355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Сухонин Петрович » Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы » Текст книги (страница 14)
Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы
  • Текст добавлен: 7 октября 2018, 08:30

Текст книги "Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы"


Автор книги: Сухонин Петрович



сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 44 страниц)

II
НЕ ВСЕ ПРЕДПОЛОЖЕНИЯ ИСПОЛНЯЮТСЯ

В Париже, за Сен-Жерменским предместьем, в направлении к Лувру и Тюльери, почти против самого Лувра, стало быть пройдя уже Пале-Ройяль, сдавался внаём небольшой отель вдовствующей герцогини Прален.

Почему и зачем старой герцогине ни с того ни с сего вздумалось вдруг сдавать свой отель внаём хоть за какую-нибудь цену, а если найдётся покупатель, то и продать, – так и было написано к общему управляющему имениями Праленов, герцога и графов, – к общему удивлению всей дворни, не только в продаваемом отеле, но и в большом, стоявшем в Сен-Жерменском предместье, так называемом праленовском дворце, никто не знал. Все толковали, рассуждали, но никто ничего не мог сказать определённого, ибо не было ничего, чтобы указывало на какое-либо изменение дел в семействе Праленов или какое-нибудь обстоятельство, которое могло бы оправдать столь чрезвычайную меру.

Старая герцогиня была очень богата, очень стара и в течение всей жизни своей очень любила свой маленький отель, в котором, кроме парадных комнат и комнат, занимаемых ею при приезде в Париж и совершенно недоступных в её отсутствие, жили ещё старая кормилица её старшего сына, убитого под Прагой в первой силезской войне, пикардийская крестьянка, летами немного моложе самой герцогини, с дочерью и внуком, здоровенным малым, нанимавшимся теперь для разноски воды; затем привратник с семейством, из разорившихся фермеров герцогини, сын которого занимал теперь важное место камердинера при втором сыне герцогини, графе Пралене, статс-секретаре иностранных дел христианнейшего короля.

Глава дома, Жозеф Баптист герцог де Прален, сын убитого, был ещё, как говорила герцогиня, совершенный мальчик, но с задатками быть столь же храбрым, как его отец, столь же красивым, как его дед, и столь же знаменитым, как его прадед, – по крайней мере, его бабушка от души тому верила и с совершенно покойной совестью уверяла в том других. «Теперь он ребёнок, – повторяла герцогиня, рассказывая о нём, – совсем ещё дитя, не знающий даже того, что его положение дозволяет ему смотреть на свет не совсем монастырскими глазами; но дитя, что же вы хотите, совершенное дитя!» И герцогиня плакала от умиления, рассуждая о молодости и будто бы полной наивности своего внука, в то время как Забавы молодого герцога, как будет видно ниже, ни в каком уже случае не могли относиться к разряду детских.

Третий сын герцогини был аббат; но аббат, надеявшийся быть кардиналом, большой приятель с маркизой Помпадур и всеми бывшими и, вероятно, могущими быть в будущем королевскими любимцами. Он делал вид, будто руководит воспитанием молодого герцога Пралена, долженствовавшего быть главой дома, хотя, в сущности, ничем до него не касался. По его протекции в отеле матери, кроме семейства привратника и старой пикардийки, жила ещё особа, вероятно довольно скромного происхождения, так как она подписывалась просто Эмилия Трей, не присваивая себе столь существенной в то время и столь завидной частицы де. У ней было четверо детей, как две капли воды похожих на милого аббата, который, вероятно, принимал в ней горячее участие, так как из большого отеля заезжал к ней непременно каждый день.

Теперь, рассуждали привратник с женой и старой пикардийкой, если отдавать отель внаём, как он есть весь, куда же денутся прежде всего они: Жан Фу и его супруга, которые по месту, занимаемому их сыном при графе-министре, имеют право на внимание; потом старая пикардийка, которой герцогиня обещала угол до самого конца жизни; наконец, мадам Эмилия со своими детьми, так напоминающими аббата и которых старая герцогиня, при приезде в Париж, всегда призывает к себе, никогда не допуская до себя их маменьку, – всегда ласкает и одаривает.

