Текст книги "Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы"

Автор книги: Сухонин Петрович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 44 страниц)

X
КНЯЗЬ СВЯЩЕННОЙ РИМСКОЙ ИМПЕРИИ

Во Франкфурт Али-Эметэ прибыла окружённая всем своим двором и со всей внешней пышностью, но почти без гроша денег. Впрочем, Ван Тоуэрс успел ту же минуту занять на своё имя небольшую сумму у одного афериста, который знал его отца-миллионера и, не зная, что эти миллионы давно уже в воздухе, польстился на большие проценты.

Но эта сумма была каплей в море по жизни Али-Эметэ.

Положение её было весьма тяжкое. Она остановилась в гостинице «Три короля», первой тогда в городе и самой дорогой, и обставила себя, по возможности, прилично принятому положению, между тем средств не было никаких и, как ни бились гоф-интендант её двора де Марин, её шталмейстер барон Шенк и гофмейстер Ван Тоуэрс, или барон Эмбс, чтобы перехватить сколько-нибудь на текущие расходы, всё было напрасно. Кроме незначительной суммы, занятой Ван Тоуэрсом, все они не могли добыть ни копейки. Немцы народ положительный и ни в дядюшек, ни в ожидаемые наследства верить не хотели.

Али-Эметэ сама знала, что надеяться ей не на что. После разговора с отцом Флавио она поняла, что и дядя, и кредит, и отношения её все в руках отцов иезуитов, а от последователей Игнатия Лойолы нельзя ждать помощи, не приняв их планов, не отдав в их распоряжение всю себя.

Но на такое самоотвержение Али-Эметэ согласиться не хотелось. Она была слишком самолюбива и слишком уверенна в себе, чтобы думать, что без иезуитской помощи она ничего не может. Жизнь слишком баловала её, слишком много вывозила в самые тяжкие минуты, чтобы думать, что если с нею что и случится благоприятного, то только при выполнении условий отца Флавио. Ей хотелось быть самостоятельной, хотелось бороться, хотелось заставить их принять, что хочет она, а не подчинять себя их воле; хотелось независимости, свободы. Но чтобы отстаивать свободу, чтобы бороться, нужно жить, чтобы жить, нужны средства к жизни, а средств-то не было никаких.

Вот прислуга просит жалованье; экипаж и лошади требуют содержания; гостиница – платежа по счетам; а у Али-Эметэ не было ничего.

Тут только Али-Эметэ поняла могущество капитала и поняла в такой степени, какой далеко она не могла достигнуть, находясь в крайней нужде в Берлине и Лондоне. Высота положения, какое она заняла, особенно давала чувствовать тяжесть нужды, невыносимость крайности. Она поняла теперь, что капитал может давить, может угнетать, и не только представителей труда, но и представителей рода; она поняла, что этот гнёт особенно тяжко ложится на последних.

В эту тяжёлую минуту, когда Али-Эметэ приходила уже в отчаяние, когда решилась писать отцу д’Аржанто, что, делать нечего, она предоставляет себя их власти, в эту минуту нежданно-негаданно вновь явился к ней со своим предложением и посильной помощью граф Рошфор де Валькур.

Тут было не до деликатности и не до разборчивости в женихах. Посильная помощь была принята, а вместе было не отринуто и предложение.

«Он небогат, правда, – думала Али-Эметэ, – но имеет кое-что; всё же жить можно; а мне теперь иначе предстоит или к иезуитам, или в воду броситься! Нет, я предпочитаю выйти замуж за Валькура».

   – Итак, да? Прелестнейшая из прелестнейших, – спросил сорокалетний де Валькур, стараясь придумать мадригал, чтобы блеснуть своим остроумием. – Позвольте же вашу ручку, чтобы я мог поцеловать её в надежде обладания.

   – Я никогда не говорила «нет»! – отвечала Али-Эметэ, подавая ему руки и бросая взгляд, полный вызывающей кокетливости.

Граф, кажется, готов был растаять от счастья.

Получив согласие Али-Эметэ осчастливить его своей рукой, он стал просить дозволения представить ей своего повелителя, владетельного графа, князя Священной Римской империи Филиппа Фердинанда II Гольштейн фон Лимбург де Линанж.

