могу идти за ней, – прошелестел голос. Не в силах помочь, целительница уже попрощалась с жизнью. – Натиу-дани всегда была особенной…

– Особенной! – презрение упало тяжелой каплей. – Она так ничему и не научилась! Прекрасно.

Искать Имму в городе было все равно что гнаться за маленькой увертливой рыбкой. Но тот, кто много весен пробыл рядом с энихи, сам научился идти по следу.

– Зачем ты пришел? – Имма посмотрела недоуменно, без радости и без неприязни.

– Мне нужна твоя помощь.

– Зачем? – если бы Къятта протянул ей охапку цветов с морского побережья, наверное, она удивилась бы куда меньше.

– Мне нужен человек, который умеет входить в сны… у тебя есть такой?

– У меня многие есть… такого – не помню. Это же почти сказка, ойоль… утерянное знание.

– Подумай. Может быть, сможешь помочь сама? Я сумею с тобой расплатиться, поверь.

Легкое позвякивание серег – гибкая фигура в черном появилась из-за угла.

– О! – белой молнией сверкнула улыбка. – Мы давно не встречались, не так ли?

– Мы разговариваем с Иммой, – обронил Къятта сквозь зубы.

– Ты же знаешь – она иногда доверчива, как дитя.

Молодая женщина настороженно переводила взгляд с одного на другого.

– А что случилось?

– Моя мать, – сказал с неохотой, смотря поверх голов собеседников, но обращаясь к Имме. – Она – ойоль, и потерялась во сне. Будить ее бесполезно. Иногда она кричит и пытается вырваться, словно ей снится кошмар. Но не просыпается. Это не то, что делаете вы, когда оставляете тело. Но как и вы при таком уходе, она умрет, если долго останется без воды и пищи.

Солнце ярко освещало площадку, и камни были золотистыми, как песок круга. Обоим мужчинам одновременно пришла в голову эта мысль. А Имма, стоящая неподвижно и растерянно смотрящая на противников, вполне походила на приз для победителя поединка. Молодые люди одновременно усмехнулись такому сравнению.

– И что ты хочешь предложить ей за помощь?

– Если она назовет что-то – в разумных пределах – я это сделаю. Если не сможет сейчас… решим в будущем.

– Но я… мне… – Имма беспомощно вскинула глаза на друга детства. – Я должна попросить чего-то?

Тот не успел открыть рот. С другой стороны прилетело:

– Имма, что бы ты ни сделала, это сделаешь ты. И доверять решение другому не слишком разумно – не обманись.

Молодая женщина послушно кивнула:

– Тогда я решу потом. – И снова поглядела на приятеля, ища подтверждения – правильно ли?

Тот отмахнулся от подруги, словно от мошки:

– То есть ты уже приняла решение лезть не в свое дело? Превосходно.

– Мне будет интересно попробовать, – сказала, и щеки ее заалели.

– Понятно, – Ийа со вздохом принялся рассматривать стены домов. Женщина, потеряв опору, почувствовала себя неуверенно.

– Ты согласилась, – сказал Къятта утвердительно, скрепляя договор.

– Можешь не напоминать ей об этом! – сухо прозвучало со стороны.

– Я не смогу ничего сделать до новой луны, – сказала Имма с сожалением. – Это еще семь дней…

– Я думаю, она не умрет… Может быть, встанет сама, – досады скрыть не пытался, как и слабой веры в то, что мать способна вернуться самостоятельно.

Ийа подхватил Имму под руку, увлекая за собой. У самого поворота в проулок обернулся и спросил, и не понять было, всерьез или издевается:

– Зачем ты все это затеял? Какая тебе разница, вернется она или потеряется окончательно?

– Она моя мать.

Къятта чуть подался вперед, будто и впрямь в круге: ударит гонг, и поединок начнется; но противник только кивнул вполне понимающе и скрылся, уводя за собой Имму.

Чинье казалось, что уже привыкла к оборотню – перед каждой встречей испытывала дрожь, но старалась не обращать на это внимания. Привыкла… только чувствовала себя, будто огонек тин держала на ладони – не расслабиться ни на миг. Каждый раз боялась – остановится сердце, настолько безжалостной была его Сила. И просто забавы его… не жестокие для энихи, они мало подходили человеку. Не всегда понимал, когда стоит остановиться.

