355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Сухонин Петрович » Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы » Текст книги (страница 3)
Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы
  • Текст добавлен: 7 октября 2018, 08:30

Текст книги "Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы"


Автор книги: Сухонин Петрович



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 44 страниц)

II
ПРОДОЛЖЕНИЕ ПРЕДЫДУЩЕГО

Недалеко от Вильны, бывшей некогда стольным градом великого княжества Литовского, в небольшом, наполненном жидами местечке Бендзишках, стоял довольно красивый панский дом с флигелями, амбарами, дозорной башней и другими затеями тогдашнего шляхетства.

Дом был одноэтажный, с мезонином, из красного кирпича с белыми отводами по карнизам. Посередине фасада было приделано широкое крыльцо, над которым была устроена терраса, прикрытая раскинутой над ней зелёной с красными прошивками палаткой.

К дому прилегал широкий двор, на котором были расположены служебные помещения, построенные из дикого камня. Башня прилегала к самому дому; окна в ней были полукруглые, и в одном из них были вставлены нюрнбергские цветные стёкла. Задний фасад дома выходил в сад. На дворе у ворот стояли две пушки, около которых суетилась домашняя челядь.

На крыльце расхаживало несколько панов, разряженных, раздутых, в богатых кунтушах, некоторые с откинутыми назад ментиками, и все до одного вооружённые с головы до пят, даже с заткнутыми за пояс пистолями. Между панами ходил и пан Бендзинский, владелец местечка Бендзишки и пан староста Антокольского предместья.

Паны ждали здесь на крыльце более получаса, хотя вышли на крыльцо после того, как прискакал нарочный из Вильны и донёс, что его светлость виленский воевода, ясновельможный и светлейший пан гетман литовский, князь Радзивилл, пане коханко, со своей свитой, состоявшей из трёх карет, изволил выехать из своего княжеского двора в Вильне и, по расчёту времени, должен быть почти немедленно здесь.

«Нет, нет и нет! – думал про себя Бендзинский. – Что ты тут будешь делать? Ну а если он обманет, если не приедет совсем?»

Эта мысль коробила пана Бендзинского. Надутость и гонор, с которыми он вышел на крыльцо и оглядывал вышедших с ним панов, начинали с него мало-помалу спадать, как осенние листья с пожелтелых тополей.

«Кто ему помешает потом сказать мне, как он сказал пану Пшемоцкому: «Я не думал, пане, что ты такой дурак, что меня ждать станешь! Неужели ты в самом деле думал, что я стану ездить ко всякой дряни? Чего я у тебя не видал?» Смех и стыд будет на всю Литву. Вот, дескать, пане коханко как старика Бендзинского отделал, а тот топорщился, думал угостить. Срам, просто срам!.. А нет, видимо, нет!.. Разве уйти, велеть давать обедать, дескать, приезжай вовремя? – продолжал про себя Бендзинский, замечая, что голодные паны нет-нет да и посмотрят на него, не то чтобы насмешливо, а как-то сожалительно. – А если тут, как на грех, прикатит? Пожалуй, тогда не выйдет; зачем, дескать, не ждали; зачем не встретили? После просто хоть не показывайся!»

Думая это, пан Бендзинский ходил по своему крыльцу и чувствовал, что почва уходит у него из-под ног. Ему уже представлялись последствия неудовольствия, тем более – береги Бог! – ссоры с таким могучим и влиятельным вельможей, каков был пане коханко.

«И нелёгкая заставила меня его звать! – продолжал рассуждать Бендзинский. – Истратился, исхарчился и не только больше силы не будет на сейме, – дескать, сам Виленский воевода к нему в гости ездит, – а ещё обида, срам...»

Но вот под горою показались вершники и жолнеры, а за ними и уланы ясновельможного пана Радзивилла. За жолнерами, позади ехавшей курьерской тележки, показалась окружённая ездовыми и гайдуками, в сопровождении скороходов, раззолоченная и разрисованная карета с двумя гайдуками в высоких шапках позади. За каретой ехало ещё несколько экипажей.

Пан Бендзинский оправился. С гордостью окинул он общим взглядом панов, начинавших поглядывать на него с насмешкой.

   – Просим, Панове! – сказал он им, сходя на последнюю ступеньку крыльца.

В это время вся вереница верховых, скороходов и экипажей подъехала к воротам, и раззолоченная карета, сквозь зеркальные стёкла которой виднелась полная, тем не менее довольно ещё красивая и разряженная фигура князя Радзивилла, влетела на двор и подкатила к крыльцу. Экипажи следовали за ней.

Гайдуки быстро соскочили с запяток, откинули подножку высокого экипажа, и князь Радзивилл показался в дверцах кареты.

Пан Бендзинский подхватил его под руку.

   – Дорогой, ясновельможный пан, наш многомилостивый воевода и покровитель, пане коханко, светлейший, ясновельможнейший! Как мы счастливы видеть!.. – начал говорить хозяин.

С другой стороны подхватил Радзивилла пан Лепещинский, старый высокий поляк с седыми, уже пожелтевшими от старости усами. Окружили Радзивилла с приветствиями и все другие паны.

Пан Радзивилл хотя был в то время человеком далеко ещё не пожилым и мог многих из предстоящих перед ним панов по летам признать своими отцами, тем не менее насупился и принимал все эти приветствия и поклонения родовитого польского шляхетства с приличной важностью. Опираясь на хозяина и пана Лепещинского, он сошёл с четырёх ступеней подножки, кивнул как-то лениво панам головой и тихо начал входить на лестницу, будто прихрамывая, в то время как Бендзинский, Лепещинский и другие паны старались ему помочь.

На верху лестницы ждала князя Радзивилла панна Бендзинская с паннами и паненками. Позади них одна из приживалок хозяйки держала блюдо с цветами.

Когда Радзивилл поднялся уже на половину лестницы, панна Бендзинская взяла с блюда цветы и, только он ступил на последнюю ступеньку, бросила их ему под ноги.

   – Да будет украшен цветами путь твой, ясновельможный пан! – сказала она.

Бросили цветы к ногам Радзивилла и некоторые из панн и паненок.

Радзивилл отвечал на это приветствие с изысканной вежливостью.

   – Счастлив, что удостоился взглянуть на ясные очи прекрасной пани, – сказал он панне Бендзинской, приветствуя всех словом и взглядом.

Вошли в гостиную. Пан Бендзинский усадил гостя на почётное место, сам сел против него, усадив подле себя справа Лепещинского, а слева Нарбута, тоже старого, рослого поляка, весьма богатого и пользовавшегося влиянием.

Несколько секунд прошло в молчании, пока пан Радзивилл не заговорил.

   – А что, пан, – спросил он у Бендзинского, – ехал я полем и видел, будто у тебя ярица на скатах-то посеяна?

Радзивиллу хотелось показать, что он интересуется местным хозяйством и знает толк в нём.

   – Нет, жито, ясновельможный пан; жито теперь спорее и выгоднее будет. Брагу ли, пиво ли изготовить; да и солод теперь в большой цене.

Опять секундное молчание. Подошла панна хозяйка.

   – А что, ясновельможный пан, – сказала она, не прикажешь ли с дороги червячка заморить, хозяйской вудки попробовать?

   – Добже, добже! – отвечал Радзивилл. – У такой ласковой пани и вудка слаще мёда.

   – Паны, просим покорно!

Все встали и пошли в малую столовую, где перед большой столовой был накрыт стол и уставлен различными закусками, всем, что можно только было достать, начиная от привезённых из Гамбурга в уксусе омаров до литовских колдунов; всего было блюд тридцать, посредине которых стоял большой стеклянный полубочонок с налитой в него водкой; на краях полубочонка висело несколько зацепленных на них ручками серебряных, позолоченных внутри чарок различных фигур и размеров.

   – Просим, ясновельможный пан! – сказал Бендзинский, зачерпывая водку из бочонка самой большой чаркой и подавая Радзивиллу.

   – Хозяину первая чарка! – отвечал Радзивилл, кланяясь.

   – Твоё здоровье, светлейший, ясновельможнейший пан, здоровье дорогих гостей! Да множится сила их, да растут богатства их из рода в род! – сказал Бендзинский, опрокинул в рот чарку и, зачерпывая ею водку вновь, подал Радзивиллу.

   – Будь здоров, пан! – отвечал Радзивилл и выпил водку.

Все начали прикладываться по очереди к чаркам и закусывать.

Когда проголодавшиеся долгим ожиданием паны истребили добрую половину закуски, то хозяйка подошла к ясновельможному пану и просила его удостоить их столованье своим присутствием и почтить их хлеб-соль.

Радзивилл предложил хозяйке руку и пошёл с ней к столу. Все пошли за ним парами, среди которых в конце виднелся и молодой пан Чарномский с хорошенькой пан ночкой Бендзинской, молоденькой племянницей хозяина.

Пируют паны; ходят между ними кубки и чарки со ста рым венгерским; пьют они здоровье и свободу старой Пол ши; пьют за вольности шляхетские, за богатства панские. В зале шум, грохот и хохот; на дворе в трубы и зурны играют, в барабаны бьют, из ружей и пушек палят. Пьют и врут паны. Хвастают так, что меры нет и уши вянут. У одного такой конь, что он на нём зайца на всём бегу догнал и на всём скаку схватил за уши; у другого – собака диво! Такая собака, что ни в сказках сказать, ни пером описать. Перепела и рябчики сами к ней в рот летят, только что она его раскроет. Тогда она сжимает их осторожно, чтобы дичи не испортить, и коли тут охотник – подаёт ему, а нет – так подле себя складывает и снова рот открывает, чтобы дичь летела. У третьего хлопец такой есть, который шагов на сто, а не то и на двести из пищали орех – простой, калёный орех – без промаха пулей раскалывает, да так, что ядра не коснётся и не испортит.

   – Как же ты, пан, орех на верёвочку вешаешь, что ли, чтобы в него стрелять можно было? – спросил пан Лепещинский у рассказывавшего.

   – Нет, не на верёвочку, зачем на верёвочку? – отвечал рассказывавший пан. – Просто кладу на стол, а хлопец бьёт. Как выстрелит, шелуха отлетит, а ядро на столе останется.

   – А если орех пустой был?

   – Ну а пустой, так пустой и останется, только шелуха улетит.

   – Ладно, пан! Верно, твой хлопец и пустого ядра не тронет!

Кто-то сказал, что хороши кони и собаки у пана Тышкевича; что во дворе у него также стрелки хорошие есть и охота поэтому хорошая бывает.

Тут поднял свой голос Радзивилл, заявляя, что Тышкевич – ничего! Важное дело Тышкевич! Да у него, Карла Радзивилла, по фольваркам таких Тышкевичей десятки; да любая его собака всей стаи Тышкевичевой стоит! А лошади! Да у любого его шляхтича конь лучше выписанного Тышкевича коня, которого он везде напоказ выставляет. Да и небогат же он! Дело невеликое, что он этого русского дурака, князя Зацепина, обморочил, у себя летом в лесу зиму сделал! Это ещё не Бог знает что! дело не Бог знает какое узенькую дорожку солью засыпать. Вот если он, князь Радзивилл, задумает зиму сделать, то кругом себя на пять вёрст солью засыплет и озеро посреди лета заморозит, так что мальчишки на коньках кататься станут!

И пошёл, пошёл наш пане коханко рассказывать, что коли есть, дескать, богатство и слава, коли есть что хорошее, так только у него, у одного него.

Расходился князь так, что и удержу нет. Между тем подали столетние меды заветные – как говорил хозяин; ради дорогого гостя из-под зешш вынесли. Музыка загремела краковяк и мазурку, забили вновь барабаны, а пальба началась залпами.

Через четверть часа все сидели как прикованные к своим стульям и молчали, «зане языки прильпе к гортани!». Столетний мёд своё взял.

Но прошло с полчаса, гости снова оживились; зашумели пуще прежнего. Ни голова не болела ни у кого, ни тяжести никто не чувствовал. Панны и паненки давно исчезли из-за стола. Им к вечернему балу готовиться нужно было. Паны остались пировать одни, и разговоры пошли не только о рысаках и борзых – нет! Пошли разговоры о паннах и паненках; а главное, заняла их речь о Москве, что такую силу забрала, что из Петербурга всей Польшей помыкать стала и их вольности шляхетские иногда в грош не ставит!

   – Не сила московская, а наша рознь да безурядица нас губит! – сказал пан Пршембыльский. – Никакого ладу и порядку у нас нет, стало быть, и силы быть не может. Говорить мы говорим, а как дойдёт до дела, то самих себя едим!.. Начинаем мы сейчас той же царице кланяться, гроши себе да цацы разные выпрашивать. Вот это-то самое и поедает нас, и губит, и силу нашу крушит. А Москва своё дело знает. На злот подарит, на копу силы отнимет!

Ему стали возражать, но он отражал возражения.

   – Я правду говорю! – отвечал Пршембыльский. – Мы все, сами не зная того, покорные слуги русской царицы; все ждём её милости, смотрим из её рук. Поневоле сами отстаиваем её интересы. Да чего тут говорить... хоть бы я сам. Года три-четыре назад мне пришёл просто мат. Хоть всю маетность в экс-дивизию жидам на съеденье отдай и всю семью по миру пускай. И нужно-то было всего тысячу червонных, да где их взять? Свой брат поляк – и не проси! Свои дыры не заткнуты. А жид, когда увидит, что так дела плохи, скорей удавится! А тут посыльный от царицы, как дьявол какой, прости Господи! Что вы, дескать, пане Пршембыльский, у нашей государыни не попросите? Да наша царица-милостивица, общая всем мать, она не может быть, чтобы не помогла. Поезжайте вы до Голенбовского, а он вас к Кайзерлингу или Волконскому свезёт, и вы увидите. Ну что было делать, поехал.

Эта исповедь всех смутила. Рыльце-то у всех было в пушку: все пользовались русскими денежками, начиная с Радзивилла; все хлопотали о русских наградах, любили русские меха, сервизы, вещи, только никто и никогда в том не признавался.

   – А от чего нужда наша? От той же неурядицы да от мотовства, – продолжал Пршембыльский. – Бывало, какой бы пан там ни был, какие богатства ни были бы у него припрятаны, а ходит в кожаном жупане и ни за какие деньги в колымагу не сядет. А ныне вот хоть бы всеми нами чествуемый, всеми прославляемый, ясновельможный воевода наш, пане коханко, и не взглянет ни на что, кроме шитого золотом французского бархата!

   – Что же, по-твоему, пан Пршембыльский, – спросил Радзивилл, недовольный указанием Пршембыльского, – може, ты думаешь – и я скоро до экс-дивизии дойду?

   – Оборони Бог, оборони Бог! Я не к тому говорю! Кто не знает, что у тебя в закромах целые сундуки с серебром и золотом нераспечатанными стоят. Да и кто смел бы коснуться столь великого и сильного пана? Твоей милости шапка сама валится поклониться, коли завидит; и что ты на себя ни наденешь, всё будет впору, всё по тебе. А вот беда, что наши, на тебя-то глядя, тоже топорщатся и себя прямо с головой в руки жидам отдают. А попадут в жидовские руки – и говорить нечего, сами не свои будут!

   – Уж это оно точно, что у каждого из нас в кармане жид сидит; какому же тут богатству устоять можно? Прежде ещё на том на сём можно было поправляться: то немцами тряхнуть, то с пруссаков взять откуп; да и шляхта если попромотается, то пойдёт в гайдаматчину, посмотришь – и поправится! А теперь что? Народ измельчал, что ли, норовят как бы больше на печи сидеть? – сказал пан Лепещинский.

   – Да прежде и поразгуляться-то было где. А теперь куда пойдёшь? Того и гляди, что в московскую Сибирь попадёшь! – заметил Нарбут.

   – А давно ли сама Москва у нас под пятой была; давно ли мы хозяйничали в ней, как хотели? – горячо возразил Лепещинский, – Мне нет ещё и восьмидесяти, а дед мне самому рассказывал, как прапрадед из Москвы целую фуру серебра прислал.

   – Да-с, хорошее времечко было, – проговорил с заметным одушевлением Бендзинский, подливая мёду в кубок Радзивилла. – Пан Лесовский да пан Сапега повывезли-таки кое-что из Москвы, и не то что рухлядь какую да серебро, а, говорят, жемчуг и кораллы ковшами мерили. Жолкевич – так, говорят, и богатства-то их с того начались. А пан Гонсевский...

   – Прадед покойный, пухом бы над ним земля лежала, в его отряде был и рассказывал деду, как они там с Лангевичем хлопские монастыри обирали. Святейший отец тогда из Рима особое благословение прислал: дескать, хлопская вера не есть истинная вера, поэтому дело богоугодное – у них что можно взять да матку-бозку настоящую украсить. Поживились-таки, сказать нечего, и прадед, и Лангевич. Вот Новишки, что дед брату оставил, все на московские деньги были выстроены; да и сестёр отец всё из тех же денег наделил; ну да нельзя сказать, чтобы и мне из них ничего не досталось!

   – А сколько добра-то ещё погибло, как назад нас погнали, – заметил пан Кучинский, который до того молчал, хотя, видимо, следил за разговором с живейшим любопытством.

   – Оттого и погнали, что ладу не было да была безурядица! – повторил опять пан Пршембыльский. – Какое тут было владение, когда сами на себя во всякую минуту идти готовы были; когда Жолкевич Лисовского, Лисовский Жолкевича и оба Гонсевского разбойниками считали? Не было ладу, не было и силы. Так и теперь...

   – Хоть ладу и точно не было, а всё-таки повладели Москвой, – заметил пан Кучинский. – И теперь хорошо бы, хоть на полгодика.

   – Попариться в московских банях, поесть московских блинов и калачей, поласкать московских красавиц! – прибавил кто-то из молодых панов.

   – Да, господа, оно так! Только тогда у нас хотя и была неурядица, но зато была и особая сила – их названый царь! Перед этой силой они невольно склонились.

   – А кто мешает нам и теперь придумать для них какого-нибудь названого царя?

   – Теперь Москва царя не любит; нужно царицу.

   – Ну, и царицу. Вон в прошлом году в Витебске...

   – Ведь то глупость. Какой-то солдат...

   – Може, тогда была ещё более глупость: какой-то монах!

   – А хорошо бы, чёрт возьми! стариной тряхнуть? свою царицу на Москву поставить! – сказал пан Радзивилл и засмеялся.

   – Так что же, ясновельможный пан? Кому другому, а тебе всё можно испробовать! – заметил с другого конца стола Чарномский. – Как тогда воевода сендомирский, пан Мнишек, на Москву царя повёл, так и теперь, ваша мосць ясновельможная, свою бы царицу...

Чарномский замолчал, чувствуя, что и без того много дозволил себе сказать. Но его подхватил Кучинский:

   – Тогда воевода сендомирский дочку свою за царя московского выдал, а ясновельможный пан может сам на царице жениться. А хорошо было бы светлейшему воеводе виленскому стать, кстати, и крулем московским. Вот медов-то попили бы на Москве. Как ни хорош мёд пана Бендзинского, как ни отуманил он нас сразу, а всё-таки... Паны, предлагаю тост: за здоровье будущего круля московского!

Некоторые из панов приложили губы к кубкам.

   – Оно точно недурно бы, – проговорил Радзивилл, крутя усы и охорашиваясь. – Мы тогда у всех маетности поокруглили бы... А ведь пристала бы ко мне шапка Мономаха, а? Не правда ли? Ведь хорошо было бы! А?..

Не ожидая ответа на этот вызов, Радзивилл прибавил со вздохом:

   – Хорошо-то бы оно было очень хорошо, только откуда теперь возьмёшь царицу, и как убедишь...

   – Э, ясновельможный пан, как откуда? – отвечал Кучинский. – Не говорю о том, что у них и теперь есть свой названый и объявленный царь Иванушка, который сидит где-то под замком, и, разумеется, если заплатить, то можно узнать, увезти и его именем поднять пол-Московии, как тогда именем царевича Дмитрия подняли; но если бы даже и царица была нужна, то разве у прежних цариц не могло быть детей? А если не у них, то у их сестёр. У Анны Иоанновны было две сестры, и обе были замужем; будто так непременно уж и была от них одна племянница Анна Леопольдовна. Да и сама императрица Елизавета Петровна была в замужестве, хоть и в необъявленном, но всё же в законном, и куда девались её дети – неизвестно; а ведь у них не меньше прав, чем у этого голштинца...

Эти слова, сказанные Кучинским, остановили общее внимание и заставили многих переглянуться.

Внимание это значительно усилилось от следующих слов Чарномского.

   – Прошу дозволения доложить ясновельможному пану, – сказал Чарномский, – что когда я был в Париже, то слышал, будто там точно воспитывается истинная наследница русского престола, и по роду, и по родству, какая-то княжна Владимирская.

В эту минуту Чарномский почувствовал, что плечо его нагнетает чья-то рука. Он оглянулся.

За спиной у него стоял ксёндз Бонифаций. Бледный, худой, с зловещими, чёрными глазами, он показался в эту минуту Чарномскому выходцем с того света, особенно по сравнению со всеми этими раскрасневшимися, разгорячёнными и оживлёнными лицами гостей, из которых у многих опять уже начинали заплетаться языки.

   – Во многоглаголании несть спасения! – проговорил ксёндз на ухо Чарномскому.

Тот поневоле остановился, но чтобы ловко заключить прерванный рассказ, предложил тост за славу Польши и тех поляков, которые дадут Москве свою царицу.

Всё заревело, застучало. Радзивилл выстрелил из пистолета в окно.

Все захлопали.

   – Виват, пане коханко, виват!

Паны начали подниматься из-за стола, благодаря пана Бендзинского. Ксёндз Бонифаций исчез.

Гости перешли в гостиную; зал должен был готовиться для бала.

Остановивший Чарномского ксёндз Бонифаций был иезуит. Он жил у Радзивилла и был с ним почти неразлучен. Само собой разумеется, что ни малейшего действия князя Радзивилла не происходило без того, чтобы ксёндз Бонифаций о нём не знал и даже им не руководил. Даже причуды, шалости, дешёвый разврат князя обсуждались всесторонне хитрым иезуитом и не только им допускались, но, можно сказать, даже направлялись.

Поэтому и так как, вероятно, иезуит заметил влияние, которое произвела на Радзивилла болтовня за столом, он счёл нужным перед балом собрать в кабинете хозяина несколько лиц, перед которыми заставил Чарномского рассказать, что он знает о воспитывавшейся в Париже русской княжне.

Чарномский рассказывал, что он слышал, как ещё императрицей Анною Иоанновною была отправлена на воспитание во Францию сирота, состояние которой было обеспечено взносом значительного капитала в амстердамский банк.

Кроме того, после смерти императрицы на имя этой сироты был доставлен каким-то князем ещё не менее значительный капитал, лежащий в гамбургском банке, вместе с объяснением её происхождения и доказательствами её прав на русский престол. Императрица Елизавета знала об этих правах, поэтому вошла с нею в соглашение и предоставила ей в России обширные имения, с тем чтобы она скрыла свои титулы и права, так как Елизавета хотела, чтобы после неё престол достался её племяннику и удержался в потомстве Петра Великого. Сирота, не имея под руками никаких способов сопротивляться желанию императрицы и будучи, в удалении от страны, в которой ей предстояло бы царствовать, согласилась на это и уступила свои права племяннику Елизаветы, вступившему на престол под именем Петра III. Это было для неё тем необходимее, что она не знала никого из русских, не знала даже русского языка, так как императрица Анна, желавшая сделать наследницей Анну Леопольдовну, которую думала выдать за сына Бирона, поставила непременным условием воспитания отдаваемой сироты совершенное её незнание России. Притом когда состоялось это соглашение, она была ещё так молода, что ей не приходило и в голову желать царствовать. Теперь же, входя в лета, она поняла, что уступила своё первородство за блюдо чечевицы. А как за известными событиями, кончившимися низложением Петра III, престол занят не его сыном, а совершенно посторонней принцессой, не имеющей на него никаких прав, то она нисколько не считает себя связанной данным ею Елизавете обязательством и, как говорили, намеревается искать при всех дворах Европы поддержки своим несомненным правам.

В дополнение ко всему рассказанному Чарномский прибавил, что, по его мнению, теперь ей должно быть уже за тридцать, хотя, по дамскому обыкновению, она уменьшает свои года. Красавица такая, каких не много на свете; любезна и ловка чрезвычайно; живёт роскошно и принимает у себя лиц самого высшего общества.

   – Воспитана она прекрасно, – говорил Чарномский, – французским, английским, немецким и итальянским языками владеет в совершенстве. Сообщают ещё, – продолжал Чарномский, – будто она говорит по-персидски и будто который-то из её дядей, спасаясь от преследований Анны Иоанновны и Бирона, бежал в Персию. Но в какой степени это справедливо – он не знает, так как лично от неё ничего подобного не слыхал, хотя и был ей представлен бывшим тогда в Париже его дальним родственником Мирским.

   – Не есть ли это перст провидения, указующий нам путь к сокрушению врагов наших? – проговорил вдохновенно, подняв чёрные глаза свои в потолок, отец Бонифаций. – Не есть ли это указание свыше на то, что некогда нам отворило врата Москвы? – прибавил он, как бы получая внушение свыше.

Радзивилл слушал рассказ Чарномского весьма внимательно; потом обратился к нему и спросил:

   – Ты говоришь, пане добродзею, что она красавица?

Чарномский рассыпался в восторженных похвалах, описывая её наружность. Иезуит переглянулся с Кучинским.

   – А не слыхал, пан, – спросил у Чарномского Бендзинский, – большие капиталы в Амстердаме и Гамбурге были на неё положены?

Говорили, будто до шестнадцати миллионов ливров, а иные утверждают, будто более миллиона луидоров! Да, говорят, русские имения её стоят, по крайней мере, вчетверо против этой суммы! – отвечал Чарномский, до которого слухи о капиталах княжны Владимирской, видимо, дошли в преувеличенном виде.

   – О-о! – шутливо воскликнул пан Кучинский и обратился к Радзивиллу:– Вот, ясновельможный пан, обожаемый пане коханко, вот бы вам невеста! Войти бы вам с ней в Москву и венчаться вместе на царство в древней столице великой Московии! И богата, и красива, и умна, и с такими правами.

Радзивилл вдруг ударил себя по лбу.

   – А что же? – сказал он. – Разве не можно?

   – Отчего не можно; если пану Мнишку... – начал было Бендзинский; но отец Бонифаций перебил его, сказав:

   – Если ты, пан, согласен, то я испрошу благословение святейшего отца, а с его благословением всё можно! – Потом он прибавил: – И, может быть, Бог судил тебе, светлейший князь, и твоему пресветлому роду быть восстановителем истинной веры в этой несчастной стране схизматиков, не признающих высшего догмата христианства – боговдохновенности и святости нашего святейшего владыки. Так ты согласен, князь? С его благословением горы сдвигаются с мест!

   – Разумеется, согласен; ещё бы не согласиться! А право, мне бы пристало быть крулем московским!

   – И царём казанским, астраханским, сибирским и всех других царств и земель самодержавным повелителем, – прибавил Кучинский.

   – Идёт, идёт! Души не пожалею! – восторженно воскликнул Радзивилл. – Души не пожалею, вот вам моя рука и честное слово Радзивилла!..

С этими словами паны пошли в зал, а там уже гремела музыка, и несколько паненок подбежали к Радзивиллу, выбирая его танцевать мазурку.


* * *

   – Стой! Куда лезешь, образина? Сюда нельзя! Ворочай, пока цел!

Это заявление сделал мужик в сером зипуне, стоявший в Жигулёвских горах на берегу Волги, перед одной из самых непроходимых трущоб, загороженной ещё рогаткой, в то время когда рогатку эту хотел сдвинуть пробиравшийся по тропинке мужик с лошадью в поводу.

   – А рази нельзя? Голубчик, пропусти, дюже нужно! – отвечал мужик, молодой парень, в отличной суконной безрукавке, красной рубашке и поярковой шляпе с павлиньим пером. Он вёл за собой под уздцы дорогого заводского коня в тонком суконном чепраке, но без седла!

   – Пошёл! Говорят, нельзя, и уходи, пока жив! Что мне, из-за тебя свою шкуру подставлять, что ли?

   – Что ты, Бог с тобой? Мне крайне нужно! Я поднесу, коли пропустишь, право! Вот в воскресенье на базаре, как придёшь, так и иди прямо к Заворухе, я угощу!

   – Убирайся ты к дьяволу с твоим угощением! Что у нас, вина мало, что ли? – замахиваясь толстой суковатой палкой, говорил сторож. – Да и какой леший носит тут вас, чертей? Чем бы дома сидеть да около баб своих греться, а они куда тоись ни на есть в самую преисподнюю лезут! Ну куда ты? Зачем лезешь? Тут и пути никуда нет!

   – Мне можно самого-то вашего набольшего повидать?

   – Набольшего, ишь ты! Так он тебя к себе и пустит! А пустит, так рази тебе охоче на первой осине висеть да ногами болтать!

   – За что же? Ведь я ему не супротивство какое оказываю, а вот коня ему веду.

   – Да ты из каких?

   – Из беглых.

   – А, это другое дело! Коли из беглых, да ещё с конём, то погодь маненько, я те проведу!

И он как-то особо свистнул.

Через секунду свист отозвался, и к разговаривавшим подошёл другой мужик, зевая и почёсывая затылок, тоже с дубиной и широким ножом за поясом.

– Чаво тебе?

   – А вот поглядь здесь, я парня к Перфилычу сведу. Из беглых, атамана видеть хочет, коня в дар ведёт.

   – Ладно! Только повороти скорей, а то мочи нет как спать хочется!

Новые знакомцы направились в густоту леса. Но через несколько минут они снова были остановлены, снова нельзя!

   – Что так?

   – Атаманы совет держат! Да ты к кому?

   – К Перфилычу. Вот новенького веду, из беглых! Набольшому-то коня привёл!

   – Постой, велю сказать.

   – И опять свист, опять нужно ждать, и опять явился подсменный, которого посылают сказать Перфилычу, что вот, дескать, так и так, новенький пришёл, с конём атаману в подарок.

   – Ты отчего бежал-то? – спросил стоящий на стороже мужик, вырезая себе дубину из толстого сука дикой яблони, который перед тем срезал.

   – Умирать не захотелось: драли до полусмерти и хотели снова начать.

   – А драли-то за что?

   – Случай такой пришёл. Я был конюхом, вон за энтим самым жеребцом смотрел, а тут...

Но Парфёну – читатели, разумеется, угадали, что это был он, – не удалось рассказать историю своего побега. Его потребовали к атаманам.

Атаманы в это время сидели на прогалинке, подле потухавшего костра. Перед ними на траве стоял небольшой, с дном выбитым бочонок мадеры, из которого каждый зачерпывал, когда хотел, небольшой, должно быть унесённой с чьей-нибудь барской кухни, железной чумичкой, или половником.

Атаманов было четверо. Двое из них нам знакомы. Один – известный нам детина, поджидавший на Дону ограбить кого-нибудь, чтобы поесть. Другой его крестовый младший брат Перфилыч, с кем они попа грабили. Остальные двое нам незнакомы, но мы ещё будем иметь случай с ними познакомиться. Оба человека молодые, крепкие, и видно было, что не над многим задумаются. Одного звали Толкачевым, другого Твороговым. Оба казаки из Яицкой слободы.

   – Ну, какое это вино? Только слава, что заморское! – сказал Перфилыч, допив половник и опуская его в бочонок. – И не забирает вовсе, хоть весь бочонок выпей. То ли дело наше-то, расейское, от того хоть кто оживёт.

   – Какое тут, к чёрту, оживление! Вот купца бы ограбить, так это оживление. А то ножи заржавели! – сказал Толкачев.

   – Да и это вино, худо ли оно, хорошо ли, скоро всё выйдет, а другого нет, – заметил Творогов.

   – Ну, за вином дело не станет, – отвечал Толкачев. – Пойдём любой кабак разграбим – и дело в шляпе, и водка в запасе!

   – Да, чтобы в лесу напиться, а в тюрьме выспаться. Нет, это не дело, господа атаманы, – сказал наш детина. – Мы силы не набрали ещё столько, чтобы прямой рукой что нам нужно брать. Вот когда силу заберём, другое дело!

   – Так что ж, без вина так и быть? – спросил Перфилыч.

   – И без вина посидишь, когда в лесу тетерева обойти не умел. Эдакая благодать: помещица в два возка ехала; то-то добра, думаю, было! – заметил Толкачев задумчиво.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю

  • wait_for_cache