– Наниматель, тем более покупщик, какой бы он ни был, – пояснил Жан Фу, – не захочет держать в своём доме всю эту ораву и непременно выгонит всех нас на улицу. Если же нанимать для нас особое помещение, то придётся, пожалуй, заплатить дороже, чем можно получить за отель.

Все эти рассуждения, однако ж, оказались праздными. Отель был снят, и никого не выгнали. Герцогиня по хозяйственным соображениям решила продать или отдавать внаём свой совершенно излишний парижский дом, так как, по своим летам, приезжает в Париж весьма редко и может останавливаться в большом праленовском дворце, который за несовершеннолетием внука и помещением второго сына в отеле министерства стоял совершенно пустой, так как аббат и молодой герцог жили во флигеле.

Итак, предписание было дано с целью удостоверить каждого, чему все верить и должны были, что герцогиня изволила приказать отдавать внаём свой отель без всякой задней мысли и что она не знает ни кто наймёт его, ни зачем наймёт, ни какие последствия могут быть из такого найма; тогда как в сущности сдача отеля внаём обусловливалась совершенно иными соображениями.

В конце 1748 отношения Франции с Россией были весьма натянуты. После того как раскрылись все нити интриг французского министра иностранных дел д’Амелота, через бывшего посла в России маркиза Шетарди, и положительном неуспехе его преемника, графа Дальона, и после того как смерть князя Кантемира оставила французский двор при одном русском поверенном, что заставило и Францию отозвать своего посла, а французская политика, сблизясь с прусскою, становилась к нам в явно враждебные отношения, – императрица Елизавета, подчиняясь влиянию своего канцлера, начала склоняться к стороне Марии Терезии. Правда, в России была довольно значительная партия, готовая отдать преимущество союзу с Францией против союза с Австрией. К этой партии принадлежал и Воронцов. Но эта партия была, во-первых, видимо слаба; а во-вторых, удерживалась в своём принципе скорее из-за вражды к канцлеру Бестужеву, чем из действительного сочувствия Франции. В это время в голове одного из хитрейших представителей знаменитого Лойолы, аббата Флавио д’Аржанто, созрел и окреп довольно хитро задуманный план.

Он нашёл молодого герцога де Пралена, которому тогда минуло 22 года и который признавался представителем одного из знаменитейших имён Франции, женить на долженствовавшей выйти из коллегиума семнадцатилетней княжне Владимирской-Зацепиной, как на девушке, происхождение которой весьма легко могло предоставить ей политическое значение.

Он рассуждал так. «Родовое имя княжны принадлежит династии, 750 лет управлявшей Россией. Теперь, по родству, она родная племянница покойной императрицы Анны. Правда, в настоящее время царствует дочь Петра Великого, стало быть, престолонаследие укрепляется за другой, младшей линией дома Романовых, составляющей потомство Петра. Но, во-первых, потомство это раз уже было отстранено от престолонаследия советом вельмож; а во-вторых, всё оно заключается только в двух дочерях, из коих одна уже умерла, оставив после себя только одного сына, а другая, по крайней мере в виду света, остаётся девицей. Стало быть, весь вопрос заключается в молодом принце, о котором говорят мало хорошего. Говорят, что он не любим народом и что, впрочем, и сам он, этот принц, не любит и презирает русский народ, гордясь своим немецким происхождением. Как истинный кнехт, – рассказывают про него, – он не может представить себе ничего выше немецкого капрала, который рассчитывает, что если ему за неисправность часового дали 12 фухтелей, то по смене этого часового он должен отпустить ему по крайности восемнадцать, на том основании, что, во-первых, полученные им, капралом, фухтеля дороже солдатских, а у него кожа капральская, а не солдатская; во-вторых, потому что он не передаточная машина какая-нибудь, а настоящий немецкий капрал и если он из-за неисправности этой шельмы часового терпел, то должен заставить терпеть его с процентами.