И у него не только в крови было пламя, оно и наружу рвалось. Один раз таки вырвалось – вспыхнул край шкуры, на которой лежали. Девушка закричала, а он засмеялся. Загасил огонь быстро, одним движением – Чинья с ужасом и восторгом наблюдала за ним; движения играющей кошки, скупые, точные и не скованные ничем… Встретила бы на улице, не зная, кто это – наверное, залюбовалась бы. Но делить с ним ложе, гадая, чем это закончится на сей раз – тяжко и страшно. Энихи, говорят, в порыве страсти или просто играя сильно кусают друг друга. А человека такой укус способен оставить калекой…

Порой почти набиралась смелости попросить – позволь мне просто жить у себя, не зови; каждое твое «я буду ждать вечером» – это приказ, хоть ты и смеешься… но свинцом наливался язык. Уже не из страха – может, и отпустил бы. Но как представляла себе, что снова станет лишь простой вышивальщицей… Ведь придется покинуть и старшего – они неразрывны.

Трогала серьги – белое золото с зелеными искрящимися камнями, дорогой подарок. Еще был браслет изумительной чеканки… отрез тончайшей ткани из шерсти серебряной грис и шарф-паутинка… старший небрежно набросил ей на плечо и не скрыл удовольствия, видя оторопелую радость девушки.

А младший ничего и никогда ей не дарил… правда, стоило ей засмотреться на причудливую морскую раковину оттуда, из-за перевала, бесценную – махнул рукой – мол, бери…

Чинья уже три недели не брала в руки иглу – и досадовала на себя. Зато с гордостью рассматривала прежние работы, те, что не пошли на продажу. Умелые, стежок к стежку, и не просто ремесло – искусство. Разве не живые глаза у этой цапли? Разве не верно схвачено движение кролика – насторожился, вот-вот и поведет ушами?

Но рука опускалась, едва касалась короба с нитками и отрезами тканей. Да и пальцы дрожали – не так-то просто давались проведенные с оборотнем часы.

Острым ногтем водил по животу Чиньи, рисуя узоры. Алая дорожка оставалась – еще чуть сильнее нажать, и выступили бы крошечные капельки крови.

– Вышей мне что-нибудь, – сказал, поглядев на дело рук своих.

– Что?

– Пояс… ну, энихи на нем, что ли! – рассмеялся. Потом сумрачным голос стал:

– Или нет. Волка. Белого.

Откинулся на спину:

– Мертвого.

Чинья напряглась, чуть отодвинулась в сторону:

– Ты…

– Ну?

Вдохнула глубоко и проговорила быстро, боясь не успеть:

– Ты ненавидишь ее… или наоборот?

От удара перекатилась по шкуре и отлетела в угол. Полог повис на одной петле – с такой силой отбросил, выбежав – скорее, выпрыгнув из комнаты. В первый миг Чинья смертельно перепугалась за мать. Выбралась из дома Тайау – ей не мешали – и, легкая, помчалась к своему дому. Собраться и уйти, пока время есть. Хоть с пустыми руками. Остановилась, лишь налетев на забор – сосед смотрел на девушку удивленно. Чинья стояла к нему вполоборота, низко опустив голову, и не было видно распухшей щеки.

– Чинья, ты что?

Нас разыщут, думала Чинья… или звери съедят в лесу. Две женщины – что они могут?

– Скажи, дядюшка, – дрожащим голосом проговорила она, бочком приближаясь к соседу. – Ты охотился, много разного знаешь. Такой зверь, как энихи – что делает, если кто-то подпалил ему шерсть?

– Если в клетке – он не простит. Он и клетки-то не простит никогда, даже рожденный в неволе, не то что огня.

– А на свободе?

– Если сразу не разорвет в клочья, будет обходить стороной то место, где ему причинили вред. Долго…

– А месть?

– Это пятнистый ихи мстительный, да акольи. Энихи и волки – нет, они живут одним днем.

– Но они могут… привязываться или ненавидеть кого-то? – спросила, опираясь на стену.

– Могут… те, что в неволе. Про диких не знаю. А тебе зачем?

Развернул к себе девушку, присвистнул:

– Эх, как тебя! Кто? – поднял руку, пальцы поднес к щеке Чиньи. Дергающая боль разливалась по ее лицу, но девушка только сейчас подумала о ней.

– Кто же тебя? – тихо снова спросил сосед, поднимаясь. Эх и ударили… скула вздулась и посинела, и кровь из ссадины в уголке рта сочится. – Девочка, за что?

