Текст книги "Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы"

Автор книги: Сухонин Петрович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 44 страниц)

Приняв его благословение, она предложила ему сесть.

Отец Пётр сел, думая: «Воспользуюсь, нужно воспользоваться!»

Екатерина всматривалась ещё в его лицо, стараясь проверить себя и проникнуть в глубину его характера.

Но сколько ни смотрела, она видела в нём только одно честолюбие. В приветствии, которое высказал он, давая ей своё благословение, она нашла полное подтверждение своей мысли.

   – Да повергнет Бог под нози твои твоих врагов и супостатов! – сказал отец Пётр, благословляя государыню.

«Это ревнитель духовного преобладания! – подумала Екатерина. – Схоластик и, пожалуй, аскет. Он, вероятно, на основании своих схоластических знаний убеждён, что ему следует стоять чуть не во главе человечества».

Думая это, она вдруг обратилась к нему с вопросом:

   – Батюшка, верите ли вы в святость миропомазания?

   – С миропомазанием снисходит благодать Божия, поэтому нельзя не верить его святости! – отвечал отец Пётр докторально и с убеждением.

   – Если вы верите, то должны верить, что помазанники Божии, Его неисповедимым Промыслом, в мыслях своих направляются иногда к тому, что бывает недоступно для простых людей. В заботливости своей о судьбах мира, Господь ниспосылает тем, кто избран им для управления народами, такого рода указания, которые бывают непостигаемы обыкновенной человеческой мудростью. Поэтому беспрекословное повиновение в исполнении их повелений есть прямой долг, есть исполнение воли Божией.

   – Несть власти, иже не от Бога... – начал было говорить отец Пётр и хотел развивать эту тему, но Екатерина перебила его:

   – Фельдмаршал Александр Михайлович передал вам мои желания, и я, во имя Божие, прошу вас обдумать и немедленно приступить к делу. Исполнением моего поручения вы заслужите мою особую монаршую признательность!

С этими словами она встала. Отцу Петру тоже пришлось встать.

   – Идите же к фельдмаршалу. Он здесь во дворце. Вот он проводит вас, – сказала она, указывая на комнатного негра.

Делать было нечего, пришлось откланяться. Зато князь Голицын встретил его словами:

   – Приветствую вас, будущий член святейшего синода; государыня поручила мне передать вам, что в случае успешного исполнения её поручения это будет наименьшей наградой, на которую вы можете рассчитывать! Но вы должны, по священству вашему, дать слово на Евангелии в сохранении тайны!

Отуманенный этими словами, отец Пётр согласился, и между ними начался разговор об Али-Эметэ.

* * *

– Глубоко сожалею, мой добрый кузен, что приездом своим я разрушила все ваши предположения, все надежды. Я понимаю, как это неприятно: рассчитывать на получение богатого наследства – и вдруг лишиться его от появления какой-то невиданной кузины. Но что же делать? Если я не умерла, то что тут хотите, не умерла, да и только! Готова просить в этом извинения. Разумеется, вам в том мало утешения; но опять скажу, что же делать! – Это говорила Настасья Андреевна, миссис Ли, своему милейшему кузену князю Юрию Васильевичу Зацепину в великолепно убранной гостиной зацепинского дома, сохранившейся в том самом виде, в каком оставил её князь Андрей Васильевич, невольный житель Зацепина перед своей смертью. Дом был раскупорен, прибран и устроен после того, как члены земского суда с своим стряпчим признали за благо убраться подобру-поздорову. Тот же Чернягин, который хлопотал по поручению Андрея Васильевича об утверждении завещания, теперь позаботился, чтобы для дочери его благодетеля, Андрея Дмитриевича, всё было приведено возможно скорее в надлежащий вид.

Юрий Васильевич сидел против кузины как ошпаренный, не зная, что сказать, что сделать. У него был тот самый вид, как когда под носом страшно голодного пронесут вкусное и сочное жаркое. Впрочем, голова его особенно была подавлена мыслию: «А расходы-то, как же расходы-то? Сколько времени я копил, сберегал, и вдруг этим кровопийцам... И даром, совсем даром!..»