Али-Эметэ, давно мечтавшая о королях и принцах, внутренне обрадовалась этому заявлению своего жениха. Она с восторгом услышала, что увидит наконец у себя настоящего князя, владетельного, самодержавного графа, а не только графа по титулу. С тем вместе она была настолько осторожна, что не пожелала высказаться перед женихом, не захотела, чтобы он видел, что это предложение её радует; поэтому она немножко поморщилась, делая вид, будто просимое де Валькуром дозволение представить ей его государя весьма ей не нравится.

   – Здесь, в обстановке гостиницы? Фи! – сказала она.

Тогда гостиницы не отличались ещё роскошью нашего времени. В них останавливались только те, кому остановиться было решительно негде, и хотя гостиница «Три короля» была самая дорогая и лучшая в городе, но далеко не имела того убранства, чтобы в ней в самом деле можно было принимать владетельных особ.

   – Я сгорю от стыда, – продолжала Али-Эметэ, – когда мой гофмейстер должен будет ввести принца в залу, в которой у окон нет даже занавесок. Нет, граф, мы лучше примем его высочество в Пари лее!

Де Валькур стал убеждать, уверяя, что его граф и не вздумает обратить внимание на убранство комнаты, особенно если она захочет быть с ним любезной.

   – Мой светлейший господин принц – любитель и знаток женской красоты, – объяснял де Валькур, – поэтому не может не заметить жемчужины даже среди и невзрачного убранства франкфуртской гостиницы!

Де Валькур, видимо, вновь желал сказать недвусмысленную любезность своей невесте. Тогда было в обычае говорить любезности не только невесте, но даже жене.

Но Али-Эметэ всё ещё отказывалась. Де Валькуру пришлось долго её просить, прежде чем она решилась согласиться, как бы уступая настояниям его и единственно из любви к нему.

Представление состоялось на другой день.

Имперский владетельный граф Гольштейн фон Лимбург в два часа дня подъехал к гостинице «Три короля» в роскошном английском тюльбери, новость того времени, с двумя адъютантами. Его сопровождали ещё верхом унтер-шталмейстер и два кирасира его миниатюрной гвардии. Его гофмаршал де Валькур встретил на подъезде. Он ввёл его на лестницу гостиницы, на этот раз устланную ковром. Ван Тоуэрс, по своему званию гофмейстера принцессы, встретил его и приветствовал от имени своей княжны. Затем принял его камергер де Марин и ввёл в комнаты Али-Эметэ, украшенные на этот раз всем, чем только можно было украсить их в течение суток. Там, в первой же комнате, его встретила Али-Эметэ. Она сделала перед ним реверанс неопытной невинности, будто робеющей предстать перед столь высокой и знаменитой особой, какую в настоящую минуту она принимала. В то же время в глазах её сверкнул неизобразимо отрадный огонёк, засветилось что-то несказанно обаятельное, выразившееся также в её тихих, грациозных, будто округлённых движениях и в её гармонической речи. Казалось, будто она в одно и то же время благоговела перед величием удостоившего посетить её гостя и сознавала, что обязанность хозяйки не допускает её только восторгаться его личностью и оставаться созерцательницей его особы; что она должна постараться быть в его глазах тем, чем бы он желал, чтобы она для него была.

Старый сентиментальный холостяк, поразвратничавший-таки на своём веку довольно, что, однако ж, не мешало ему до сорока пяти лет строить идеалы, – граф Гольштейн фон Лимбург был совершенно озадачен этой нежданной, невероятной красотой. Он совершенно растаял от огня этих глаз, этих изящных, но полных страсти движений, этого лёгкого покачивания с ножки на ножку и мелодически музыкального приветствия. Он позабыл и кто он, и зачем приехал, забыл и Рошфора, и своих адъютантов; он только смотрел и смотрел, как бы обливаемый отрадой её взгляда.

Он слышал, что де Валькур что-то говорил, она тоже; на это отвечал он, но что – он не помнил. Помнил, как он почтительно поцеловал руку княжны, как они уселись на диван, говорили что-то и она была так же прекрасна, так же очаровательна, какой он нашёл её с первого взгляда.