«Такой принц, – рассуждал про себя Флавио д’Аржанто, – с такими понятиями, правилами, идеалами не может приобрести народную любовь, не может вызвать симпатию. А при таком положении весьма легко престолонаследие опять перейдёт к старшей линии дома Романовых, потомству старшего брата Петра, Ивана Алексеевича. Правда, представителем этой линии должен быть признан император, уже объявленный: принц Иванушка, как его называют русские, сын принца Антона Брауншвейгского. Но, во-первых, где он и жив ли ещё? А если и жив, то, воспитанный в каменном мешке, как называют русские свои страшные тюрьмы, может ли он быть способен к царствованию? А если нет, то единственная и последняя отрасль династии Романовых будет она, княжна Владимирская, родная племянница царицы Анны и внука царя Ивана Алексеевича».

«Положим, – рассуждал отец Флавио, – что нынешний наследник, великий князь, сойдётся с народом; положим, что у него могут быть дети; положим, наконец, что и Иванушка выйдет из мешка вполне способным и любимым; но какова гроза-то на всех у нас будет в руках? Прямая наследница! Недовольные всегда есть и будут! У нас всегда в руках есть средство разжечь их недовольство, а опора ему будет. Прямая и законная наследница. Это будет далеко потвёрже, чем спасшийся будто чудом от убийства царевич; а и с царевичем мы таки наделали дел; теперь, пожалуй, поведём эти дела удачнее... Опять и то, – рассуждал про себя иезуит, – малолетний император Иоанн V, разумеется, возбуждает к себе жалость; но его никто не видел, никто не знает, затем никто о нём и не думает. Другое дело – редкая красавица, умная, сдержанная, воспитанная... Одно жаль – не знает по-русски; но что делать? В условии воспитания получение денег особо ставилось незнание русского языка. Теперь воспитание кончено, и она может заняться им; это прежде всего. Да теперь, впрочем, в России уже многие говорят по-немецки и по-французски, так что незнание ею русского языка едва ли будет препятствием к получению ею партии преобладающего значения. А тогда, тогда?»

Флавио д’Аржанто думал обо всём этом не один месяц; наконец, решился написать своему бывшему питомцу князю Петру Никитичу Трубецкому, сыну Никиты Юрьевича, шифрованное письмо тем ключом, который ему когда-то показывал. Пётр Никитич был ещё молод, но по лестнице чинов шёл быстро. Уже капитан гвардии, камергер и член юстиц-коллегии. Скоро, надобно полагать, при покровительстве батюшки, сделают его и сенатором. Отец Флавио жил в доме Трубецких около трёх лет для обучения целого пансиона из детей Трубецкого от его двух жён, пасынков и взятых им племянников и мог рассчитывать на некоторое к себе внимание не только детей, но и отца, самого Никиты Юрьевича.

Пётр Никитич показал, разумеется, письмо иезуита отцу и по его совету отвечал не шифром, а просто по-французски, но отвечал так, что, как говорил отец, «комару негде было подточить носа».

Иезуит понял интригана, и между ними началась переписка самая простая, самая невинная, как между учителем и учеником, его уважающим. В ответах Петра Никитича, разумеется, была заметна рука Никиты Юрьевича; но иезуит и вида не подавал, что он подозревает, что письма его читаются не одним только его учеником.

Вот на основании этой-то переписки Флавио и составил свой план. По этому плану, сама не зная того, наша княжна Анастасия-Елизавета попала в отель герцогини Прален. По этому плану к ней в покровительницы, или дуэньи, назначена вдова генерала из старинной хорошей фамилии Мария де Куртней; по этому плану обстановка, жизнь и отношения русской княжны Владимирской начались так прилично, так роскошно и так нравственно, по крайней мере с внешней стороны, что благодаря усердному распространению слухов отцами иезуитами тогдашний Париж мог только разевать рот. Притом же нельзя было не заметить, что всё это обходилось княжне относительно столь дёшево, что нельзя было и думать, что княжна может захотеть что-нибудь переменить...