Воем вырвались слезы, и Чинья сползла в пыль перед ним, цепляясь за одежду соседа.

Потом, сидя в уголке собственного дома как чужая, с лицом, замотанным целебными примочками, в ожидании целителя, Чинья не плакала.

– Почему он ударил тебя? – спросил сосед, связав мысленно концы одной веревки. – Со своими… он вспыльчив и резок, но охраняет своих. А уж ты…

– Что – я? – горько спросила Чинья – говорить она могла с величайшим трудом, но молчать было еще тяжелее. – О, мне было лестно – двое Сильнейших Асталы! Но я сама виновата, сама. Мне просто хотелось понять, способен ли он любить.

– И поняла?

– Только то, что он не любит, когда больно. Как и всякий другой.

В кварталах Сильнейших лишнего не болтали… по крайней мере, некоторые мысли настрого держали при себе.

– Ничего, девочка, – говорил пожилой целитель, осторожно ощупывая ее лицо. – Кости не сломаны… могло быть куда хуже. Удар прошел вскользь… похоже, он не думал, как бьет. Скоро ты станешь прежней… – поколебавшись немного, добавил: – У них тебе вернут красоту быстро… избавят от боли совсем…

– Нет! – сжалась Чинья, шепнула, как могла, краешком рта: – Лучше терпеть, только туда не надо!

– Но, Чинья, – вступила мать, – Если я приду к ним и попрошу целителя, вряд ли кто возразит! Натиу-дани хорошо относится к нам, да и Киаль…

– Киаль… – прошептала Чинья, и слезы течь по лицу перестали. Целебная мазь почти убрала боль, а Сила целителя впитала в себя ее остатки. Говорить по-прежнему было трудно, и больше всего хотелось лечь и заснуть. Полумрак хижины успокаивал, не говоря о присутствии матери рядом. Только одно тревожило: Киаль не должна видеть перекошенное, распухшее лицо… она может и не принять к себе такое чудовище. А времени мало.

Как ни приятна была мысль, что о Чинье могут просто забыть, червячок гордости внутри возражал – разве не хороша была Чинья? Неужто могут выкинуть, будто старую циновку?

И тянуло, тянуло к этому страшному дому.

Когда стало можно появляться на улице без покрывала, Чинья снова переступила порог дома Тайау. Робко, словно пришла воровать. На сей раз она не спешила, как обычно, неширокой плавной походкой в боковое крыло, а перехватила немолодую служанку и, опуская глаза к земле, попросила позвать Киаль-дани. Та появилась мгновенно, на шее красовалось тяжелое ожерелье, в центре которого крепился янтарь – много веков назад плачущее солнце утопило в своей слезе мотылька, и теперь он спал в оранжевом твердом коконе. Чинья засмотрелась на украшение и едва не пропустила вопрос:

– Что случилось? Мой брат и слышать о тебе не хочет.

– Младший?

– Он.

– Это хорошо! – вырвалось, и Чинья не сдержала дрожь. – Значит, он и в самом деле не думает больше!

– О чем? – Чинье показалось на миг, что мотылек в янтаре проснулся и удивленно плеснул крылышками.

– Ала, он очень на меня рассердился, и я ушла. Но я привязалась к этому дому… к тебе. Я ведь хорошая мастерица – позволь жить здесь!

– Рассердился? Но зачем убегать? Къятта был вполне доволен тобой… – она указала на серьги – сплетенных змей, едва не достававших хвостом и головой до плеч Чиньи…

– Ала, не отдавай меня никому!

Удивленно взметнулись ресницы:

– Ты всегда была рада ему.

– Да… я не могу, я боюсь. – Невольно поднесла руку к скуле. Все еще больно… счастье, синяк сошел – помогли травы и мази. Нет, старший не ударит ее. И ничего не сделает, наверное… только там, где он, неизбежно появится второй.

– Я принимаю под крылышко всех! – Киаль показала зубы в щедрой улыбке. – Бери свою корзинку с вышиванием… впрочем, я все дам тебе здесь.

Чинья облегченно вздохнула – и улыбнулась, довольная собой. Страх прошел.