Вместе с тем как ни был он дик и самобычен, как ни был занят мыслью о понесённой потере, всё же сознавал, что нужно отвечать кузине что-нибудь, нужно хоть вид показать, что вовсе не желаешь ей провалиться в тартарары, хотя, разумеется, очень бы хорошо она сделала, если бы действительно провалилась в преисподнюю.

Настасья Андреевна, высказав своё полуюмористическое замечание, смотрела, однако ж, с такою грустью на всё окружающее, что могло представиться, будто она сама не рада, что явилась живой и тем разрушила корыстолюбивые надежды своего кузена. И точно, она в это время думала: «Хорошо бы, если бы я могла разделить это богатство, эту роскошь, с моим другом Эдварсом, а то что мне?»

   – Нет-с, сестрица, нет. Мы, право, очень-с рады! Не думайте-с, что вот-с мы жалеем... Оно, конечно, всякий сам себе желает, но когда вас Бог сохранил, так сохранил, и делать нечего-с! Одно, что если бы я знал, то и не разорялся бы напрасно; а не зная-с, понёс расходы, большие расходы. Разорился, можно сказать, совсем разорился. Опять понимаю-с, что вы не виноваты; но всё же-с разор-то свой очень-с горек!

   – Понимаю, милый кузен, чрезвычайно неприятно лишиться...

   – Не то, сестрица-с, не то! Я не о вашем говорю. Ну не пришло, так не пришло. А своих-то жаль! Знал бы я, что вы, славу Богу, живы и здоровы, стал ли бы тратиться...

   – Ах, кузен, если вы истратились, то я с удовольствием готова вознаградить. Я никак не могу допустить, чтобы вы, лишаясь моего, несли ещё потерю в вашем. Велики ли были ваши затраты? Я сейчас же вам прикажу выплатить.

Юрий Васильевич даже подпрыгнул на своём стуле, услышав эти слова кузины.

   – Вы-с очень добры, очень-с! Только ведь-с расходы большие были. По одному Зацепину эти кровопийцы пять тысяч взяли, да расходы на приём, угощение и разъезды особо. А по Парашину, по другим имениям, страшно-с сказать...

   – Боже мой, кузен, что ж такое? Ну сведите счёт и скажите. Всё же я полагаю, что буду в силах удовлетворить вас... Независимо от действительно громадного состояния, которое мне достаётся по завещанию, я имею ещё кое-что... Сведите же счёт, сколько вы истратили...

   – Счёт, сестрица-с, нечего сводить. Я и так могу сказать-с: всего истратил 18 643 рубля 72 копейки-с! Почти всё-с, что имел, теперь хоть под окнами-с милостыню просить!

Юрий Васильевич солгал. Он точно помнил цифру истраченных им денег. Эта цифра была 15 643 рубля 72 копейки. Но у него по меньшей мере оставалось ещё вдвое, да и с тремя тысячами душ, которые у него были, трудно было умирать с голоду. Он накинул к действительно истраченной сумме 3 тысячи рублей, рассуждая, что если она потребует точного счёта, то эти 3 тысячи легко разнести будет по разъездам, мелким расходам и необходимым угощениям.

Настасья Андреевна позвонила и приказала ту же минуту приехавшему с ней камердинеру уплатить сумму, названную Юрием Васильевичем.

Это привело Юрия Васильевича в восторг неописуемый. Вместо потери он ещё нажил. Да это чудо, это прелесть! Надобно будет как-нибудь к сестрице присоседиться.

Как все меркантилисты, гоняющиеся за копейками для составления рубля, Юрий Васильевич был страшно жаден на эти копейки. Поэтому когда его расходы воротились ему с барышом, то он готов был даже позабыть об имениях, которые внезапно у него исчезли из рук. Он помнил только одно, что от такой щедрой, роскошной и богатой кузины не грех и воспользоваться её щедростью; поэтому, ввиду предстоящих надежд на получение от неё, в том или другом виде, за то или за другое, он разговорился и даже расхвастался.

Настасья Андреевна слушала его совершенно безучастно. Она думала о своём Эдварсе, о своих ангелах. «Как бы им полезен был воздух здешних сосновых лесов! – думала она. – Не судил Бог!»