– Разумеется, ваша светлость, – десять миллионов франков не Бог знает какое состояние, – говорил абат Флавио д’Аржанто герцогине де Прален. – Но я вам докладываю, что состояние это более чем удесятирится при выполнении некоторых условий, в завещании прописанных. Условия эти легко могут быть изменены. В России, при надлежащих хлопотах, всё может быть изменено. А тогда состояние это будет именно состояние царское. Более ста пятнадцати миллионов франков, дающих при высоком проценте на капитал в России более десяти миллионов франков дохода. Покажите мне на немецкого государя, который имел бы такой доход без обязанности нести соответственный расход. Это положительно царское состояние, герцогиня!

   – Это так! – отвечала лениво старая герцогиня. – Но я как-то не верю в эти отдалённые богатства на концах света; не люблю я ни американских, ни индейских, ни русских приданых. Очень верю, что они существуют; но как-то, знаете, для глаза невидимы, так поневоле сомнительны. А герцог де Прален такое имя... К тому же вы говорите, что ещё нужно устранить условия...

   – Наш орден, ваша светлость, распространяет своё влияние в целом мире, поэтому он ближе всего может ознакомиться, чему можно верить и что представляется одним миражем. Ваш внук, герцог, многолюбивый и верный сын церкви, поэтому не может не быть предметом заботы её преданнейших служителей, и они не могут допустить, чтобы он мог подвергнуться обману. Здесь в рассуждении состояния обмана нет. Но я веду свою речь, ваша светлость, не собственно о состоянии. Высшие интересы слишком важны, чтобы им можно было предпочитать даже сотню миллионов. Княжна, не считая убогих, больных и неразвитых принцев, из коих один заперт где-то, как говорят, в каменном мешке, а другой хотя и объявлен наследником, но, видимо, не способен не только царствовать, но и свободно располагать своей волей, причём его поступки до того дики, что могут признаны невменяемыми, – за этими принцами она остаётся единственной представительницей царствующего дома Романовых, прямой наследницей русского престола.

   – Что такое? – переспросила старая честолюбивая герцогиня. – Как наследницей?

   – Так, престол может достаться ей по наследству. В России женщины не отстраняются от престолонаследия, а она единственная представительница...

   – И вы думаете, что она может быть русской императрицей?

При этих словах герцогиня даже вздрогнула. Честолюбивые стремления рисовали уже перед ней её внука в короне и порфире, рисовали владетелем четырёх царств.

   – Да! Она приходится родной племянницей царствовавшей перед тем государыни Анны Иоанновны. Притом родовое имя князей Владимирских-Зацепиных составляет одну из старших линий прежней династии царей московского дома. А вы знаете, герцогиня, Божья воля высказывается в происхождении. К тому же русские весьма привязаны к своей старине. Одно имя Владимира Равноапостольного Мономаха приводит их в восторг, хотя по бывшим тогда беспорядкам они должны были поручить себя татарскому царевичу и родоначальнику нынешней династии...

Невежественный француз думал, что Владимир Равноапостольный и Владимир Мономах были одно лицо, что они оба были цари московского дома, что династия эта прекратилась избранием татарского царевича Бориса Годунова, потомство которого и царствует до сих пор, несмотря на своё будто бы китайское происхождение.

Видно, что француз врал без милосердия; но, разумеется, не герцогине де Прален было указывать ему на исторические несообразности. Она, напротив, с удивлением думала: «Как эти люди всё знают!» – и слушала его чуть не с благоговением.