Разложив разноцветные мотки нитей и отрезки тканей на циновке, вышивальщица прикладывала одно к другому, размышляя. Хотелось сделать что-то красивое… но одуряющее сладкие запахи цветов из окна, но капельки смолы на стволе дерева рядом с домом… когда жили с матерью, ничего этого не было. А роскошь… сводит с ума. Чинья потрогала широкое ожерелье, с досадой встряхнула головой, отбрасывая тяжелые вьющиеся волосы. Ничего не будет теперь. Уж Киаль точно не дарит своим служанкам дорогие украшения… разве что нитку бус, или простой браслет – но не такие вещицы, за которые на рынке отдали бы пяток грис.

А ведь я была нужна им, думала Чинья. Может, стоит вернуться?

Шорох легких босых ног по коридору – Чинья откинула полог немного, осторожно выглянула. Сюда заходили только девушки Киаль… раньше иногда Натиу и совсем редко – пожилой уже глава дома. А сейчас напротив стояла тоненькая, высокая, светловолосая, дула на пушинку, любуясь ей в воздухе, и снова ловила на подставленную ладонь. Будто не играла, а совершала ритуальное действо… может, и вправду. Слишком серьезным было ее лицо.

– Ты кто? – по-хозяйски спросила Чинья, скорее от робости – освоиться не успела еще. И сообразила, еще не слыша ответ – да, говорили же – северянка… Забыла, естественно. Как можно было думать о блеклой девочке рядом с хозяевами Асталы?

Она поймала пушинку в последний раз, аккуратно спрятала в кулаке, не сжимая его – не хотела сделать той больно?

– Я Этле.

Разница в возрасте девушек была невелика, и обе чувствовали себя в доме не на своем месте. Поэтому держаться старались поближе друг к другу. Чинья выпросила у Киаль разрешение прислуживать северянке; на нее с радостью скинули эту обязанность остальные служанки. Для Чиньи почти не было работы – заложница скорее бы умерла, чем показала собственную беспомощность и приняла заботу гостеприимных хозяев. Так что большую часть дня девушки просто болтали; сначала ершились, потом привыкли. Чинья даже слегка жалела северянку – та не представляла себе, что такое быть красивой, желанной, быть женщиной.

Этле, напротив, казалось дикостью, что красивая южанка едва ли не мечтает снова занять свое место подле старшего из братьев… после того, как сама это место покинула? Тот человек настолько пугал саму Этле, а Чинья сожалеет о его объятиях? Дикость.

– Но ты же не любишь его! – вырвалось как-то у Этле, и Чинья ответила:

– Я никого никогда не любила – кроме матери. А он… тебе не понять, у тебя не было мужчин, – и оглядела северянку скептическим взглядом. – А почему?

И удивилась, заметив – северянка смутилась почти до немоты.

Раньше Этле просто испытывала к южанам неприязнь, теперь же хотелось выть – было страшно, и отнюдь не из-за плохого обращения. Девушку словно кинули в бурное море, состоящее из огня, крови и меда… ужасная смесь, и не выбраться, и у самой начинает кружиться голова, даже забывает о брате. Киаль, которая беспечна, словно дитя, хоть и старше северянки-заложницы, звенящие браслетами и смехом девчонки-служанки, в этом доме ходящие по лезвию, и Чинья, наконец… выигранная в поединке, игрушка, лишь по чистой случайности не потерявшая враз красоту… и мечтающая вернуть былое.

Это женщины, а мужчины – смотрящие так, что взгляд едва не срывает одежду, веселый взгляд голодного хищника на жертву, если такое бывает. Мужчины, в чьих ладонях загорается пламя.

И те, и другие смеются при виде крови… испытывают восторг, даже если она течет из их собственных жил.

Красивый и страшный народ…

Чинья приносила сплетни, мало интересные Этле, и все же та вслушивалась в россыпь малопонятных имен и событий, пытаясь понять народ, оказавший ей гостеприимство – пусть против воли северянки. А сегодня Чинья сказала подлинно важное, и сама не поняла, почему это северянка вся обратилась в слух. Долина Сиван, сказала она, и в голове Этле эхом отозвалось – место, из-за которого вас сюда и отправили.

– Они говорят – птицы летят быстрее, чем едут люди, никто не знает, что там сейчас… вот уже неделю нет голубей-вестников.

– А что может случиться? – между мышцами и кожей неприятный холодок пробежал.