   – Ваша доброта, сестрица-с, меня ставит в такое-с положение, что я не умею-с выразить глубочайшую-с благодарность и почтение, – растобарывал князь Юрий Васильевич с своим вечным сюсюканьем и пришепётыванием. – Только право-с, сестрица, вам будет трудно-с улаживаться с нашим народом. Ведь у нас плут-с народ. Только и норовят-с, как бы надуть да провести барина. То хотят утянуть денёк-другой, а пожалуй, и целую неделю из барщины, то оброка не заплатить, а то и выпросить что или на что обмануть. А ведь всё расчёт-с, большой расчёт-с! Плут-народ у нас, сестрица, такие мошенники, что с огнём поискать. И потому нашему брату, привычному мужчине, с ними справиться так в ту же пору-с, а то вам...

   – Не разорят же меня, братец; я и сама сделаю для них облегчение.

   – Что вы, что вы, сестрица-с! Какие им облегчения! Да тут с ними и совсем не сладить, всё облегчений просить будут. Говорю: плут-мужик! Я-с, могу сказать про себя, человек-с добрый, простой. Наказаниев эдаких, знаете, чтобы пороть мужика как Сидорову козу, не люблю-с. А и я только тем и держусь, что всякая вина-с виновата. Чуть что-с – и на конюшню! А как облегчить-с их да пораспустить хоть вот настолько-с, сейчас же всё в кабак снесут. Тут хоть святых вон неси, ладу не добьёшься, никак не добьёшься! Умрут-с в кабаке! Да и бунтовать начнут-с, так бунтовать...

   – Полноте, кузен, люди везде люди. Поверьте, что они понимают свою пользу и не захотят за добро платить злом!

   – Это-с вы, сестрица, говорите потому, что их-с не знаете, потому что-с судите о них по чужому-с, по-иностранному-с. Наш народ-с именно добро-то-с и не любит. Вот-с хоть бы и со мной. Купил я вотчину. Вижу – многосемейные и без хлеба-с сидят. Вот-с я и решил для оборота...

И Юрий Васильевич начал рассказ о своём обороте сдачи в рекруты.

Настасья Андреевна с изумлением и ужасом смотрела на своего кузена.

   – Ведь, кажется-с, чего бы-с им лучше? Ведь без хлеба сидят. Подати-с исправник выбивать-с приезжает. А тут-с лишние рты с хлеба долой, да и подати я уж на себя беру. Так нет-с, пальцы рубят, по лесам прячутся, только бы как от рекрутчины отвильнуть. Он себе два-с пальца отрубит, ему ничего-с, также без хлеба сидит-с, а мне убыток-с, прямой убыток! Квитанции были дороги-с, тысячи по две и по три-с брали. Представьте себе, из-за эдакого шельмеца да целые-с две или три тысячи убытку.

«И это князь Владимирский-Зацепин. Это Рюрикович, потомок Владимира равноапостольного? – думала про себя Настасья Андреевна, вглядываясь пристально в своего кузена и не находя в нём ни малейшего признака жестокости, зверства или чего-нибудь, что бы объяснило ей источник того милого оборотика, которым Юрий Васильевич хвастал, и представило его операцию с какой-нибудь другой стороны, кроме меркантильной жадности работорговца. – Боже мой! – думала она. – Да где же княжеская честь, доблесть, уважение к себе, уважение к человечеству? Это негропродавец юга; нет, хуже, тот продаёт хоть чужую расу, – это братопродавец, хуже, чем людоед. И людоеды едят только неприятелей».