   – Теперь, – продолжал хитрый иезуит, – пути Божии неисповедимы. Если волей Промысла, при содействии всех сил нашего ордена, светлейшая княжна Владимирская, как представительница обеих династий, займёт место на прародительском престоле своих предков, то, может быть, на неё и её благочестивого супруга будет возложен тот великий подвиг воссоединения церквей, который привлечёт к стопам святейшего отца миллионы верующих, погибающих теперь в схиме, и спасёт таким образом целые страны от гибели. Какое величие, какая заслуга перед Господом! Герцог Прален, руководя царствующей государыней как супруг и истинно верующий, приведёт к умилению сердца её подданных и будет родоначальником новой династии великих христианнейших королей Востока, столь же великих, столь же славных, как и наш христианнейший король Запада. Не завиднейшая ли доля как для этой жизни, так и для будущей?..

   – Да она, кажется, даже не католичка?..

   – Это не имеет значения! Господь Бог избирает различные орудия для достижения своих божественных целей, иногда даже непостижимые нашим слабым человеческим разумом. Княжна если и не просветилась ещё светом истины, то не менее, видимо, способна восприять благодать, ей ниспосланную. Внимательность её к нашим учениям, её скромность и сдержанность выше всякой похвалы. Весьма может быть, что Господу угодно, чтобы высшая благодать осенила её в то время, когда она своё славное схизматическое имя сольёт с не менее славным, но и любезным для всего католического православия именем герцогов де Прален и когда станет думать о том, чтобы великому роду своему предоставить знаменитость не только царственную, но и духовную... Поверьте, герцогиня, и в совпадении условий, и в той случайности, что её воспитание направилось к нашему коллегиуму, виден перст Божий, которым указуется великое будущее, великая слава вашему потомству... великая слава имени герцогов Праленов, будущих императоров и царей, будущих просветителей Востока во славу истины...

   – Я покоряюсь, святой отец, вашим словам. Верю в премудрость Божию. И если Богу угодно, чтобы мой внук...

   – Был велик и славен! – прервал её иезуит. – Был той звездой Востока, которою Бог благословил быть Людовику Святому на Западе, то вручите же судьбу его в руки нашего ордена. Мы озаботимся им, как возлюбленнейшим и дражайшим сыном церкви, соединяя его с неверной пока, но обращаемой уже на истинную стезю нашей приёмной дщерью, близкое, хотя и тайное обращение которой будет приятнейшим приношением небу...

Но, останавливаясь на объяснениях и предположениях ловкого иезуита, закружившего славолюбивую голову старой герцогини де Прален, мы должны от себя сказать, что предположения его были крайне ошибочны. Княжна Владимирская, по своей молодости, сдержанности и осторожности, действительно всегда внимательно слушала наставления отцов иезуитов, к которым чувствовала глубокую благодарность за воспитание, тем более что в продолжение этого воспитания они обходились с ней очень мягко и сдержанно, но вместе с тем она стояла твёрдо на своей религиозной почве полного и истинного православия. Правда, она не спорила и редко вставляла даже своё замечание; но, во-первых, спор был не в её натуре. Воспитанная вне семьи, она любила обдумывать свои слова и прежде всегда спрашивала, к чему поведёт, если я стану доказывать им то. или то? Во-вторых, замечания её, если когда она и решалась их вставить, всегда произносились весьма мягко, будто вскользь, и хотя заключали в себе иногда столько меткости, а подчас даже и насмешки, что должны бы наводить на мысль, что обращение её не так легко, как могла думать иезуитская самонадеянность, – тем не менее эти замечания казались такими случайными, что отцы иезуиты могли легко относить их к молодости и необдуманности. Афонский монах, грек, преподававший ей закон Божий, был человек умный и, зная, какому влиянию подвергнется его ученица, сумел против этого влияния снабдить её достаточно сильным оружием. Так, однажды, когда отец Флавио объяснил ей о передаваемой волей Божией святейшему отцу безгрешности, она вдруг спросила: а что, если несмотря на святость свою, он вдруг согрешит, например, увлечётся местью, злобой или другим чувством, останется ли он и после того безгрешным?