Он уехал от Али-Эметэ совершенно околдованный и не смел говорить о ней ни слова. Рошфор де Валькур напрасно неоднократно заговаривал с ним о своей невесте, он молчал. Даже де Валькур начинал казаться ему его врагом, адъютанты же, которые поздравляли де Валькура, казались ему пустыми болтунами, а унтер-шталмейстер – несчастным, который, дежуря у его экипажа, не видел сияния её глаз. Его охватывало отчаяние при мысли, что до завтрашнего дня он видеть её ни под каким предлогом не может.

Али-Эметэ заметила впечатление, которое она произвела на князя при самом его входе. «Видно было, что он никак не ожидал встретить такую красавицу, как я, – думала Али-Эметэ. – Я его поразила! Вот бы...» И она замолчала перед своей мыслью, самодовольно улыбаясь. Ей, впрочем, нельзя было не быть довольной. С визитом князя все дела её нежданно перевернулись к лучшему. Ей и кредит открылся, и надежды явились, и помощь. Последнюю предложил князь, узнав о её неприятном положении, будто бы вследствие трудности иметь непосредственные и правильные сношения с Персией. С великодушием принца он предложил ей свой бланк на 20 000 гульденов, для устройства её франкфуртских дел, и пригласил переселиться из Франкфурта в его владения, предоставляя в её распоряжение один из его замков, в котором – заверял он – «не коснётся вас никакая неприятность, никакие притязания!». Притом он обещал в тот же день написать и своему посланнику при версальском дворе, де Буру, чтобы он занялся устройством её парижских дел.

– Он уговорит ваших кредиторов на отсрочку! – говорил принц. – Вы только укажите, с кем и как говорить!

«Я всего лучше отправлю в Париж де Марина, – подумала Али-Эметэ. – Пусть лучше он возится там с де Буром. А то мне страшно надоел этот долговязый, увядший француз с его приторными любезностями и без гроша денег. Пусть едет и хлопочет по моим долгам! Это его дело! А мне здесь довольно Ван Тоуэрса и Шенка. Последний будет исправлять должность камергера. К тому же при недостатке средств следует быть умереннее. Я могу ограничиться одним гофмейстером, к чему ещё тут гоф-интендант? Признаться, нужно было бы мне и от этих отделаться. Пустая мебель, и только лишние издержки... Ну, да это там увидим».

Рассуждая о владетельном князе, бывшем сегодня у неё, она улеглась с ножками на диван и размечталась.

«Вот это так! Это бы точно... – говорила она себе. – Это был бы настоящий покровитель, и великодушный покровитель; а то что? Вот тогда бы вы, отцы иезуиты, увидели, как бы вы стали мною распоряжаться! Мы бы посмотрели, как бы вы обратились ко мне, будто к своей крепостной, за какие-то десять тысяч франков в месяц пенсии! Плюю я на ваши десять тысяч, вот что! Если хотите, чтобы я содействовала вашим планам, то исполняйте мои желания, принимайте мои условия. А то ещё угрозы: дескать, с голоду умирать заставим, пенсии лишим. Не тут-то было! Я не боюсь вас! Ваши угрозы мне не опасны. У меня будут средства и без вас. Вот ваша пенсия на четыре месяца у меня в кармане. Что, взяли? А если?.. Но владетельной княжне дома Гольштейн де Линанж нельзя грозить каким-то раскрытием, как этот гнусный аббат себе позволил... Кто бы я ни была, а буду ею... А Рошфор? Что стану я делать с ним? Не пойду же я в самом деле замуж за Рошфора? С ним, я полагаю, лучше всего предоставить распорядиться князю. Если он хочет, если я ему понравилась, – а я ему очень понравилась, – то он найдёт способ сойтись поближе, а когда мы сойдёмся, то и отделаться от соперника. Да, я надеюсь, что когда сойдёмся, то разойтись он не захочет. Не он первый, сойдясь со мною, забывает себя! А о нём я особенно постараюсь: я хочу, чтобы он не только себя, но целый мир бы забыл... Только нужно удалить этих... они же мне надоели, как горькая редька, особенно Шенк... Теперь вопрос: будет ли он у меня завтра? Я надеюсь – будет!»