– А какие примеры тут-с выходили. Такие-с, что и в голову не придут! Вот взяли раз молодца, прямо с поля, посадили в анбар, думаем, завтра в присутствие свезём. Да молодец такой, красивый-с, вершков двенадцать ростом, кровь с молоком, а силища-то! Вот, думаю, за такого рекрута мне спасибо скажут; самой матушке царице, пожалуй, в гвардию. Только что вот-с его взяли, докладывают мне, что, мол, Поликарп пришёл, просит видеть. А Поликарпа-то-с я уже знал, у прежних господ был старостой, мужик строгий и эдак лет уж за шестьдесят. Велел звать. Он входит, кланяется как следует, кладёт сто рублей, да и говорит: вот, дескать, батюшка барин, Сидорка мой (молодец-то, что взяли, его сын) всего две недели, как озаконился, так он и просит его на годок от рекрутчины освободить и за то кланяется тебе ста рублями. Парень, дескать, он молодой, женился, потому что Акулька, жена-то теперь его, оченно уж ему полюбилась; так пусть, дескать, годик или полтора с ней погуляет, может, сыночек, а может, и два будут. Я их выкормлю, и тебе слуги будут! А потом, дескать, вся твоя воля барская, можно и в некрута сдать. В это время будто нарочно у меня квитанций-то много лежало; не шли, набора не было, а известно-с, и не думается, пока нужда не пришла, такой уж народ у нас! Вот-с соображая всё это, я и расчёл: думаю, не в год и не в два он из годов не выйдет, а может, и в самом деле мальчугана оставить, да как в отца будет, то не в убыток. Ну да и сто рублей на полу не подымешь. Вот, рассчитывая всё это, я согласился. И что ж вы думаете, сестрица? Ведь надул-с! Право слово, надул-с! Да как ещё надул-то? Год прошёл, сын у него родился. Я рассчитал: ну чего ещё ждать; квитанции же у меня подобрались; велел везти в присутствие. Так что же он? Шесть коренных зубов велел себе выдернуть, его и не приняли. И я, вместо того чтобы за квитанцию-то, может, тысячи три бы взял, должен был довольствоваться принесёнными мне прежде ста рублями. Вот-с какие мошенники!

Настасья Андреевна молчала. Она смотрела на своего кузена с полным презрением и ужасом.

«И это родовой князь, – думала она. – Где же доблесть рода? Впрочем, чем же он родовой? Правда, есть у него права, но права кастовые, а не родовые, родового в нём нет ровно ничего. Он называется князь, но только по преемственному преданию и более ничего. Он просто кастовый представитель капитала, стремящийся к наживе, попросту кулак, в душе кулак, хотя и зовётся князем».

   – Да-с, сестрица, вот ведь у нас какие мошенники, – продолжал князь Юрий Васильевич. – Оно бы всё ничего-с, другой бы раз не попался-с. Дельце-то всё было выгодное-с и поправило-таки некоторых дворян-с. Так чем бы поощрить, а они-с что же? Запретили-с, право слово, запретили-с! Да ведь они мои, говорю. Мои или не мои? Но что делать-то было? Осталось одно-с: девок на вывод продавать да мальчишек законтрактовывать. Вот в Зацепине у вас, да и в Парашине-с, много девок-с, и хороших, хорошие деньги давать станут. А коли это ещё отнимут, то просто хоть в гроб ложись, хоть от вотчин отказывайся!

   – Как это на вывод? – спросила Настасья Андреевна, останавливаясь на новости слова.

   – Так-с, на вывод. Девки подрастают, нужно их замуж выдавать, а парней женить. Если парню в своей вотчине невесты нет, покупают на стороне, это и называется на вывод. Я у себя, в Шугароновке, ввёл правилом-с, чтобы всякий парень невесту добывал себе сам, как знает. Женись на вольной или выводные деньги плати, это его дело. Своих же девок всех до одной-с я продаю на вывод. Ну-с, случается иногда и хорошие-с деньги брать-с, особенно когда покупают-то не для замужества-с.

   – Так для чего же? – спросила Настасья Андреевна. И её глазки засверкали от негодования.