Но что было правда, то правда. Она увлекалась весьма часто внушениями иезуитов, но в каком смысле? В том, когда иезуиты старались ей представить, что она имеет высшее предназначение, что её судьба – свершение великих подвигов, направленных ко благу человечества. Этих внушений она заслушивалась. И это естественно. Она ещё была молода, а кто же, будучи молод, не полагал себя в числе избранников, предназначенных к чему-то высшему, к чему-то особому, в чём скрывается благо человечества?.. А княжне было 18 лет. Она была красавица и совершенно независима. Обеспеченное состояние, общий за нею уход и встречаемая всюду предупредительность невольным образом поддерживали и укрепляли в ней мысль, что она не то, что другие; что у неё другое предназначение, другая цель; что она должна быть выше того, чем могут быть заняты и отягчены другие. Удивительно ли, что при таком настроении княжна внимательно слушала иезуитские объяснения о своём высшем предназначении. Только слушая отца Флавио и других его сподручников, она думала совершенно иное, что предполагали они. Они думали, что наведут её на мысль стремления к соединению церквей на лоне католического признания непогрешимости святейшего отца; а она думала о том, что проникнет и раскроет те тайны разумности, тот источник правды, которые помогут ей открыть в человеческой жизни истинный путь к достижению общего счастия и благоденствия.

Самым частым гостем в её гостиной был, разумеется по тому же влиянию иезуитов и под покровительством разыгрывающей роль старшей хозяйки мадам Куртней, двадцатидвухлетний пэр Франции, герцог де Прален.

Молодой герцог был совершеннейший тип знатной французской молодёжи того времени. Нахватавшийся вершков в образовании, умеющий остро и красно говорить обо всём, но не знакомый ровно ни с чем основательно; прочитавший новую Элоизу и начавший Эмиля, но бросивший его потому, что он показался ему весьма скучным; запомнивший несколько скандальных стихов из Орлеанской девственницы, но не осиливший прочтением даже её до конца, – он был именно петиметр и ничего более как петиметр, завитый, напомаженный, раздушенный, готовый во всякую минуту драться насмерть и распевать памфлеты на дуэлистов, толковать о естественных правах человека и в то же время давить своих вассалов правами охоты; он был блестящий болтун, остряк, не верующий, казалось, ни во что святое, а боящийся остаться в тёмной комнате или ступить с постели левой ногой и каждую неделю по часу проводящий в исповедальне у своего духовника. Хотя герцогиня, его бабка, называла его ещё совсем ребёнком, чуть не дитятей, но он уже был известен двумя скандальными похождениями, в которых его роль, даже в тогдашнее время общего разврата, нельзя было признать блестящей. В одном он увёз жену у какого-то чиновника и, прожив с ней неделю, привёз к мужу обратно, предложив ему на выбор или драться с ним на шпагах, или получить семь тысяч франков, с тем чтобы не укорять уже жену её поступком, а забыть о нём. Муж, какой-то клерк, думавший с ужасом о тех господах, которые вдруг ни с того ни с сего ныряют друг в друга шпагами, разумеется, выбрал последнее. Тогда он, подавая билет в десять тысяч, заявил, что он сдачи не берёт, а продержит зато у себя его жену ещё три дня.

Другое похождение было ещё скандальнее. Узнав, что одного мужа часто по ночам не бывало дома и он возвращался иногда домой часу в пятом утра, он подкупил людей и пришёл к жене, под видом мужа, в его халате и туфлях. Обманутая женщина, не подозревая обмана, рассыпалась в упрёках и жалобах на позднее возвращение домой, тем не менее отдалась вполне его мужниным правам. Вдруг в минуту его самых нежных ласк раздался сильный хозяйский звонок. И знатный проходимец должен был уносить ноги и прятаться в каком-то чулане, оставив обманутую им жертву в полном недоумении...

Зато с внешней стороны, нечего говорить, он был безукоризнен. Он был ловок, красив, вечно в д’алансонских кружевах и бриллиантах, в богатом мундире герцога и пэра Франции. Любезный, весёлый, он производил впечатление и, по расчёту иезуитов, весьма легко мог увлечь такую ещё неопытную монастырку, каковой была княжна Владимирская.