И точно, граф Лимбург был на другой день, был и на третий, только без свиты. Он начал ездить каждый день, иногда заезжал даже два раза в день, так что бедный Рошфор, видя, что его повелитель и властелин решительно отбивает у него невесту, просто сходил с ума. Напрасно он старался успокоить себя, стараясь вспомнить, что ведь она была его любовницей и, вероятно, не одного его любовницей. Она держала же себя всегда так таинственно, даже странно... «Она просто развратная женщина! – говорил себе Рошфор. – Да! – продолжал он. – Но... но что же мне делать, когда она для меня дороже и милее всех девственниц в мире?» Он решился на объяснение, но и объяснение ни к чему не повело.

   – Разве я могу отвечать за свои чувства? – сказала ему Али-Эметэ. – И за будущие мои желания. Я вас любила, чего ж вам больше? Может быть, и опять полюблю?

   – Когда же свадьба?

   – Когда мне захочется; разумеется, если захотите и вы! В настоящую минуту мне не до свадьбы. Меня занимает отсутствие писем из Персии. Что мой дядя?

   – Но вы не отказываете мне?

   – Нет, не отказываю! Я ни в чём никогда и никому не отказываю. Но я не могу теперь. Теперь некогда, а там, после, когда-нибудь...

Рошфор де Валькур рвал на себе волосы от отчаяния, а Али-Эметэ уходила одеваться, чтобы ехать на какую-нибудь увеселительную прогулку с князем.

Раз перед такой прогулкой вбегает к ней Ван Тоуэрс, бледный, дрожащий.

   – Что случилось?

   – Меня сажают в тюрьму по переданному из Парижа векселю в восемь тысяч франков. Помнишь, когда мы твой парюр из опалов с бриллиантами взяли!

   – Ах, Боже мой, что же делать? – сказала Али-Эметэ.

У неё была не разменена ещё квитанция, данная ей графом лимбургским несколько дней назад. Квитанция эта была в 20 000 гульденов, стало быть, более чем на 40 000 франков, но она сочла благоразумнее о ней умолчать.

   – Не знаю, я с ума схожу! Неужели мне умереть в тюрьме? Ведь в том месяце срок здешнему займу, а там узнают, успеют явиться новые кредиторы!

   – Бог с тобою, кто это допустит тебя умирать в тюрьме? Уезжай куда-нибудь!

   – Невозможно! Церберы стерегут все выходы.

   – А денег нет?

   – Откуда же? Ты знаешь, что я занял 15 000 франков.

Ими только и жили мы во Франкфурте, и от них вчера я последние 500 франков разменял.

– Не тужи; я вот еду на прогулку с князем и уговорю его заплатить. Поцелуй же горячей, горячей, вот так!

Она страстно обвила Ван Тоуэрса своими руками и горячо его целовала.

И Ван Тоуэрс, утешенный, отправился в тюрьму...

Али-Эметэ поехала с князем кататься за город. Во время прогулки ей, разумеется, в голову не пришло говорить о выкупе Ван Тоуэрса, да говорить и нельзя было. Она не успела ещё разменять данной им квитанции, а у неё деньги не любили долго оставаться неразменянными. Как же ещё просить? «Пусть посидит немного, – подумала она. – После я где-нибудь достану денег и заплачу. Мне же теперь нельзя ни его, ни Шенка при себе иметь. Если уж я хочу сблизиться с князем, то должна стоять на высоте своего положения. Де Марин уехал, и слава Богу! Теперь нужно бы куда-нибудь спустить и Шенка. Пошлю-ка его в Бибрих, а там, уезжая с князем, оставлю его своим поверенным во Франкфурте. И я буду одна, совершенно одна, с моим милым князем, моим владетельным герцогом, и буду свободна, как ветер. Отлично, отлично! Что, взяли, отцы иезуиты? Нужна ли мне теперь ваша пенсия?»

Во время прогулки Али-Эметэ приняла предложение князя ехать с ним в его замок Нейсен.

