Текст книги "Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы"

Автор книги: Сухонин Петрович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 44 страниц)

ЭПИЛОГ

Прошло много лет. В России царствовал государь Александр Павлович.

Ему предстояло испытание; он готовился встретить и отразить грозную тучу, которая собиралась против него на Западе.

Желалось государю отклонить эту тучу от своего отечества; знал он, что эта гроза множество жизней погубит, много воды унесёт. И вот с достоинством, твёрдо, но уступая, в чём можно, делал он всё, чтобы не возбудить ссоры, чтобы утолить всякую злобу и гордость.

Но скромность и сдержанность русского государя только раздражали баловня счастия и гения войны. Дошло до того уже, что не только вопросы государственные, но дела простого этикета пошли вразрез принятой вежливости, пошли в укол самолюбию русского царя.

То перед ним посланец европейского диктатора садится за обед в шапке, под предлогом, что по уставу французской армии при полной форме шапка не снимается никогда; то назначаются посланниками такие лица, которые, знал целый мир, не только русскому государю, но и никакому двору приятными быть не могут, каковы Коленкур и Савари, руководившие похищением герцога Энгиенского из маленького пограничного баденского городка Эттенгейма и привозом его во Францию на убийство; то посланному государем лицу задают вопрос, какая дорога ближе ведёт к Москве?

   – Кто какую изберёт, ваше величество, – отвечал посланный к Наполеону императором Александром его генерал-адъютант Балашов. – Вот Карл XII выбрал дорогу на Полтаву.

Но острый ответ не отстранял сущности вопроса. Государь понимал, что этой дороги ищут, что о ней думают. Он вежливо и с почётом принял послов; хотя государыня вдовствующая императрица, его августейшая родительница Мария Фёдоровна, говорят, их видеть не могла и нарочно на день парадной аудиенции уехала в Павловск, несмотря на зиму. Он промолчал и о шапке, не сказав, что, дескать, в чужой монастырь с своими уставами не ходят; не отвечал и на все выходки, которыми зазнавшаяся наглость, видимо, умышленно хотела его поразить; но он видел, что грозы не избежишь, поэтому готовился, ближе и ближе сходился с народом, больше и больше входил в его нужды, чаще и чаще бывал в матушке-Москве.

А давно ли, кажется, возвратился он из Эрфурта, убаюкиваемый миражем дружбы и обещаниями, которым, казалось, и конца не было и которые, казалось, направлены были к тому, чтобы разделить по дружбе целый мир. Давно ли русского государя осыпали самыми задушевными вежливостями, окружали самым искренним вниманием. Да, то было время, тогда нужно было, чтобы государь не помог австрийцам. А теперь – другое; Австрия была уже смята, была унижена, теперь можно было и сбросить маску. На то политика!

Положение дел день ото дня становилось натянутее; гроза с каждым днём надвигалась ближе и ближе. Государь приехал в Москву и заехал навестить московского преосвященного, престарелого митрополита Платона. Нашёл он его разряженного в парадную рясу и в орденах, совсем готового к выезду.

   – Куда это, святой отец, изволили собраться ранней порой? – спросил государь.

   – В Ивановский монастырь, государь, мать Досифею поздравить и благословить и самому от неё благословение получить, – отвечал престарелый митрополит. – Каждый год езжу. Сегодня день её рождения.

   – Кто такая мать Досифея?

   – Святая женщина, государь! Была она, по повелению всепресветлейшей царицы-государыни, твоей, государь, преславной бабки, задержана в монастыре под каким-то чужестранным именем по политическим видам, да там и осталась; приняла святое пострижение и теперь живёт истинной схимницей и молитвенницей для благотворения. Вся Москва её очень уважает, и, говорят, она обладает даром предвидения и пророчества.

Государь простился с митрополитом и поехал к генерал-губернатору графу Ивану Васильевичу Гудовичу, но и того нашёл готовым ехать.

   – Ты куда? – спросил государь.

   – В Ивановский монастырь, государь, монахиню Досифею поздравить. Сегодня день её рождения, и сегодня вся Москва перебывает у ней.

   – Кто это Досифея?

   – Разно говорят, государь. В своём архиве я не нашёл о ней сведений, которые могли бы сколько-нибудь разъяснить её прошедшее. Лет двадцать пять, если не больше, в бытность генерал-губернатором ещё фельдмаршала графа Салтыкова, под именем миссис Ли прислана была сюда особа и задержана в монастыре по особому высочайшему повелению. Там она приняла пострижение и живёт, однако ж, на совершенно особом положении. Кто говорит, будто она дочь императрицы Елизаветы и дяди моей жены, графа Алексея Григорьевича Разумовского, от тайного их брака; а кто уверяет, что она княжна Зацепина, стало быть, родная племянница императрицы Анны Иоанновны. Но так или иначе, могу только сказать, что она, по своей благотворительности, доброте и святости своей монастырской жизни, заслуживает всеобщую любовь и почитание.

И генерал-губернатор вышел с государем вместе и, проводив его, поехал в Ивановский монастырь.

От генерал-губернатора государь заехал к светлейшей княгине Лопухиной, но и там его встретили речи о святой жизни монахини Досифеи.

У молодой ещё и красивой светлейшей княгини Екатерины Николаевны сидела всем известная почтенная старушка, царевна карталинская. Они рассуждали о том, что хоть сегодня они матери Досифеи и не увидят, но не ехать нельзя.

   – Никак нельзя, – говорила царевна карталинская. – Весь год благословения Божия ни на чём не будет! Никакой удачи не жди! Вот три года назад я как-то пропустила, и весь год билась: что ни вздумаю, всё поперёк. Оно и точно, как в такой день праведницы не почтить.

   – Старица Мария сегодня приходила ко мне из монастыря, – сказала светлейшая княгиня Екатерина Николаевна, – так говорила, что, несмотря на всю свою хворость и слабость, мать Досифея всю ночь напролёт промолилась сегодня, готовясь к причащению. Ведь она всякий год в этот день приобщается.

   – А постится-то как она, Господи, особенно по постам. Чем ещё живёт? Говорят, представьте, всю страстную неделю, кроме воды, ничего в рот не берёт! – прибавила она.

   – Да! А когда ей скажут, зачем она так истощает себя, она отвечает: пост мне даёт силу, а не истощение. Если бы, говорит, я чувствовала, что истощаюсь, я не стала бы поститься.

   – Святая женщина!

   – А какие благотворения она делает.

Государь вошёл при последних словах. Он и не спросил, о ком идёт речь. Он знал уже, что говорят непременно о матушке Досифее.

   – Вот, ваше величество, и вам бы к ней съездить. Господь Бог по святой жизни её осенил её даром пророчества. Она бы сказала: смирится ли враг имени Христова – турок, или придётся вам вновь усмирять его христолюбивым воинством! – проговорила царевна карталинская.

Государь думал в это время вовсе не о турках. Он думал о том, что по крайней нужде в некоторых предметах он разрешил привоз их и тем нарушил договор о принятии им континентальной системы, а это должно вести к весьма щекотливой переписке.

   – Что касается её дара пророчества, я более чем кто-нибудь могу его засвидетельствовать. Я испытала его на себе! – сказала княгиня Лопухина. – Приехала я с матушкой из деревни в Москву лет пятнадцати. Поехали в соборы святым мощам поклониться. И что ж? В Благовещенском соборе свадьба. Женился мой Пётр Васильевич на Левшиной. И так это он мне понравился. «Вот, думаю, счастливица. За такого жениха, думаю, как замуж не идти?» Они уехали, а я всё думала: «Пошлёт ли мне Бог такого». Казалось, лучшего и в мире нет. В Москве, матушка, как женщина небогатая, жила скромно. Мы почти никуда не выезжали. Я уже думала, что в девках останусь. Признаюсь, скучала немножко. Только раз матушка повезла меня в Ивановский монастырь. Мы вошли в церковь, а там монахиня с таким спокойным, хоть и строгим взглядом. «Не скучай, говорит, выйдешь за того, о ком думаешь!» А я не думала ни о ком, кроме Петра Васильевича, да в том не то матушке, себе признаться боялась. Я знала, что он женат... Что же, не прошло после того года, он овдовел и стал меня сватать. А видел-то меня всего один раз у Хитровых! И могла ли я думать? Лопухин – светлейший князь, а я была бедная рязанская дворянка.

– А благодетельница-то она какая, – подхватила царевна карталинская. – Никого не знает, никого не видит, ни о ком не слышит, а если где человек в нужде, в крайности, не знает, что делать, тут вдруг является к нему или купец Шепелев, или старообрядческий поп Вавило и с ним полная помощь; а всё от неё, хоть они и не говорят, все на великомученицу Параскеву да на апостола Андрея Первозванного ссылаются. Родителей-то её, видите, звали Андрей да Парасковия. У меня в доме жил чиновник, в городской ратуше, кажется, служил, жалованья получал не то 10 рублей, не то 15 в год; ну а семья. Вот и пришлось ему отправлять куда-то городские деньги, что-то не то 200, не то 300 рублей. Он запечатал, да заговорился, а у него пакет-от и стянули. Малый в отчаяние пришёл, но даже жене не сказал. Думает, недели две не хватятся, авось оборочусь. Между тем ночей не спал, всё думал и молился. Вдруг поп Вавило: «Великомученица, дескать, Параскева услышала молитвы твои и посылает помощь!» Сказал – и подал пакет. И что же: в пакете лежит полная сумма, которую у него украли, и точно такими же бумажками, какие были. Ну подумайте, откуда Вавило мог узнать? Чиновника-то это совсем отуманило. Вот как Вавило-то простился, благословил его и вышел, он незаметно за ним. И пришёл прямо в Ивановский монастырь, к кельям монахини Досифеи. Тут и узнали, откуда все посылки приходят.

Рассказы эти возбудили любопытство государя. Он решился навестить инкогнито знаменитую монахиню. Он приказал Новосильцеву надеть на себя все знаки отличия, звёзды, ленту, портрет покойного государя, а сам, сняв эполеты и знаки отличия, с одним аксельбантом через плечо, как бы в качестве адъютанта Новосильцева, отправился с ним в Ивановский монастырь.

Игуменья монастыря, из рода бояр Морозовых, не обратила ни малейшего внимания на государя. Приняв высочайшее повеление об устройстве непременного свидания генерал-адъютанту Новосильцеву с монахиней Досифеей, она отдала в этом смысле приказание, не замечая скромного офицерика, который следовал за Новосильцевым. Они вошли за провожавшей их монахиней в обширную и высокую келью со сводами, обставленную весьма изящно, но в глубоко религиозном вкусе; там увидели они стоящую за аналоем, к ним спиной, высокого роста стройную старицу, которая, не обращаясь к ним, проговорила:

   – Благословен грядый во имя Господне! – Затем она оборотилась и сказала: – Приветствую тебя, царь милости и радости, приветствую, спаситель отечества!

Она оборотилась и, обходя сияющего бриллиантами Новосильцева, подошла прямо к государю.

   – Да будет день сей, – сказала она, – днём веселия и радости. Я, как Симеон, вижу спасения моего отечества.

Перед государем стояла стройная, высокая, с благородным и величественным выражением лица, но почти слепая старуха монахиня лет под семьдесят.

Государь изумился. Но он изумился ещё более, когда услышал:

   – Государь, благо твоих подданных есть мерило твоей власти. Что тут уговоры и обязательства, когда ты можешь спасти единого от малых сих!

И она увела его от Новосильцева в свою молельню.

Оттуда государь вышел умилённым и растроганным. Он пробыл с ней более получаса.

   – Скажи, святая мать, ты не проклинаешь мою бабку? – спросил он.

   – Я молюсь за неё и благодарю её! – отвечала Досифея. – Она дала мир душе моей! Она была права, заключая меня насильственно, ибо лучше было пожертвовать мной, чем спокойствием государства. Она спасла меня от всего, что могло последовать, если бы я поддалась влияниям чуждым...

И затем она стала говорить о величии царской власти и обязанностях, налагаемых самим Богом на своих помазанников.

Государь уехал от неё с надеждой на Бога, на своё будущее, на будущее России.

Не прошло после того месяца, как колокол Ивановского монастыря оповестил кончину схимницы Досифеи, хотя она была совершенно здорова. Несмотря на то что она только за месяц перед тем приобщилась Святых Таин, она захотела приобщиться вновь в наступившую первую неделю поста.

Слушая после причастные молитвы на коленях, она ослабела до такой степени, что её должны были поднять и снести в постель. Она жила после того только два часа, успев проститься и благословить всех.

Её кончина вызвала общий стон у десятитысячной толпы, стоявшей перед монастырём и собравшейся при первых слухах о болезни обожаемой ими монахини Досифеи.

Через три дня к похоронам скромной монахини собралась вся Москва.

Преосвященный Платон лежал сам на смертном одре, но вместо себя прислал к отпеванию своего викарного, дмитровского архиепископа Августина, который, от имени митрополита, должен был благословить тело усопшей присланным им образом святой великомученицы Анастасии. Он должен был и отпеть её, в сослужении с четырьмя архимандритами и шестью протоиереями. Из всех монастырей были присланы иноки и инокини отдать последний долг умершей. На погребение явился генерал-губернатор Москвы, победитель при Арпачае, фельдмаршал граф Иван Васильевич Гудович, в полной форме, в андреевской ленте, с двумя звёздами на груди, за ним явились все сенаторы московских департаментов сената, с своим первоприсутствующим, князем Петром Никитичем Трубецким; все почётные опекуны московского опекунского совета, с своим председательствующим, Дмитрием Владимировичем Голицыным, бывшим потом генерал-губернатором Москвы. Гражданский губернатор, комендант и все высшие чиновники, вместе с выборными от сословий и различных учреждений, бывших многократно предметом заботливости усопшей, были налицо. Все были в полной форме, со всеми знаками отличия, и в глубоком трауре. Они хотели выразить своё почтение имени, сиявшему добродетелью.

К этим почётным представителям московского населения, разместившимся около гроба и в церкви Ивановского монастыря, где проходило отпевание, присоединилась вся Москва, запрудившая улицы и площади, прилегающие к Ивановскому монастырю. На лицах многих были слёзы. Они потеряли в ней свою постоянную и неизменную благодетельницу. Печальны были все, потому что она была для них утешение, опора и помощь в минуты тяжкой нужды, горя и несчастия. Её жизнь в монастыре, особенно последние годы, была именно всеобщая любовь. Не было почти в Москве бедной семьи, которой бы она чем-нибудь не помогла, чем-нибудь не благодетельствовала, и не было семьи, которая бы не вспоминала с благоговением имени монахини Досифеи.

После отпевания, когда государственные сановники вынесли из церкви гроб, в толпе раздался вопль; это был вопль бедных. Он заключился глухими рыданиями. Гроб не дали поставить на дроги; его от сановников принял народ, московский народ. Он понёс на себе прах последней княжны Зацепиной, проливая слёзы и поминая с молитвой имя, некогда славное имя в его истории.

Похоронили Настасью Андреевну в Новоспасском монастыре, в усыпальнице бояр Романовых, как последнюю, оставшуюся ещё в боярах, представительницу знаменитого боярского рода, ставшего надеждой будущего России в лице её будущих императоров!

Серая плита закрыла могилу княжны Настасьи Андреевны, и на этой плите и поныне можно прочесть только её монашеское имя, день её кончины – 4 февраля 1810 года – и слова:

«Боже, всели её в вечных твоих обителях!»