Кроме герцога, бывали ещё у мадам Куртней две-три дамы, принадлежавшие к клерикально-аристократическому свету, с дочерьми и племянницами, да два-три товарища молодого Пралена, не пользовавшиеся, впрочем, столь блестящим положением, как он, поэтому безмолвно уступавшие ему дорогу; бывали ещё два-три сановника, один писатель, из самых, впрочем, благонамеренных; тем не менее вечера и приёмы, организованные мадам де Куртней, были весьма приятны. Блестящий, полный любезности, а иногда и мысли разговор, лёгкое занятие музыкой, иногда пропетый художественно романс, затем лёгкий, но хороший ужин с бокалом шампанского делали вообще салон княжны весьма привлекательным, хотя он и не принадлежал к числу тех блестящих салонов, о которых тогда много говорилось и писалось.

Во всяком случае, княжна Владимирская не скучала. Правда, серьёзное настроение её ума скорее скользило по всей этой лёгкой болтовне, которою её кругом осыпали, чем принимало в ней участие; но самое это серьёзное настроение давало пищу для движения её мысли. Она полюбила чтение и начала учиться русскому языку. Чтение, которое в то время почти исключительно обращалось в сфере понятий энциклопедистов, разумеется, было бы проклято отцами иезуитами, если бы они могли о нём знать. Но им и в голову не приходило, что их питомица живёт давно уже своей жизнию, думает по-своему, совершенно вне того круга, который подчинялся влиянию мадам де Куртней. Английский язык и английская литература давали ей исход из того круговорота, в котором обращалась тогдашняя жизнь французского высшего общества.

Это происходило именно тогда, когда английские колонии в Америке, оскорблённые парламентом своей метрополии за произвольное наложение на них гербовой пошлины, прислали своё посольство ходатайствовать об отмене этой меры как несправедливой. Посольство это, представив своё прошение, в ожидании разрешения, из любопытства ли, а может быть, и с расчётом, в видах подготовки себе почвы на случай могущего быть столкновения, вздумало посетить Париж.

Посольство находилось под главенством известного уже повсеместно Вениамина Франклина, учёной знаменитости, естествоиспытателя, философа, которым, по справедливости, новый свет мог гордиться.

Прибытие этого посольства перевернуло вверх дном все понятия парижского общества. Перед ним вдруг явились не завитые и напудренные петиметры, не раззолоченные и разукрашенные куклы, с вечной болтовнёй и любезностями, – перед ним явились просто люди, люди как их создал Господь Бог, с разумом, душой и чувством.

В чёрном простом платье, без всяких прикрас, с речью, полной искренности и убеждения, разумности и сознания человеческого достоинства, но далеко не щеголяющей ни остротой, ни каламбурами, они показались Парижу столь новыми и оригинальными, что вся знать Парижа захотела их видеть, с ними говорить.

Во главе всех, разумеется, представлялся Франклин, семидесятилетний старик с умным лицом, светлым взглядом, густыми седыми волосами, знаменитый своими учёными открытиями, объясняющий всё так просто, так ровно и снисходительно слушающий всякого. Перед тем прогремело имя Франклина как человека, открывшего новую, совершенно непонятную тогда силу природы – электричество. Он, как говорили тогда, благодаря своему открытию подковал гром и молнию. В обществе нередко обращались к Франклину с вопросами по его открытиям, просили разъяснений. Он не отказывался, объяснял, показывал, делал иногда опыты, обращая изящные салоны болтовни в учёную аудиторию.

Все заслушивались умного старика, который умел соединять философию слова с философией жизни. Впечатление, им производимое, было неизобразимо; оно, можно сказать, осветило собою и его спутников, которые, впрочем, каждый со своей стороны были замечательны.