Тоскующий, грустный Рошфор де Валькур не находил себе места. Он видел, что его повелитель потерял голову от княжны Владимирской, что он просто влюбился в неё, как мальчик. Он видел, что и она принимает его ухаживания и, видимо, предпочитает быть даже любовницей владетельного князя принятию его предложения быть графиней де Рошфор.

«Это бесчестно, это гадко, – говорил себе де Валькур и тосковал страшно. – Что я? – подумал он вдруг. – Да ведь она захочет, так он на ней женится. Я по себе могу судить. А он и теперь себя не помнит. Он весь ей отдался... Но разве это честно? Разве это соответственно? Разве можно, пользуясь своим положением, отнять у своего верного слуги то, что тот признавал и признает своим единственным счастием? И с кем это хочет он играть такую шутку, со мною, графом Рошфор де Валькуром, представителем имени, которое гремело ещё тогда, когда никто и не думал о графах лимбургских. Мы известны с крестовых походов. Мы владели вассальными графствами, пространством не менее чем не только Лимбург и Стирум, но и весь Гольштейн со своим пресловутым Шлезвигом, о котором все спорят и никто не хочет понять, что спор-то весь не стоит выеденного яйца. Если Людовик XIII, по наущению Ришелье, своею иезуитской политикой сдавил Валькуров, если они были вынуждены отдаться великодушию имперских графов лимбургских и за это посвятили себя им служить, то это не даёт никакого права унижать и обижать их, касаясь нежнейших привязанностей их представителя, разбивая своим волокитством его счастие. Я не могу этого вынести, не могу оставить! Я потребую объяснения. И тогда пусть бережётся. Перед ним будет не его гофмаршал, а граф Рошфор де Валькур, который никому в мире не даст безнаказанно наступить себе на ногу. Но она, она – вопрос в ней. Бегу сейчас, спрошу, потребую категорического ответа: «да» или «нет»...»

И он отправился в гостиницу «Три короля», чтобы видеть и говорить ещё раз с Али-Эметэ.

   – Принцесса Владимирская у себя? Принимает? – торопливо спросил де Валькур у швейцара гостиницы.

   – Они изволили выехать и более здесь не стоят! – отвечал лениво швейцар.

Де Валькур остолбенел.

   – Как выехали? Когда? Куда?

   – Так точно! Вчера утром поручили своему шталмейстеру покончить свои расчёты с гостиницей; а потом, в обед, заехал к её светлости его высочество принц Гольштейн фон Лимбург. Они вместе и уехали. После них уже уехали её камер-юнгфера, девица Мешеде, камердинер и прочая прислуга. Его превосходительство, господин шталмейстер, временно управляющий двором принцессы, ещё здесь, для окончания каких-то дел. Впрочем, и они сегодня едут, по поручению княгини, в Бибрих...

   – Когда же княжна хотела возвратиться?

   – Ничего не могу сказать! Думаю, что скоро воротиться не полагают, так как комнаты сдали и все вещи свои увезли.

   – Ты думаешь, что они совсем уехали? Совсем? – вскрикнул Рошфор де Валькур дико и с ожесточением, будто швейцар был сколько-нибудь виноват в том, что они уехали.

Швейцар не отвечал, поглядывая на странного барина, который, видимо, горячился, сам не зная, по его мнению, отчего.

   – Говори, они совсем уехали? Отвечай же!

   – Думаю, что совсем; а впрочем, всё-таки лучше узнать об этом в отеле его высочества принца лимбургского, так как они хотели заехать туда.

Де Валькур бросился к отелю своего государя, где он, будто нарочно, расстроенный холодностью Али-Эметэ, дня три не был.

   – Принц дома? – спросил он у дежурного камер-фурьера.

   – Никак нет, ваше превосходительство. Они вчера изволили, вместе с её светлостью принцессой Владимирской, на прогулку за город поехать!

   – Куда?

   – Неизвестно; они ничего не изволили сказать!

   – Как же мне не сказали, что он едет?

   – Его высочество особо приказывали вас не беспокоить. Они сказали: «Что это граф и вчера не был, верно, нездоров. Не беспокойте его! Я скоро буду!»

   – Куда же, куда, в который из своих замков? – вскрикнул де Валькур.

Он схватил себя за голову, и перед изумлённым камер-фурьером его гофмаршал залился слезами.

Оставив Трубецкого, Екатерина вошла в кабинет и наскоро стала писать.

«Они увидят, владею ли я собой, умею ли прощать врагов своих, – сказала она. – Но пусть же берегутся; они увидят также, умею ли я и карать их...»

«Перфильич! – писала она торопливо Ивану Перфиловичу Елагину, своему статс-секретарю. – Приезжай ко мне скорее, да захвати с собой тетрадку моих замечаний о службе гражданской и военной, да ещё выписку о роде и знатности князей Трубецких!»

Написав эту записку, она приказав её отнести, а сама вышла к Трубецкому. Вышла спокойно, твёрдо, без малейшего выражения гнева, но со сдержанной холодностью.

Тот всё ещё стоял на коленях перед её креслами.

   – Встаньте, сказала я вам! – проговорила Екатерина сухо. – Не увеличивайте вин ваших ещё непослушанием.

Трубецкой поневоле встал.

   – Слушайте! – сказала Екатерина. – Вы, надеюсь, понимаете, что после всего, что случилось между нами, всякая ваша служба при мне невозможна. Сегодня же вы подадите просьбу об отставке. Но чтобы не заставить вас умирать с голоду с десятью детьми и протягивать руку, как вы говорите, хотя я и знаю, что вы лжёте, то, кроме пенсии, которая вам назначится, вы, за вашу продолжительную службу в важных чинах военных и гражданских, в царствование восьми государей, в том числе и меня, по устройству моей коронации получите ещё в награду пятьдесят тысяч рублей. Видите, я умею прощать врагов и ценю искреннее признание. Но слушайте же! Если я ещё что-нибудь услышу или узнаю о ваших коварных затеях, то вы не убережёте вашу голову! Не благодарите! Прощайте! Чтобы более я вас не видала!

Эти слова были последними, которые Трубецкой слышал от Екатерины. Ему было запрещено к ней являться.

«Ну что ж? – подумал он, садясь в карету, чтобы ехать к себе. – Это верно! Ты не услышишь обо мне, ни слова не услышишь! И теперь бы не услышала, если бы я не боялся этой проклятой записки. Но будем осторожнее! Поведём дело так, чтобы комар носу не подточил, и тогда увидим!. Унизили, осмеяли, выгнали, – хорошо, очень хорошо! Но посмотрим, не будет ли и на моей улице праздник!.. И расщедрилась – пятьдесят тысяч... ещё императрица! Да мне откупщики и раскольники по сто давали!»

Получив отставку, Никита Юрьевич уехал в Москву и поселился там в своём доме, доставшемся ему по наследству, на правах майората, после дяди Ивана Юрьевича, в Кремле, единственном частном доме, который оставался в Кремле. Он жил там с царской роскошью. Фраза его о бедности была, как угадала императрица, только фразой, была ложью, была предложение нескончаемого канючения, которым отличались русские царедворцы XVIII века. Она была сказана в тех видах, что не удастся ли затронуть чувствительность Екатерины. Бедного отца десятерых детей поневоле жалеют. А главное, хотелось показать, что вот, дескать, какова была его бескорыстная служба. Сколько лет служил, генерал-кригскомиссаром был, армию во время войны и мира продовольствовал, потом сколько лет генерал-прокурором всей Россией заправлял, а выходит в отставку нищим. Ведь Аристид по бескорыстию, не правда ли?..

Переехав в Москву, Трубецкой устроил свою переписку в таком виде, чтобы не бояться какого-нибудь листа бумаги при обыске. Он никогда ничего не писал дома. Зато в укромных, ему известных местах, он писал много, только так, что нигде даже не поминалось его имени.

«Иванушки уже нет, на него, стало быть, нечего и рассчитывать! Нужно придумать что-нибудь похитрее, – думал Трубецкой. – Посмотрим, не помогут ли тут отцы иезуиты и мои милые раскольники?»

* * *

Али-Эметэ весело щебетала в покойном дормезе, катившемся по превосходной дороге, между виноградниками прирейнских провинций, сидя рядом с владетельным князем гольштейн-лимбургским, графом стирумским и обер-штейнским, в сопровождении конвоя из четырёх человек его конной гвардии, под начальством унтер-шталмейстера.

Правда, граф был уже человек немолодой. Ему третий или четвёртый год всё шёл сорок второй. Нельзя сказать, чтобы он был и очень красив; немножко тяжеловат как-то, ну и обрюзг уже порядочно. «Но что нужды? – думала Али-Эметэ. – Молодых и красивых я найду сколько угодно; а владетельных князей, родовитых владетельных князей, их не так-то много. Да он и недурен. Деликатность, нежность, доброта в глазах светится. Правда, уж чересчур сентиментален, но это ничего! Зато он Божиею милостию владетельный князь Священной империи, герцог своего государства, и если я сойдусь с ним, то могу быть не какой-то не известной никому княжной Владимирской, которой и имя и бумаги словно чудом с неба упали, а настоящей владетельной графиней, к которой и император, и короли поставят себя за долг относиться с обычным уважением. Как далеко это будет от девицы Шель в Берлине или мадам Треймуль в Лондоне».

Принц сидел подле неё и не столько слушал её речи, в которых, впрочем, не было ничего особенного, сколько прислушивался к её голосу, гармоническому смеху и весёлости, именно щебетанью, которым Али-Эметэ умела так завлекать. Он сидел, слушал и мечтал.

«Правда! Тогда Ван Тоуэрс мне очень нравился, – продолжала рассуждать про себя Али-Эметэ, болтая что-то князю. – Он, бедняжка, тогда сновался во все стороны, чтобы угодить своей княжне, украсить свою милую Эметэ... Что-то он теперь? Скучает, я думаю, в своей тюрьме, бедный. Но что же делать? Из первых же денег я его непременно выкуплю, с тем, однако ж, чтобы ко мне, по крайней мере первое время, ни ногой. Нельзя! Никак нельзя! Особенно с его манерами. Он и тогда меня шокировал нередко! Мет, нет да и прорвётся в нём что-нибудь биржевое, что-нибудь торговое. Вот в этом отношении мой принц безукоризнен. В нём уж не найдёшь ни тени лавочничества, ни тени мужичества, что я всегда так ненавидела в Ван Тоуорсе и Шенке. Особенно Шенке. Он был мне даже противен, когда ни с того ни с сего, бывало, вдруг вздумает рассчитывать, сколько он со мной прожил. Нет также в нём ничего заносчивого, ничего хвастливого, как у Марина. Он, как англичане говорят, истинный джентльмен, действительный, настоящий принц, без того фатовства, в котором эти петиметры утонули. Князь, действительно князь. И если не очень красив, то изящен донельзя, изящен до великолепия! О, я заставлю его полюбить себя, заставлю без ума влюбиться».

Рассуждая про себя таким образом, она в промежутках весело болтала, рассказывая князю свои впечатления и оживляя свои рассказы солью шутки и сдержанной любезности светской женщины.

А он, заслушиваясь её, в то же время думал:

«Как хороша! Боже мой, как хороша! Она очаровательна! С ней я чувствую себя молодым, чувствую счастливым. Подле неё я чувствую, что во мне кровь кипит, разливается отрада. Я счастлив, безумно счастлив!.. Полюбит ли она меня хоть немного? Ах, если бы полюбила!»

Долго ли, коротко ли мечтали и рассуждали они, сидя в дормезе и меняя заблаговременно заготовленных лошадей и конвойных, только наконец на вершине одной крутой и высокой горы показались башни, потом открылась зубчатая стена с полукруглыми отверстиями и красная крыша, за которой высились столетние дубы и каштаны густо разросшегося сада. Это был один из замков графа лимбургского, цель их путешествия.

– Ах, как у вас тут хорошо, принц! – вскрикнула Али-Эметэ, выйдя на одну из террас замка и оглядывая кругом окрестность.