– Всякое… дед с самого начала не верил, что эсса спокойно отдадут половину долины… особенно найденный рядом с ними «колодец». Это знаешь, что такое? – спросила она, явно желая похвастаться тем, что сама узнала недавно. – Это столб Солнечного камня, на поверхность такая макушка выходит…

Северянка поспешила к Киаль. Ту мало занимали дела торговые и тем более – добыча Солнечного камня.

– На мой век хватит, – говорила она. – Дед еще когда сказал – наверное, вас просто подставили, чтобы северянам удобнее было, – пожала она плечами в ответ на тревогу заложницы.

– А что же с нами обоими будет? – растерянно спросила девушка.

– Разве тебе есть, о чем беспокоиться? Тебя никто не обидел.

– Я видела лед высоко в горах – тонкий, он покрывает холодные лужицы, или блестит на стенах пещер. Гостеприимство южан не прочнее подобного льда, – сказала северянка Чинье после разговора с Киаль.

Случайная встреча с тем, с янтарными глазами, дала последний толчок.

– Я не могу оставаться здесь, – сказала девушка Чинье. – Я боюсь. Мне каждый миг чудится за спиной шепот – а может, и правда вас послали сюда, замыслив нечто иное? Каждый куст, каждая тень шепчут об этом. Это все юг, на севере все прозрачно и ясно. Я не могу тут остаться. Ты мне поможешь?

– Помогу! – сказала Чинья. Она беспокоилась об одном: под умелым руководством Киаль северная мышка расцветала с каждым часом. И что-то больно заметно меняется ее лицо, когда она вспоминает о старшем внуке Ахатты. Еще не хватало…

– Конечно, я тебе помогу! – сказала вышивальщица со всем пылом души.

Провианта и прочего необходимого для пути Чинья запасла много – целую корзину. Для удобства припасы сложили в кожаный мешок.

– Вот! – Чинья, довольная, словно досыта накормленная и поглаженная кошка, развернула на полу перед Этле кусок полотна, где была грубо намалевана карта. Северянка быстро присела рядом.

– Смотри, – палец Чиньи бродил по линиям: – Тут поначалу стороной объехать надо, чтобы не через весь город. Не бойся, выедешь рано утром, никто не остановит, прохожие случайные тем более. Потом на хорошую дорогу свернешь, вот сюда…

– А что за клякса тут нарисована? – перебила Этле.

– Это озеро, а не клякса. Вот тут короткая дорога, если сумеешь свернуть на нее, напрямик отправишься. А если нет – придется озеро огибать, долго. Но не заблудишься, не бойся.

– А поточнее ты рассказать не сумеешь?

– Разве я там была? Соседа попросила, он и нарисовал. Завтра и…

– Погоди, – северянка отстранилась, прикусила губу. – Ты очень легко решаешь все, будто о пустяке речь идет. А на чем я поеду?

– Я тебе грис присмотрела. Маленькая, серая, про нее особо не помнят.

– Но ведь ты собираешься украсть ее, если я правильно поняла. К ворам у вас относятся еще строже, чем на севере, и мне неприятно…

– Ай. – Чинья наполовину в шутку, наполовину всерьез рассердилась. – Вы приехали на своих грис или пешком пришли? Где скакуны ваши? То-то. Обмен, а не воровство. Маленькую, невзрачную – за двух отменных.

Этле тревожилась все сильнее.

– Послушай, я очень тебе признательна, не подумай плохого – но, может быть, вся наша затея просто глупа? Не знаю уж, опаснее остаться или бежать…

– Конечно, остаться! – возмутилась Чинья. Ее причудливые серьги, украшенные непрозрачными зелеными камешками, согласно звякнули.

– Ты сумеешь передать моему брату письмо?

– Будь я мошкой – смогла бы. Его же стерегут, глупая. Думаешь, он не поймет?

– Я думаю… думаю, что совсем запуталась, – Этле сникла. – Я не хочу оставаться тут, даже если меня пообещают сделать преемницей Лачи и сдержат слово… мне тревожно, мне душно, и я не представляю, как правильно поступить. Чинья, тебе-то я верить могу? – она впилась взглядом в лицо южанки. Та безмятежно, хотя и чуть обиженно встретила этот взгляд.

– Я же тебе помогаю.

Дом они покинули заполночь. Для Чиньи все происходящее было чем-то вроде игры – на взгляд Этле, по крайней мере. Да, осторожности и ловкости ей было не занимать. Но уж больно она гордилась и ловкостью своей, и сообразительностью.