   – Я в это-с не вхожу. Мне какое дело? Моё дело взять деньги и дать выводное письмо, а там её хоть под стеклянный колпак поставь. Хоть, признаться, всегда под рукой стараешься узнать, кто и зачем торгует, и сообразно тому и цену просишь. Цена девке обыкновенная 40 рублей, ну много 50 рублей, а вон господа богатые узнают, что у девки голос, в певицы домашние приучить хотят или комедию ломать хотят заставить, не жалеют и сотен. А иногда и так, какому-нибудь богачу девка приглянется, он и покупает, чтобы себе постель оправлять заставить. Ну тогда и тысячи, пожалуй, не пожалеет. У меня вот, в Шугароновке, поп овдовел и торгует себе девку в хозяйки, даёт 500 рублей, да шалит! Девка ему нравится, и я непременно с него семьсот сдеру. В Москву тоже этого товара много идёт для разных целей. И тут, разумеется, в цене не церемонишься, особенно когда видишь, что девка красивая и понравилась очень.

Долго сдерживала себя Настасья Андреевна, не желая, в полноте своего презрения, отвечать кузену. Но когда тот начал выкладку, что вот в тысяче ревизских душ есть, по меньшей мере, полтораста молодых и красивых девок, то она не выдержала и резко сказала:

   – Кузен, что вы говорите, что вы рассказываете? Разве возможно переводить на биржевой курс кровь человеческую, торговать человеческим мясом? Нет, кузен, вы не князь Зацепин, вы... вы... – Она хотела было сказать: бессовестный, бесчестный кулак, но привычная сдержанность её остановила, и она проговорила только: – Прошу вас никогда об этом со мной не говорить! – и вышла из комнаты.

«С такими людьми жить? – подумала Настасья Андреевна. – Это ужасно, ужасно! Вот что значит стремление к наживе во что бы то ни стало, страсть к деньгам и больше ничего, ничего...»

А Юрий Васильевич никак не мог понять, на что это сестрица так рассердилась? Кажется-с, он не сказал и не сделал ничего обидного!

V
НРАВСТВЕННЫЕ ИСТЯЗАНИЯ

Переговорив с Голицыным, отец Пётр дал себе слово быть неумолимым к Али-Эметэ и добиться полного и искреннего признания во что бы то ни стало.

Получением этого признания достигалась вся мечта его жизни. Он будет член синода, единственный в то время член из белого духовенства, и будет, стало быть, в состоянии напирать на чёрное духовенство всей силой своей эрудиции и своего аскетизма.

«Я укажу им, – думал он, – что можно, не принимая на себя ни зароков, ни заклятий, идти по истинному тернистому пути и что нет нужды надевать клобук и рясу, чтобы быть проповедником слова Божия; что можно поститься и молиться не как наёмник, а как истинный сын церкви, из любви к делу, а не ради мирских выгод.

Да, это верно! Только нужно получить признание, во что бы то ни стало нужно добиться. И я добьюсь! Непременно, во что бы то ни стало добьюсь!»

Под влиянием такой решимости отец Пётр отправился в каземат Али-Эметэ. Он явился перед ней как строгий судья её жизни, её поступков, даже помышлений.

Она лежала истомлённая, слабая, измученная, когда он вошёл. Робко подняла она глаза свои на сухощавое, но энергическое лицо неумолимого аскета и почти сразу поняла, что от этого человека она не может ожидать снисхождения и участия.

   – Прочитайте символ нашей православной веры! – сказал отец Пётр сурово, подходя к её постели.

Али-Эметэ стала читать по-немецки и какие-то слова произнесла неверно против перевода, сделанного отцом Петром.

Отец Пётр отнёсся к этой неверности весьма строго.

   – Отец иерей... – начала было Али-Эметэ.

   – Протоиерей, – перебил её отец Пётр.

   – Отец протоиерей, – повторила Али-Эметэ, – я жила всё время в землях чужих, где и церкви православной не было. Иногда по нескольку лет я не слыхала православного служения. Удивительно ли...

   – Православная церковь требует от своих верных сообщения и, по крайней мере, хотя раз в год полного искреннего исповедания и приобщения.

Отец Пётр стал говорить на эту тему, доказывая текстами Священного писания, что не очищающийся благодатию и духом лишается милости Божией и может возвратиться в лоно святой церкви только при сердечном умилённом раскаянии.

После такого приступа он спросил, верит ли она всей душой, всем сердцем тому, что она прочитала?

Когда Али-Эметэ отвечала утвердительно, то он спросил в заключительной форме:

   – Стало быть, веришь в будущую жизнь и наказание, ожидающее за гробом нераскаявшихся грешников?