За Франклином следовал Дин, сухой мужчина средних лет, но замечательного ума и энергии. Он был тем, кого в настоящее время назвали бы представителем отрицания. Он отрицал всё, что во французском обществе того времени считалось несомненным кодексом жизни, как бы данным самим Провидением. Начиная с католической святости папы и кончая выражением воли Провидения в происхождении, всё подвергалось едким нападкам Дина, силе его сарказма. Но его нападки были так метки, так умны, что герцоги сами смеялись над тем, что, как они ни богаты, всё же не могут достать себе яйца лучше того, какое ест простая коровница, получив его прямо от курицы. Впрочем, французское общество, и особенно аристократическое, в то время, можно сказать, питалось отрицаниями. Вольтер был его идол, которому поклонялись короли. Оно как бы предрекало себе будущие свои отрицания в зале потерянных шагов. Правда, оно скорей болтало, чем думало. Но, может быть, поэтому-то резкие выходки Дина и останавливали на себе его особое внимание.

За Дином следовал молодой Ли, личность в свою очередь замечательная. Он был очень хорош собой. Среднего роста, но редкой стройности и ловкости, смугловатый, с чёрными как смоль волосами и глубокими, блестящими чёрными глазами, молодой Ли останавливал на себе внимание уже самым своим видом. Прибавьте к этому необыкновенную сдержанность, необыкновенное уважение к своему слову и чувству, и притом речь – живую, простую, энергическую, и перед вами явится молодой Ли – американский красавец, в каждом слове которого было видно желание добра, свободы, разумности всему существующему – желание, высказываемое со всей энергией, но и с американской скромностью и простотой. Вообще, Ли был молчалив, но когда он говорил, то заставлял себя заслушиваться, сколько теплоты было в его слове, столько было в нём задушевности и силы.

Княжна увлеклась рассказами о посольстве, нашла случай пригласить их к себе и сразу оценила Ли. Его искренность и добросердечность, столь противоположные петиметрству, её очаровали. Его мнения показались ей столь оригинальными, что возбудили любопытство. Она невольно захотела познакомиться ближе, захотела узнать. А это, естественно, вело к сближению, разъяснению, рассказу... Ли, разумеется, охотно разъяснял, описывая и источник своих взглядов и мнений – американскую жизнь, столь не похожую на жизнь тогдашней Франции.

Он описывал борьбу с природой, с краснокожими, объяснял труд, равенство перед законом, силу самоуправления; он говорил о взаимных отношениях, простоте жизни; пионерстве цивилизации. Все заслушивались его с удовольствием. Французскому обществу казалось, что оно вновь открыло Америку.

Герцог де Прален, который до того, несмотря на все внушения иезуитов, относился к княжне довольно легкомысленно, хотя нельзя было сказать, чтобы она ему не нравилась, в это время вдруг совершенно влюбился в неё.

Ему начало казаться, что краше её и в мире нет, что она единственная девица, которую достойно почтить титулом герцогини де Прален. Но самая страсть и страстность молодого герцога при тогдашней сентиментальности и фразёрстве, которой он подражал, ставили его перед княжной в весьма невыгодное положение. Во-первых, он напоминал ей её кузена Андрея Васильевича, с той только разницей, что в том она видела самобытность, видела нечто своё, характерное и самостоятельное, а в герцоге не видела ровно ничего, что сколько-нибудь отличало бы его от других. Она видела в нём только куклу, только манекен, копию с сотни других петиметров, с тем же поворотом головы, той же манерой говорить, даже теми словами и движениями, которые она видит у всех. Подражание его в костюме, в манере говорить, даже во многих приёмах герцогу д’Эгриньону, добившемуся впоследствии своей светскостью и ловкостью звания первого министра и первого любимца короля и ставшему действительно вельможей, заставили её прозвать Пралена обезьяной. Когда же она привыкла называть его про себя этим именем, то, несмотря на то что герцог Прален был вообще красивый молодой человек, он начал представляться ей чуть ли не действительно похожим на обезьяну.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю