Текст книги "Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы"

Автор книги: Сухонин Петрович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 44 страниц)

   – Нет, нет, не говори, Мешеде! Чему должно быть, то будет, и я не должна отступать перед судьбой. Не скрою от тебя, моё настоящее положение ужасно. Не получая ни пенсии и никаких известий от дяди из Персии, ни доходов от копей Оберштейна, ни, наконец, помощи от моих единомышленников, подвергаясь даже преследованию в нежностях со стороны князя Радзивилла, – я просто теряюсь, путаюсь, сама не знаю, что делать! Я приехала в Рим, чтобы видеть папу, но – несчастие – папы нет! Ни с кем из кардиналов нельзя видеться. Между тем мне нужно 2 тысячи червонных, ну хоть тысячу. Без этой тысячи я погибла. Что значит тысяча червонных против того, что я могу владеть империей, дающей до 15 000 000 червонных дохода? Ничтожество, капля воды в океане! Между тем у меня нет этой капли, и из-за того все мои надежды могут уничтожиться и я сама сгину как былинка. Выручить меня из этого положения может только кардинал Альбани. Он поймёт, что из-за тысячи червонных рисковать мировыми интересами и смешно, и грешно. Я говорила об этом Рокота ни, но он – он слишком мелок, слишком ничтожен; его идеи слишком погружены в меркантильные расчёты, чтобы представить себе важность... Ясно, что нужно идти самой, чтобы убедить, чтобы пояснить... И я решилась... Не возражай, не возражай, а лучше распорядись достать мне мужское платье, и если не хочешь меня сопровождать, то...

   – Всемилостивейшая государыня, я с вами и за вами всюду, хоть на смерть!..

   – Ну идём же снаряжаться!..

* * *

Через несколько часов по тёмным улицам Рима пробирались две личности: одна – знатная дама в темно-пунцовом бархатном платье с шитым золотом корсажем, в маске и под покрывалом, падающим из-под шляпы, с кокарды которой до самых плеч падали длинные страусовые перья, прикреплённые к ней бриллиантовым аграфом. Другая – молодой оруженосец, или паж, в тёмной испанской мантилье и белом атласном, шитом золотом камзоле, тёмных шёлковых панталонах, одетых по-римски, коричневых чулках, башмаках, с тонкой шпагой у бедра и кинжалом за широким лакированным поясом. Первая личность была Мешеде, вторая – Али-Эметэ.

Они подошли к стене Ватикана и дошли до западной калитки. Дама шла впереди, оруженосец, или паж, за ней.

За железной решетчатой калиткой в саду стоял на часах молодой сержант папской гвардии, с мушкетоном у ноги и шпагой наголо. От скуки он смотрел сквозь решётку калитки на улицу и насвистывал не то марш, не то духовную кантату.

Дама подошла к самой решётке.

   – Рыцарь, кажется, потерял надежду видеть ту, о которой он думает! – сказала она, останавливаясь и опираясь на китайский зонтик, который держала в руках и который в то время считался в числе драгоценностей.

   – Рыцарь смотрел на небесную звёздочку и, обращаясь к ней, молился, чтобы надежда его не обманула, – отвечал часовой.

   – Ну вот, молитва рыцаря и услышана; доволен ли он? И если доволен, то не захочет ли приветствовать ту, которая умела победить свои сомнения и страхи и пробраться сюда, чтобы прогнать от него несносную гостью – скуку?.. Можешь идти и ждать меня у восточного павильона, – сказала она, обращаясь к своему проводнику.

Она сказала это громко, так что папский гвардеец не мог не слышать.

Проводник, казалось, исчез в темноте.

   – Итак, рыцарь не хочет приветствовать явившуюся к нему даму? – повторила Мешеде.

   – Рыцарь у её ног! – отвечал гвардеец.

С этими словами калитка распахнулась, и часовой, упав на колени, стал целовать руки Мешеде.

Али-Эметэ незаметно проскользнула в это время в калитку. Гвардейцу было не до охраны.

Войдя в сад, она вспомнила, как ей говорили Ганецкий и Доманский, что перед окнами кардиналов раскинут лабиринт и что секрет этого лабиринта заключается в том, чтобы на всяком раздвоении пути держаться правой стороны; что среди извилин лабиринта есть киоски, беседки, гроты, которые служат святым отцам не только для отдохновения, но и для развлечения.