И действительно, перед ними открылась картина. Замок стоял на конусообразном крутом холме, перед которым расстилалась цветущая волнистая долина, покрытая виноградниками и пшеницей. Местами высились купы зелени, обозначающие сады ярко светящихся домиков, с их красными и зелёными крышами и украшенными цветами входами и балконами. Вдали виднелась готическая церковь. Вся долина представляла покатость, идущую всё ниже и ниже до самого Рейна. Её прорезывала неширокой, извилистой полоской река Нейса, омывающая самую подошву холма, на котором стоял замок. Воды её то скрывались за волнами холмов, то сверкали зеркалом, отражая в себе чудный ландшафт. На горизонте виднелись башни других замков, то красовавшихся своим гордо поднятым флагом, то напоминавших прошлое своими развалинами.

   – Как хорошо тут у вас, принц! – повторила Али-Эметэ. – А вы ещё говорили, что здесь скучно. Удивительно, как это люди, обладающие столь прелестными предметами, так мало дорожат ими. Признаюсь, я хотела бы жить и умереть здесь.

   – Ваше присутствие, княжна, может оживить всякую местность, прогнав всякую скуку, и от вас зависит осчастливить этим мой скромный замок и его, счастливого тогда, обладателя.

   – Прелестно, прелестно! – продолжала Али-Эметэ, как бы не вслушавшись в слова князя. – Здесь и дышится как-то легче, и смотрится светлее. О да, пока я буду здесь, я буду часто бывать у вас! Но я боюсь совсем засмотреться, потому и буду просить вас, князь, продолжать обход, чтобы ознакомить вполне с изяществом ваших владений скиталицу, которая о своих владениях может говорить только увы! – по воспоминанию самого раннего детства.

На такое приглашение граф лимбургский с любезностью петиметра предложил ей продолжать прогулку по замку.

Минуя ряд комнат, отделанных заново уже самим принцем, когда он заложил своё графство Стирум с достаточной роскошью во вкусе времён регентства, следовательно, с беспрерывным напоминанием пластически-изящных и художественно-сладострастных преданий Греции, натянутых, впрочем, на французский лад: напудренных, подвитых, подделанных под французскую чопорность и аркадскую сентиментальность, – они наталкивались беспрерывно на что-нибудь, что уж ни в каком случае не могло содействовать успокоению волнения, которое чувствовал влюблённый князь, прогуливаясь с молодой женщиной один на один.

То видели они, как лебедь похищает Леду, то как Юпитер ласкает Европу, то как богиня красоты Венера учит ребёнка-Амура любить. А там целый ряд сцен из похождений девственной Дианы с Вулканом. Али-Эметэ весело отшучивалась от намёков и замечаний, которые, однако ж, не оставались бесследными и отражались ярким румянцем на её оживлённом личике и покрывали поволокой её светившиеся, страстные глаза. Наконец они вошли в зимний сад.

Граф лимбургский, как и все сентиментальные люди, очень любил садоводство, поэтому зимний сад у него был устроен превосходно.

Глубина сада была занята пальмами, раскидывающими свои ветви у самого потолка; под ними росли разнообразные папоротники, драпированные рододендронами и азалиями в цвету. Вокруг них располагались бордюрные растения и травы по обе стороны узкой дорожки до самого бассейна, посреди которого лёгкой струёй бил фонтан.

Позади фонтана был устроен цветущий грот, перед которым стояла художественной работы мраморная статуя молчания.

Саркастическая улыбка каменной полубогини, прижимающей маленький сквозящий пальчик к смеющимся губкам, была так хороша, так выразительна, что не могла не остановить на себе внимание. Невольно думалось: а что там, что за нею в этом гроте, который будто нечаянно, будто сам собой образовался из диких, ноздреватых камней и закрылся ползучими растениями и цветами.

Там, впрочем, не было ничего особенного. Там был прелестнейший укромный уголок с зеркальными стенами и потолком, драпированными розовым штофом. Цветы, зелень, дорогие безделушки из фарфора и бронзы, расположенные на изящных этажерках и кронштейнах, украшали этот уголок, посреди которого мраморная Психея любовалась спящим Амуром, закрывая собой роскошное ложе, покрытое тоже розовым штофом и приготовленное для современных Клеопатр и Фрин, которые надо полагать, в прежние времена нередко являлись сюда утешать собой скучавшую в одиночестве его графскую светлость.