На новый утвердительный ответ Али-Эметэ отец Пётр стал говорить о раскаянии. Он говорил учено, схоластически, подкрепляя каждое слово текстами святых отцов; говорил хорошо, академически; но едва ли говорил сердцу. Он убеждал, не тая ничего в своей совести, припасть к Отцу небесному с полным и совершенным раскаянием.

Затем сам собою следовал существенный вопрос: кто научил, кто указал, кто доставил бумаги, кто распустил слух?

– Отец Пётр! – отвечала Али-Эметэ, закрывая глаза свои, как бы под бременем тяжести её длинных ресниц. – С полным и сердечным раскаянием во всех проступках жизни моей прибегаю я к утешению религии; но всё, что знала о себе, я уже сказала. Никто ничему меня не учил, никто не указывал. Никогда я не распространяла слухов, что я дочь российской императрицы. Я знала с детства, что я высокого происхождения. Но кто действительно были мои родители, мне неизвестно. И я неоднократно, смеясь, говорила, что для меня всё равно, хотя бы мой отец был турецкий султан. Если слух о моём происхождении от русской императрицы распространялся, то людьми, меня окружающими. Граф Огинский привёз мне бумаги, доказывающие, что я происхожу от князей Владимирских, я поверила, что эти бумаги действительно мои. В этом вся вина моя, всё моё преступление, за которое я наказана так жестоко.

Но от отца Петра нельзя было отделаться так легко.

Он начал говорить о том, как тяжка смерть нераскаявшегося грешника; приводил слова пророков и апостолов, приводил примеры и сказания. Он говорил о Страшном суде, о загробной жизни; указывал, что если Бог спас её от наводнения, то любя её и желая дать ей время для предсмертного раскаяния.

Отец Пётр, как мы сказали, говорил академически хорошо, но говорил слишком учено, слишком схоластически, и слова его падали на бесплодную почву. Не формалистикой аскетизма, не схоластическими убеждениями можно было тронуть эту страстную и вместе как бы закалённую в самой себе натуру. Он сейчас же представился ей новым следователем, новым экземпляром тех допросчиков, которые столько раз пробовали над ней своё красноречие, желая добраться до её тайн, и она сейчас же замкнулась сама в себя.

А отец Пётр горячился. Ему так хотелось, с одной стороны, внедрить в неё свои убеждения, а с другой – заслужить милость царицы. Он знал, что, кроме назначения, казавшегося ему чуть не равным царствию небесному, милости эти к нему должны быть великие и богатые. Екатерина любила и умела награждать... Но всё напрасно. Чем он больше горячился, тем Али-Эметэ становилась холоднее, безучастнее. Дни проходили за днями, а отец Пётр не мог добиться ничего.

Голицын следил изо дня в день за этой борьбой, в которой тонкостям схоластической диалектики хотелось коснуться тайников души Али-Эметэ. Естественно, что эти тонкости скользили только по её поверхности. Все усилия отца Петра были безуспешны. Тогда отец Пётр, рассерженный и обиженный неудачей, начал грозить ей Божией карой, рисуя перед её больным воображением мрачные картины загробной жизни. Но и это не привело ни к чему.

О безуспешности отца Петра Голицын докладывал Екатерине. Государыня сердилась, находила, что поп недостаточно умён, недостаточно энергичен.

И она решилась на меру более действительную, более сильную, которая, она полагала, должна была вызвать откровенность всклепавшей на себя имя. Пристрастное отношение к делу заставило Екатерину забыть, что нравственное истязание есть тоже пытка, против которой она сама так восставала пером, словом и делом.

Впрочем, в это время Екатерина начала уже спускаться с той нравственной высоты убеждения, которая сияла в ней так ярко, когда она была великой княгиней. «Разум законов» Монтескье начинал в ней испаряться в суровой практике действительности, как испарялись, следовательно, и собственные слова её «Наказа». Влияние абсолютного самовластия отразилось даже на столь твёрдом характере, каков был характер Екатерины. Она ещё слушала возражения, но далеко не с таким спокойствием, с каким слушала их, вступая на престол. Иногда тот, который ей возражал, встречал такой взгляд, перед которым поневоле немели все доводы.

Нравственная пытка, приготовленная Екатериной для Али-Эметэ, заключалась в том, чтобы заставить её видеться с графом Алексеем Григорьевичем Орловым и через него выведать то, что она хотела скрыть.

По её вызову Орлов прибыл в Петербург.

– Граф, у меня до вас просьба. Я нуждаюсь в вас. Откажетесь ли вы мне служить? – спросила Екатерина, приняв Орлова весьма приветливо и с той особой, ей только свойственной любезностью.

Она протянула ему руку; лицо её приняло выражение удовольствия и той мягкости, которая всех обвораживала; глаза сверкнули, но так, как сверкают глаза детей, когда они увидят что-нибудь приятное.

Всё это было на руку Орлову, который в эту минуту, видимо, был приятным и жданным посетителем. Даже собачка Екатерины, Том, залаяв было на Орлова, по слову Екатерины; «Это свой, это наш!» замолчала, улеглась у её ног и весело завиляла хвостом.

– Так откажетесь ли вы мне служить, граф? – переспросила Екатерина.

   – Как же не служить, матушка государыня, царица наша радостная, – отвечал Орлов, стараясь говорить с той же искусственной простотой, с какой он говорил тогда, когда брат его был ещё в случае и мог признаваться человеком всесильным. Он хотел держать себя так, как будто ничего не изменилось и всё существовало в том самом виде, как было, или, по крайней мере, так, будто ни о какой перемене он не знал. – Мы все твои рабы-слуги, и нам отказываться от службы не приходится, хотя бы и вспомнилась иногда песенка, говорят, пропетая твоему величеству покойным Александром Ильичом Бибиковым:

 
Сарафанчик мой, сарафанчик,
Всюду ты, сарафанчик, мне пригожаешься,
А не нужен, так и под лавкой полежишь! —
 

а всё для нас служить тебе счастье. Приказывай, матушка государыня, приказывай! Послужим не хуже Бибикова и своей шкуры не пожалеем!

   – Всклепавшая на себя имя не хочет сознаваться. Заставь её, Алексей; поговори с ней, убеди!

   – Ну, матушка государыня, мне это труднее, чем что-нибудь. На крепость, кажись, лучше полез бы, на медведя с голыми бы руками пошёл. После обмана, о котором теперь не знать она не может, признаюсь, в лицо стыдно взглянуть. Но, как говорится, для милого дружка и серёжка из ушка, а для обожаемой царицы и совесть под каблук! Попробую, матушка, попробую; куда кривая не вывезет!

Государыня засмеялась и Вновь подала ему руку, которую Орлов поцеловал.

   – Государыня, – сказал он, – простите за вопрос: это правда, что она беременна?

   – Да, и ты скоро будешь отцом!

   – Что будет с бедным ребёнком?

   – Будь покоен, я позабочусь о нём.

   – А ведь нам, господа, нонче сенокосный год пришёл! – говорил стряпчий богоспасаемого города Зацепинска своим гостям, состоявшим из членов и секретарей обоих судов.

   – Как это сенокосный год? – спросил исправник.

   – Да так! Пяток по зацепинскому имению разделили?

   – Ну разделили, так что ж?

   – Ну ещё десяток разделим!

   – Это каким образом?

   – Таким: мы без того наследницы во владение не введём.

   – Как не введём?

   – Да так! Условий завещания не выполнила. Сказано было, идти замуж за князя дома Рюрика, а она вышла за какого-то Ли.

   – Да муж умер, детей у неё нет, стало быть, наследство не разбивается. Она каждый день за Рюриковича или там за какого князя идти может!

   – Нам до этого дела нет, сказано: имение предоставляется княжне Настасье Андреевне Зацепиной, с тем чтобы шла замуж так-то и так. Поэтому мы и можем вводить во владение или княжну Зацепину, или княгиню там какую-нибудь дома Рюрика; а каким же образом мы будем вводить какую-то госпожу Ли? Невозможно, совсем невозможно!

   – А ведь и точно! – начал резонировать уездный судья. – Если бы она теперь и вышла замуж, положим, за князя Ростовского или Долгорукова, несомненно Рюриковичей, всё же ей имение не следует; условие всё не выполнено. Потому что в завещании не сказано ничего о возможности выйти сначала за другого, а потом за князя, а сказано именно: княжна выйдет замуж за князя дома Рюрика. Теперь она хотя бы и шла, согласно условию завещания, за кого бы там ни было, но будет выходить не княжна Зацепина, а вдова Ли.

На основании таких рассуждений и соображений начались нескончаемые придирки к Настасье Андреевне в рассуждении передачи ей имения. Этими придирками они до того её измучили, что она готова была сама от всего отказаться. Только желание не передавать родовые вотчины в другие руки заставило Настасью Андреевну продолжать хлопоты.

Надоело, однако ж, Настасье Андреевне возиться и толковать с зацепинскими юристами, и она решила ехать в Москву и кончить там относительно Парашина, не зная того, что зацепинские крючки с московскими давно уже переписались.

Кроме необходимости хлопотать, ей любопытно было взглянуть на Москву, которой она ещё не видала.

«Там, – думала она, – я скорее могу найти знакомых моего отца, которые захотят помочь его дочери. Там, по крайней мере, я узнаю, что нужно сделать». И она поехала.

В Москве, обозревая достопримечательности, она натолкнулась однажды на громадный съезд перед церковью, – съезд в таком размере, в каком она в Москве до тех пор не видала. Проехать через этот съезд не было возможности.

   – Что это значит? Какая это церковь? – спросила Настасья Андреевна.

   – Ивановский монастырь, – отвечали ей.

   – Отчего же такой съезд?

   – Принимает пострижение новая монахиня, – отвечали ей, – из очень знатных.

«Я никогда не видала пострижения, – сказала себе Настасья Андреевна, – зайти разве посмотреть... Только если можно найти место?»

О своём желании Настасья Андреевна сказала сопровождавшему её ездовому. Ездовой похлопотал, отыскал казначея монастыря, мать Таифью, подарил ей, по приказанию Настасьи Андреевны, несколько золотых, и та проводила её на хоры и поставила её так, что она могла вполне видеть всю церемонию и слышать каждое слово.

Видит она стройную, благочинную службу. Церковь полна народа и большей частью высшими классами общества. Превосходное, торжественное пение, благочиние, самозабвение в молитве глубоко запали в сердце Настасьи Андреевны. Благоговение невольно охватило собой всю её душу. Оно наполнило её чувством невыразимого восторга. Она невольно подумала: «Вот убежище, дающее отраду несчастным» – и начала молиться, молиться искренне, от души. Она давно не помнила, чтобы так молилась: ей же почти не удавалось быть в православной церкви.

Но вот приводят постригаемую. Она в чёрном платье, лицо её покрыто флёром. Она снимает покрывало... и что же видит Настасья Андреевна? Молодую девушку лет 22-х или 23-х, красоты чрезвычайной и, видимо, вне себя среди торжественности обряда. Она не видит и не слышит ничего, она вся молитва. Волосы её рассыпаются по плечам. Глаза полны того неземного выражения, которое может исходить только из чистого возношения сердца к небу... Её постригают. Потом после принесения ею клятв отказаться от всех почестей мира, от всего родного, от всего любимого её одевают в монашеское платье, с пением торжественных стихир и молитв. Для Настасьи Андреевны это было нечто совершенно новое; оно поразило её глубоко.

   – Как фамилия вновь постриженной? – спросила Настасья Андреевна.

   – Княжна Трубецкая, младшая дочь покойного генерал-фельдмаршала, бывшего некогда генерал-прокурором, князя Никиты Юрьевича.

И точно, это была известная нам Китти, Катерина Никитична Трубецкая.

После смерти отца она очень убивалась. Ей всё казалось, что она была существенной причиной его смерти, отказавшись идти замуж за князя Юрия Васильевича, которого она не признала человеком. Не знала она того, что и сам отец её, увидав Юрия Васильевича первый раз, предложил себе тот же вопрос: «Человек ли он?»