Идя вдоль аллеи из померанцев и придерживаясь правой стороны, Али-Эметэ наткнулась на человека, который прятался около колонн одного из портиков, поддерживавших какое-то фантастическое здание, предназначенное, вероятно, скорее для увеселения, чем для отдохновения.

Али-Эметэ немножко струсила, но, видя, что прятавшийся человек тоже как бы трусит, оправилась.

   – Ты кто? – спросила она.

   – Тс! тс! – отвечал прятавшийся человек. – Сию минуту покажется отец Корочини, экзекутор священной коллегии; если он увидит нас, то насидимся в здешних подвалах; да хорошо, если немецкими шпицрутенами отделаешься, а пожалуй, и в инквизиционные допросы попадёшь!

Услышав такую новость, Али-Эметэ бросилась тоже за колонны.

   – Ты от кого? – спросил тот.

   – А ты? – отвечала Али-Эметэ вопросом.

   – Я от германского императора Иосифа II к кардиналу Петронелли с письмом.

   – А я сам от себя.

   – К кому же?

   – К кардиналу Альбани!

   – У! строгий! Второе окно от главного перистиля.

   – А твоё которое?

   – Моё четвёртое.

Оба замолчали.

   – Что ж ты, с просьбой, что ли? – спросил посланный от германского императора.

   – Не то что с просьбой, а нужно кое-что ему передать!

   – Это ещё ничего; а если просьба, то брось! Тс! тс! Идут! Прячься!

Незнакомец схватил Али-Эметэ за талию и увлёк вместе с собой в нишу за колонной.

В это время по саду шёл дозором отец экзекутор, с двумя помощниками, караульным офицером, двумя ефрейторами и несколькими рядовыми.

Впереди них трое папских служителей несли фонари в виде факелов на древках, подобные употребляемым в церковных церемониях.

   – Молчи! – говорил незнакомец, охватывая Али-Эметэ и стараясь не попасть в светлый круг освещённого пути. – Иначе сейчас схватят.

Али-Эметэ замерла поневоле.

Отец экзекутор с своей свитой прошёл мимо, не заметив спрятавшихся.

   – Ну, слава Богу! Теперь целый час сад свободен от дозора. Пойдём вместе. В лабиринте мне дорога знакома, и я выведу тебя прямо к окну кардинала Альбани.

Али-Эметэ с благодарностью приняла предложение. Они пошли вместе.

   – Тяжёлое дело – доставка писем в конклав. Разумеется, платят хорошо, а попадёшься, уж никто выручать не станет. Так прямо и говорят: если попадёшься, то отвечай Своей кожей!

Заметив в своём спутнике страсть к россказням и краснобайству, Али-Эметэ решилась этим воспользоваться и кое о чём его порасспросить.

   – А что, разве кардиналам-то и писать запрещают?

   – Да как же не воспрещать. Они должны выбирать нового папу, должны руководиться в этом внушением Божиим, не давая места ничему человеческому, не склоняясь ни перед кем и не изменяя себе ни для чего. А какое тут внушение Божие, когда вот я от германского императора восьмое письмо несу, а французский Людовик, хоть самого-то его в Риме и нет, но через своих двух послов чуть не весь конклав в руках держит.

   – Из-за чего же они бьются, что нарочных послов посылают и на посылки тратятся?

   – Как из-за чего! Один хочет своего кандидата в папы провести, другой своего. Всякий вперёд уговаривается, что коли кто при его помощи папой будет, то чтобы под его дудку плясал. Вот и шлют, и подкупают. Какие деньги кардиналам перепадают – страсть! Благодаря Богу, из этих денег и на нашу долю бедняков кое-что прилипает. Вот хоть бы я, сегодня больше двухсот драхм заработал, а за что? За один риск! Труд-то не велик в известное потаённое место – у каждого кардинала такое есть – письмо положить... Да ты, видно, новичок в нашем деле – деле ворон в ватиканских садах, как выдумали называть нас. Знаешь ли ты хоть знак-то своего кардинала, к которому идёшь?

   – Какой знак?

   – Эге, брат, ты и этого не знаешь! Да как же ты вызовешь своего кардинала, как дашь ему знать, что ты тут и его видеть хочешь? Если думаешь, что вот подойдёшь и будешь стоять, пока Божиим напущением кардинал не взглянет в окно, тебя не увидит и не вздумает о тебе спросить, тогда, брат, и с голоду помрёшь, и в подвалы попадёшь. Нужно или знак знать, как кардинала вызвать, или человека такого иметь... Вот если бы у тебя с собой была хоть парочка венецианских цехинов да ты обещал бы меня завтра угостить, то я бы помог тебе, указал человека, который разом бы твоё дело обладил...

   – Кому же цехины-то пойдут?

   – Один мне, а другой тому, кто дело ладить станет. Ведь даром здесь ничего не делается.

   – Ну, парочка-то цехинов, пожалуй, и найдётся.

   – Тогда мы дело живо поведём. Только советую приложить и третий цехин для благодарности, потому что свой цехин я возьму себе, другой дадим вперёд, чтобы дело ладил, а когда обладит и тебя лицом к лицу с твоим кардиналом поставит, нельзя же не поблагодарить...

   – Ну, третьего-то цехина у меня, кажется, нет!

   – Жаль, жаль, потому что одним тогда придётся рисковать. Когда скажешь: что вот, мол, как дело сделаешь, то другой получишь, тогда ясно, усердие-то подогреешь... Да вот, впрочем, у тебя цепочка; я, пожалуй, вместо своего цехина, цепочку возьму!

   – И кардинала вызовешь?

   – Не я, а тот, к кому я тебя подведу и кому ты отдашь цехин из рук в руки... Да вот и он, доставай цехин.

В это время навстречу им шёл один из прислужников папской капеллы.

Незнакомый спутник Али-Эметэ прямо подошёл к нему и сказал, что вот его товарищ желает видеть кардинала Альбани и за услугу кланяется вперёд цехином, а другим цехином поклонится, когда кардинала увидит.

Прислужник не полюбопытствовал спросить, кто и зачем; он осмотрел только внимательно подаваемый ему цехин.

   – Через полчаса вы увидите кардинала! – сказал он.

   – Ну, брат, как хочешь, давай цепочку! – сказал путник Али-Эметэ, как только прислужник отошёл, схватив её за руку и, видимо, боясь, чтобы Али-Эметэ от него не скрылась.

Али-Эметэ, не говоря ни слова, сняла цепочку и отдала ему.

   – Вот честно, так честно, и сказать против этого нечего. Ну, благодарю! Постараюсь и опять услужить; признаюсь, люблю честных людей...

Али-Эметэ, которая, когда он держал её за руку, вся дрожала, думая с ужасом, что вдруг он её узнает, тут успокоилась. Видимо, что спутник её и не подозревал, что говорит с женщиной.

Через четверть часа прислужник вышел.

   – Идите за мной, – сказал он Али-Эметэ. – Скоро преосвященнейший отец пойдёт на ночное бдение в капеллу. Я проведу вас туда, и вы можете к нему подойти, он предупреждён. Я своё дело, сделал, надеюсь на благодарность...

Конечно, благодарность не замедлила.

Впрочем, и было за что. Кардинал Альбани, отец протектор Польши и Белоруссии, был один из самых строгих кардиналов, наиболее подчиняющих себя правилам конклава. Поэтому добиться от него свидания в то время, как он принимал присягу не видеться ни с кем из не принадлежащих к составу конклава, было дело трудное. Прислужник, желая получить другой обещанный цехин, должен был пуститься на выдумки. Он сказал, что явился неизвестный посол с весьма важными вестями из Польши, но что ни о себе, ни о делах своих он не может ничего сказать никому, кроме как его святейшеству. Кардинала начало мучить любопытство, что бы это было такое?

Он знал, что в Польше смута; что часть Польши занята русскими; что там составляются конфедерации, контр-конфедерации, сеймы; что король колеблется между одним и другим. В такую минуту важные вести могут быть действительно важные вести.

«От кого этот посол, – спрашивал себя кардинал, – от короля, князя Радзивилла, конфедератов, может быть, от нунция?» Эти вопросы его мучили, и он, отступая от своего обыкновения, велел привести посла в капеллу.

Там Али-Эметэ увидела человека лет за пятьдесят, в красной сутане, с бриллиантовым крестом на груди, привешенным к золотой цепочке, сделанной в виде складня из гравированных по золоту ликов святых апостолов.

Он сидел перед одним из боковых алтарей и молча перебирал чётки из бурмицких зёрен. Издали он показался ей очень похожим на князя лимбургского, и она подумала, что он должен обладать той же мягкостью характера.

Это сближение, может быть совершенно фантастическое, придало ей бодрости. Ей почему-то представилось, что если она могла с первого же раза поразить князя, то почему же не может поразить и кардинала. Под влиянием этой мысли она смело подошла к нему.

Между тем Мешеде любезничала с караульным гвардейцем у западной калитки.

Зная Али-Эметэ хорошо, изучив её манеры, тон голоса, обыкновенные движения, она играла свою роль весьма удачно, что, впрочем, под маской было и не особенно трудно, так как гвардеец видел Али-Эметэ не более как раза два.

Но вот она любезничает с ним четверть часа, полчаса, час, два часа. Али-Эметэ всё нет. Она переговорила всё, что можно было сказать при таких случаях, а её всё нет. Наконец, Мешеде заметила, что не только скучает она, но становится скучно и ему.

Может быть, они оба не скучали, если бы находились сколько-нибудь в других условиях. А то ему нельзя было отойти от решётки и выпустить из рук мушкетона; а ей нужно было стоять на улице, опираясь на свой зонтик, и выслушивать замечания проходящих, которые, несмотря на тёмную ночь, идя с фонарями, не могли не заметить, что папский часовой амурится с хорошенькой женщиной.

Но условия были именно таковы, каковы они были. Далее поцелуя их обоюдные нежности идти не могли, преимущественно же должны были ограничиваться рукопожатиями и обещаниями на другой день встретиться под колоннадой святого Петра.

«Скоро, – думала Мешеде, – он сменится, будет, естественно, просить к себе, что я сделаю?

Остаться здесь невозможно, наведёшь подозрение. Первый он же спросит, что это значит, что вся моя любезность касается только часового, тот ли, другой на часах... Ехать с ним? Оно бы, пожалуй, можно. Отчего же не развлечься. Я не имею претензии на монашеский образ жизни, да и моя княжна тоже далеко не монахиня. Но если я уеду, кто же подождёт и проводит княжну?..

Ни то, ни другое не годится ни в коем случае; что же делать?

Вот что: сердись не сердись, княжна, а мне больше делать нечего, устала, мочи нет. Найму носилки, распрощусь с ним. Покажу себя страстно влюблённой в него, страстно желающей; обещаю на завтра всё, что ему угодно, – от меня будет зависеть исполнить обещание или нет, – и велю себя унести. А как приеду домой, вытребую сию же минуту Чарномского. Пусть он распорядится поставить экипаж у северного павильона, а сам один или, ещё лучше, вдвоём-втроём становятся на дежурство сюда, чтобы поддержать княжну, если ей удастся вырваться из сада. Чарномскому не грех и побеспокоиться; недаром она чуть не каждую неделю любит принимать от него доклад поздним вечером... Я бы подождала, как ни устала; да при смене часового я поставлена буду в самое глупое положение».

Подумано – сделано, и около полуночи княжну ожидал уже Чарномский с двумя здоровыми гайдуками и одним конюхом. Все были вооружены с головы до ног.

Экипаж княжны ожидал её у северного павильона.

Али-Эметэ в это время подошла к кардиналу.

   – Святой отец благословит пришедшего? – сказала она, припадая перед ним на колени и склоняя голову.

Кардинал проговорил обычное благословение.

   – Вы посол? От кого? И какие вести привезли вы мне от возлюбленной дочери церкви Речи Посполитой?

   – Вести из Польши, святой отец, дурные вести! Там брат восстаёт на брата, сын на отца. Екатерининские волки давят верных овец Божиих и требуют, чтобы даны были равные права верующим и неверующим.

   – Это известно нам; но что же случилось такое, что, несмотря на страшный час суда Божьего в избрании святейшего отца церкви, вас послали ко мне в явное нарушение канонических правил? От кого вы?

В капелле было довольно темно, несмотря на множество горевших лампад, и кардинал, думавший более о том, что он услышит, нежели – от кого он услышит, нисколько не сомневался в действительности представшего перед ним посла.

   – От кого вы? – спросил наконец кардинал решительно.

   – От самой себя, святой отец!

Этот ответ заставил кардинала взглянуть на отвечавшего пристальнее.

Увидя Али-Эметэ, с распущенными волосами, нежным взглядом и женственной улыбкой, он вздрогнул, не веря ещё себе, но убеждаясь более и более в том, что перед ним женщина.

«Боже мой! Не злой ли дух?» – прежде всего подумал он и начал читать заклятия. Но Али-Эметэ не исчезала.

   – Кто вы? Кто вы? – спрашивал кардинал судорожно. Он чувствовал, что эти вопросы как-то перехватывают ему горло.

   – Святой отец. Я писала вам о сироте, о принцессе, брошенной целым миром в то время, когда по праву чуть не полмира принадлежит ей; писала вам о наследнице великой империи, лишённой наследства злодейством. Империя эта заблуждается, она верит в схизму. Принцесса надеется, при Божьей помощи, руководствуясь вашими мудрыми советами и наставлениями, обратить её на истинный путь и заставить поверить в святого отца, избираемого теперь вами. Теперь принцессу эту давят, мучат, и она пришла к вам умолять: помогите ей, поддержите её.

С этими словами Али-Эметэ припала к его ногам, отирая слёзы своими чудными длинными волосами, которые покрыли собой кардинальский коврик, лежавший у него в ногах.

   – Что вы делаете? Что вы делаете? – говорил кардинал и, желая её поднять, взял её руку, её мягкую, нежную ручку, теплота которой электрической искрой пробежала по всему его существу, и пятидесятилетний кардинал разом почувствовал, что он не совсем ещё старик, что человеческие животные стремления не совсем ещё погасли в нём от монашеской жизни.

Когда Али-Эметэ встала, взглянула на него своим чарующим взглядом и обдала приветом своей улыбки, он почувствовал, что так она ещё опаснее.

   – Кто вы? Скажите, кто вы? – лихорадочно повторил свой вопрос кардинал Альбани.

   – Я – княжна Владимирская, наследница русского престола, – отвечала Али-Эметэ.

   – Женщина! Женщина в стенах священной коллегии! Как вы решились на это? Вы знаете, что и вы, и я в эту минуту обречены смертной казни? И если не поразит нас здесь гром небесный, то не можем мы миновать кары земной.

Мысль о смертной казни, о стыде, который должен будет испытать он, кардинал, страж церкви, член священной коллегии, за назначение свидания женщине перед святым алтарём и за нарушение тайн конклава, разом заморозила все его животные инстинкты, разом возвратила его самому себе. И он начал говорить уже не как человек, а как кардинал.

   – Верю и сочувствую вашим несчастиям, княжна, – говорил он. – Но таковые несчастия исходят не только от злых людей, но и от воли Божией, иже любимого наказует! А вы, княжна, признаете ли таковую милость Божию? Нет? В такой даже степени, что нарушаете тайну святой коллегии, созванной для моления о ниспослании ей благодати Святого Духа, да исходят решения её из велений Божиих. Вы отвергли эти решения. Вы не остановились даже на том, что ваше отрицание нарушает не только небесный, но и земной закон, который карает не только вас, виновную, но и всех нас, ни в чём неповинных. Ясно, что милость Божия не может не оставить вас. Вы указываете на величие цели, вами предположенной, – на соединение и общение со святой церковью миллионов ныне отступников, нами оплакиваемых; но для чистых и великих целей Всевышний избирает чистое орудие. Испытайте себя в своей совести, заслужили ли вы быть избранной на великий подвиг – спасения человечества? А если нет, то чего же вы хотите, чего добиваетесь, даже нарушая законы и канонические положения? Разумеется, я слишком далёк от того, чтобы отдать вас каре закона, но менее всего способен вас поддерживать.

Сказав эти слова, кардинал позвонил и приказал кого-то позвать. Явилась тёмная личность неизвестного племени и звания и взглянула как-то хитро, как-то опасливо на кардинала. Но тот разрешил его сомнения, приказав вывести княжну из сада и объявляя за то своё прощение в чём-то и за что-то. Это была одна из пойманных «ворон ватиканских садов», слетающихся туда со всех концов света, во время конклава.

И «ворона» вывела княжну из капеллы.

Разбитая, уничтоженная, униженная, Али-Эметэ шла за ним безмолвно, как вдруг почувствовала, что «ворона» быстро схватила её за кинжал.

– Послушай, голубушка, – сказал ей её новый проводник, – ты думаешь, что меня проведёшь? Не на таковского напала. Сразу увидел, что веду бабу. Так что же ты думаешь. что я для тебя так, ни за что, буду рисковать собою и даром трудиться? Правда, за то кардинал меня отпустил, а то, пожалуй, я целую жизнь просидел бы у них в погребе; но ведь не довольно иметь право гулять по белому свету; бывает нужно что-нибудь и покушать. Да если я ещё попадусь с тобой, то, пожалуй, на решётке инквизиторской изжарят. Там что у вас такое было с кардиналом, я не сужу. Известно – дело житейское. Но ведь недаром же ты в молодца переряжалась и самого строгого кардинала в грех вводила. Вот прежде всего эту игрушку, тут ведь золото есть, я возьму; а потом отдавай всё, что есть с собой и что тебе подарил этот старый греховодник, что не постыдился твои амуры в церкви Божией принять...

И проводник, отняв у Али-Эметэ кинжал, ограбил её дочиста, отняв не только шпагу, кошелёк, крестик и часы, но даже оборвав шитые золотом по белому атласу борты камзола.

Снимая с неё всё, он приговаривал:

   – Крикни, крикни только, – я убегу, спрячусь, и тебя отцы инквизиторы живую изжарят.

Обобрав всё до нитки, что только ему полюбилось, он указал ей на ворота, представлявшие выход из сада.

   – Вот, можешь идти! Да не попадайся сбирам, коли не хочешь быть зажаренною; а я пока здешний житель. Имею честь кланяться!

И он исчез.

Али-Эметэ пошла к отворенным воротам. Было уже утро. Солнце ярко отражалось на раззолоченных звёздах купола святого Петра. В городе начиналось движение. Но едва Али-Эметэ ступила шаг за ворота, как её кто-то схватил за плечо.

Это был один из стражей входа, папский сбир.

   – Ты откуда? Ба, да это женщина!

   – Бери её, тащи к отцу экзекутору! В инквизиции давно работы не было, так пусть чёрту на жаркое пойдёт! – проговорил другой сбир. Но вслед за тем он полетел от страшного толчка.

Тот, кто держал Али-Эметэ, тоже лежал уже на мостовой, а Али-Эметэ, бесчувственную, несли на руках к дожидавшему её экипажу.

Это был Чарномский и его люди.

   – Феликс, ты спас меня! – проговорила Али-Эметэ Чарномскому, опомнившись уже в своём экипаже. – Они убить меня хотели. Твоей услуги я не забуду никогда!

На другой день разбитая, измученная, истерзанная Али-Эметэ едва могла подняться с постели, когда Мешеде доложила ей, что молодой человек, бродивший под её окнами, которому вчера назначена была аудиенция, пришёл и что обер-гофмаршал спрашивает, расположена ли она его принять.

Али-Эметэ отвечала утвердительно.

Патер Ганецкий, исправлявший в Риме при княжне должность обер-гофмаршала, вышел к молодому незнакомцу, введённому дежурным фурьером в приёмный зал.

   – Ваше имя и звание? – спросил у него Ганецкий.

   – Русского флота лейтенант Христенек.

Али-Эметэ вышла с своей вечно привлекательной улыбкой, мягкими приёмами, грациозными движениями.

   – Вы русский морской офицер? – спросила Али-Эметэ.

   – Точно так, ваше высочество, и счастлив, что имею случай выразить вам чувства моего рабского почитания...

   – Вы обо мне слышали?

   – Много слышал, ваше высочество; слышал о ваших несчастиях! Как русский, разумеется, я не мог не скорбеть душою; да не я один, многие, многие! А Бог даст, будут и все!

Христенек был серб, но по-русски и по-французски говорил в совершенстве и любил называть себя русским.

   – Я надеюсь на милость Божию...

   – Государыня, осчастливьте меня особой аудиенцией. Я имею много кое-чего передать вам!

   – Я приглашаю вас обедать.

После обеда Али-Эметэ осталась одна с лейтенантом и спросила:

   – Вы хотели говорить со мною?

   – Да, ваше высочество. По вниманию к вашему положению и участию, всеми нами принимаемому в ваших несчастиях, я позволю себе спросить: вы писали графу Орлову?

   – Да, но он мне не отвечал.

   – Разве он мог отвечать через неизвестных лиц? Игра была бы слишком опасна! О таких вещах не пишут, ваше высочество, и даже если говорят, то так, чтобы и стены не могли слышать.

   – Но как же бы я могла ему довериться?

   – Графу Орлову довериться можно. Он рыцарь...

   – Я не знаю его! Но, допуская, что он рыцарь, я могла рассчитывать, что, хотя из вежливости, он ответит мне: да или нет!

   – Но отвечать – значит отвечать только «нет»; потому что отвечать «да», как я имел честь вашему высочеству доложить, можно только тогда, когда даже стены услышать не могут! Ведь тут идёт залогом голова, да не только его голова, – своею жизнью граф Орлов не задумался бы рисковать, – но он не имел права рисковать вашей жизнью и жизнью всех нас, готовых идти за ним в огонь и в воду.

   – Что же он хочет, что бы я сделала?

   – Чтобы вы переговорили с ним лично! Он нарочно послал меня, чтобы передать вам это. Я его генералс-адъютант.

   – Чем вы докажете, что я могу вам верить?

   – Его письмом, написанным очень осторожно, как вы изволите усмотреть, так что незнающий хода дела ничего из него не поймёт; но для вас оно может быть ясно, как ответ на ваше письмо. Оно, для большей скрытности, писано на моё имя; но самый смысл его вам укажет, что оно писано не ко мне!

С этими словами Христенек осторожно, оглядываясь во все стороны, передал княжне письмо.

Али-Эметэ начала его тут же читать, как бы показывая тем, что она выше опасений. Письмо было написано по-немецки и начиналось:

«Любезный Христенек!

Не всё, что думается – пишется, не всё, что желается – высказывается. На Бога грешно роптать, я хорошо поставлен; но нельзя сказать, чтобы не желал большего. Нужно поговорить, условиться лично, а тогда, пожалуй, и манифестик пригодится. И на медведя идут, так вперёд обговариваются да обусловливаются; а тут что твой медведь! Честь честью, а дело делом; в деле же патриотизм сам собой выплывает. Поэтому нужно прежде всего спеться и увериться в том, что есть, и в том, что должно быть». Письмо было подписано самим графом, и, кроме того, к нему была приложена его гербовая печать.

   – Так что же делать? – спросила Али-Эметэ.

   – Ехать в Пизу и видеться с графом.

Али-Эметэ молча качала ножкою.

   – Я бы поехала, – сказала она, – но, признаюсь, я не в средствах, у меня есть долги...

   – Об этом не беспокойтесь, Джекинс всё заплатит и денег, сколько нужно, даст.

   – Мне нужно, по крайней мере, 2 тысячи золотых.

На другой день Джекинс привёз ей 2000 золотых, и Али-Эметэ, щедро одарив всех, в том числе и аббата Рокотани, в трёх роскошных экипажах выехала из Рима. А Джекинс стал уплачивать её римские долги. Пришлось заплатить 11 000 червонных.

«Если прибавить к ним 2000 последних, да 3500 кардинала Альбани, да хоть тысячу или две посторонних, то выйдет всего семнадцать или восемнадцать с половиной тысяч золотых, – рассчитывал Джекинс, принимая в основание выдачи, сделанные по приказам кардинала Альбани, графа Льяняско, аббата Рокотани и других. И всё это в три с половиной месяца! Ай да барыня! Это именно всех богатств Персии недостанет! – сказал Джекинс. – Впрочем, моё дело сторона; я обеспечен, вполне обеспечен...»

Христенек ехал за Али-Эметэ следом.