Текст книги "Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы"

Автор книги: Сухонин Петрович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 44 страниц)

II
ПОСЕЯННОЕ ВСХОДИТ, ЗАЖЖЁННОЕ РАЗГОРАЕТСЯ

Традиционная политика русского двора, чуть ли не с самого Столбовского мира, заключалась в стремлении ослабить опасных и сильных соседей.

И такая политика для России была естественна. Едва начинавшее устраиваться государство, обессиленное внутренними смутами, неурядицей, наконец, польским погромом, поневоле должно было думать, как бы охранить и обезопасить себя, особливо когда соседи его были действительно сильны и опасны.

А Россия была окружена опасными и сильными соседями. Швеция давила её с севера, отодвигая от всякого сближения с другими государствами Европы. А Швеция была тогда сильная военная держава. Обладая хорошо обученным войском и превосходно устроенным флотом и занимая по Балтийскому морю все командующие и портовые пункты, она главенствовала на севере, заставив в Тридцатилетнюю войну знать и уважать своё оружие всю Европу. Прусская Померания со Штеттином и Штральзундом принадлежала тогда Швеции. С запада не только давила Россию, отрывая от неё беспрерывно в свою пользу лучшие её области, но грозила даже вовсе подчинить её своему влиянию – Польша. Она могла бы быть очень сильна, занимая центральные плодороднейшие области Европы и раскидываясь между двумя морями, как бы предназначенными для распространения её могущества; но в ней уже начиналась та рознь, то разъедающее влияние внутреннего соперничества сословных партий, которое привело её потом к гибели. С юга, на границах России, остановила свои завоевательные стремления Оттоманская Порта, фанатическая, страшная всему западу, со своими нестройными ордами крымских, буджакских и кубанских татар, ногайцев и башкир, хищнические инстинкты которых всегда готовы были лавиной обрушиться на Россию и задушить в ней всякое начало гражданственности.

С востока для России не было врагов, но было хуже; степи беспредельные да леса непроходимые, бродящие по коим номады готовы были присоединиться ко всякому врагу и дать убежище всякому злодею и извергу.

При этих условиях, казалось, России оставалось только погибнуть. Но внутренние события, происходившие среди этих самых государств, этих естественных противников слабой и разорённой России, помогли политическим стремлениям её государей. Олигархическое устройство Польши с её liberum veto, уничтожавшим, силой одного голоса, не только то постановление, которым таковое veto было вызвано, но и все другие постановления данного сейма, хотя бы они и были приняты единогласно, – такое устройство, при общей продажности вельмож, гнёте народа, внутренних несогласиях и избирательном короле, лишённом всякой власти, скоро поставило Польшу в безвыходное положение. Она представляла собой арену интриг, стало быть, ни для кого опасной быть уже не могла. Такую же точно арену скоро представила собой и ослабленная победами Петра Великого Швеция. Она захотела ограничить власть короля представительством, забывая, что для самоуправления нужно, чтобы народные понятия стояли в уровень с государственными требованиями и чтобы обязанности общества к государству усваивались народным сознанием. Ни того, ни другого не было в Швеции. Ясно, что Швеция не могла не сделаться игралищем партий, которыми, вследствие всеобщей подкупности, руководили иностранные послы. Партии колпаков и шляп, поддерживаемые первая русским, вторая французским посланниками, равно вредно влияли на внутреннее состояние Швеции, вводя в её управление рознь, хаос и неурядицу.

Оставались турки; но и их военное обаяние уже исчезло. Оно испарилось от гнёта деспотизма, совершенной индифферентности гаремной жизни и внутренних дворцовых интриг – противоположность тому, что было в Швеции и Польше, но противоположность, приводящая к тому же исходу. В Турции военной силы уже не было, а беспорядочные нестройные орды татар, башкир и ногайцев не могли быть страшны для русского регулярного войска, которое помнило Великого Петра. К тому же прочный союз с венским двором дал уже России случай заставить турок почувствовать силу её ударов.

Пользуясь теми же благоприятными обстоятельствами, которые содействовали возвышению и укреплению России, возникло и укрепилось Прусское королевство. Стремление ослабить прусского короля заставило императрицу Елизавету принять участие в Семилетней войне, результаты которой были уничтожены только антинациональным воззрением Петра III.

Затем, преемнице Петра III естественно было желать, чтобы Польша и Швеция оставались в том же своём внутреннем неустройстве, которое делало их бессильными; чтобы Вена помогала или, по крайней мере, не мешала громить турок, а прусский король, обессиленный Семилетней войной, в политике своей оставался бы совершенно изолированным или стал бы нам искренним союзником.

Всё это было весьма достижимо, если бы возвышающееся могущество России не озабочивало французский двор.

Отмечая с ревнивым чувством зависти каждое проявление русской силы, французский двор стремился всеми мерами положить предел её возвышению. Для этого не пренебрегалось никакими средствами. Были посланы агенты в Лифляндию и Малороссию с целью раздуть в них тлеющее пламя сепаратизма; были доставлены все способы прибывающим из Франции послам для вызова, устройства и ведения всевозможных придворных интриг, которые, по кончине императрицы Анны, под руководством и при помощи маркиза Шетарди, достигли таких размеров, что в течение с небольшим одного года переменили четыре правительства. Бирон, Миних, Остерман, Анна Леопольдовна по очереди брали в руки кормило правления, под именем малолетнего императора Иоанна, пока, тоже при помощи французских интриг, не вступила на престол Елизавета, которой удалось устоять против всех чужеземных козней благодаря имени своего отца и любви к ней войска. Тогда Бурбоны Франции, стоя во главе фамильного союза бурбонского дома, владевшего в то время, кроме Франции, Испанией, Неаполем, Пармой и некоторыми другими областями Италии и связанные родственными узами с главнейшими представителями владетельных итальянских домов Медичи и д’Эсте, поставили постоянной и неизменной целью своей политики поддерживать всеми средствами всевозможные элементы вражды, противодействия и самой упорной ненависти в ближайших к России нациях, тех нациях, в кругу которых внешняя политика России тогда обращалась: Швеции, Польши и Турции.

Людовик XV, этот апатичный представитель абсолютного разврата, достойный покровитель иезуитов, не уступающий им ни в сластолюбии, ни в хитрости и так же, как и они, не задумывающийся ни перед чем для достижения своей цели, будучи обманут в своих надеждах на сближение с Россией по вступлении на престол императрицы Елизаветы, с помощью предположенного им брака русской государыни с французским принцем де Конти, обманывая даже своих министров отдельными, неизвестными им сношениями, в своём развратном воображении задумал найти особую меру для подчинения России своему влиянию.

Под предлогом желания установить непосредственные сношения с всероссийской государыней он послал в Россию кавалера д’Эона, несомненность гермафродитизма которого покрыла имя его европейскими скандалами и, разумеется, не могла не вызывать любопытства.

Развратный до мозга костей, Людовик XV думал: «Самая идея о гермафродитизме не может не возбуждать чувственных инстинктов. Русское общество полуобразованно развратно; стало быть, д’Эон приобретёт, несомненно, обширное влияние во всех его слоях, а этим преобладание Франции установится как во внешних, так и во внутренних делах этой варварской России».

– Будь любовником всех их жён и любовницей всех их мужей – и ты дашь Франции силу, которой не дали бы ей сто тысяч рейтар! – сказал Людовик, провожая д’Эона.

Д’Эон безмолвно облобызал руку христианнейшего короля, который, говоря эту фразу, ударил его по плечу.

Для кавалера д’Эона, разыгрывавшего столько раз роль то женщины, то мужчины, такое приказание не было нисколько ни странным, ни унизительным. Ему казалось совершенно естественным, что его нежное, с чуть заметными усиками лицо, его насмешливая, несколько наглая улыбка, при его известной французской ловкости, заставят всех русских барынь смотреть на него как на юношу, с которым приятно иногда развлечься от супружеских обязанностей; а те же самые свойства, с присоединением к ним условных приёмов ловкого кокетства француженки, вызовут во всех этих варварах, их мужьях, стремление, тайком от своих супруг, поразвратничать, вкушая в таком разврате нечто новое, особое, чего не испытывали в своих развратных похождениях ни граф Гаврила Иванович Головкин, ни князь Александр Данилович Меншиков.

Но в этих соображениях старого безнравственного развратника ни сам король, ни посылаемый им не менее развратный кавалер д’Эон не приняли во внимание лета императрицы, её религиозное настроение, а главное, предшествуемое всюду его приезду общее презрение.

Русское общество, несмотря на свою тогдашнюю полуобразованность и домашний разврат, поняло ту степень унижения, до которой человечество может дойти при отрицании естественных и разумных законов нравственности, и с негодованием отвернулось от наглеца, думавшего двухсторонне эксплуатировать его чувственные инстинкты. Миссия д’Эона в России провалилась совершенно, вызвав на его повелителя справедливое негодование и общие насмешки.

К негодованию же, а главное, к насмешкам не мог быть равнодушным самодержавный повелитель Франции. Для него они были тем оскорбительнее, что в глубине души своей он сознавал всю их справедливость и меткость. Они раздражали, злили его, выводили из себя, особенно когда передавались со всеми комментариями госпожой Помпадур, бывшей свидетельницей и участницей многого из того, что так едко выставлялось на позор его старости.

А маркиза Помпадур любила передавать ему все насмешки, даже все пасквили о нём. Такая передача имела для неё сенсационную цель. Она хотела озлобить Людовика против прусского короля Фридриха II. Задобренная австрийской королевой Марией Терезией, сперва через её министра, бывшего до того послом в Париже, барона Кауница, потом непосредственными её к ней письмами, в которых Мария Терезия, преемница Шафгаузенов и представительница Габсбургов, королева четырёх королевств и владетельница стольких герцогств и княжеств, не посовестилась развратную любовницу французского короля титуловать своею кузиной, сопровождая такой титул подарками, сколько драгоценными, столько же приятными как выражение искреннего дружества и уважения, в числе которых находился и осыпанный бриллиантами её портрет, – маркиза Помпадур хотела выразить ей свою благодарность и преданность. Единственное средство к тому было довести озлобление Людовика XV против прусского короля до ненависти. Для этого она старалась выставить Фридриха II как бы источником всех пасквилей и насмешек, какие только где бы то ни было появлялись на Людовика XV Она передавала ему, с особой едкой язвительностью, все выходившие из уст Фридриха шутки и остроты, на которые, нужно сказать правду, тот не скупился. Она давала тон каждому его слову, сказанному даже вскользь, и передавала это слово в такой именно форме, которая, она знала, должна была особенно взволновать и оскорбить Людовика XV, потому что выставляла напоказ целому миру всё то, что он считал сокровенным и что доходило иногда действительно до последних степеней гнусности. Маркиза Помпадур распространялась в рассказах о том, как прусский король старался через разных агентов узнавать о каждом часе времени Людовика XV; как он стремился обобщить получаемые им сведения, поощряя пасквилянтов и хроникёров и украшая получаемые им рассказы своими вымыслами и прибавлениями, собственно в тех видах, чтобы в глазах всей Европы унизить и обесславить его королевское величие.

Результатом такого рода рассказов, при раздававшихся со всех сторон застращиваниях возвышением могущества прусского короля, которому Франция должна была положить предел, было то, что Людовик XV вдруг круто повернул политику Франции, традиционно враждебную австрийскому дому, и начал, через того же министра Кауница, сближение с Марией Терезией.

Этому, разумеется, много содействовал заключённый перед тем Фридрихом союзный договор с Англией, вынудивший Францию заключить оскорбительный для неё парижский мир.

Целью сближения Франции с Австрией, кроме указанного уже стремления ограничить и сократить могущество ненавидимого одинаково как Людовиком XV, так и Марией Терезией прусского короля и возможности в Австрии иметь опору в случае новой войны с Англией, враждебность которой Людовиком XV чувствовалась в столкновениях народных интересов обоих государств, – могло быть ещё стремление Франции отклонить Австрию от союза с Россией, в случае войны последней с Турцией, естественной союзницей Франции, по важности французских интересов в Леванте и потому, что она служила противовесом усилению России на юге. Наконец, сближение с Австрией давало Франции возможность поддерживать старинных союзниц её, Швецию и Польшу, против России.

Но интересы Австрии требовали прежде всего помощи для защиты её владений от воинственных притязаний прусского короля, удары которого она испытала, будучи вынуждена уступить ему Силезию – лучший перл из короны Габсбургов, как говорили тогда. Австрия чувствовала, что устоять против дальнейших замыслов Фридриха не только одна, но даже в союзе с Саксонией она не может ни в коем случае. Ей нужна была помощь, и если не помогут ей в такой крайности Россия или Франция, то она должна будет подвергнуться распаду и потерять всякое значение.

Россия была в союзе с Марией Терезией. Последняя на основании союзного договора имела право требовать и требовала от России помощи. Но помощь, определяемая договором, была ничтожна и не могла уравновесить её силы с силами Фридриха. Притом и эту-то ничтожную помощь Россия оказать медлила. Во главе иностранной политики России стоял тогда граф Бестужев-Рюмин, всею душой преданный австрийским интересам. Но влияние его было поколеблено. Дело маркиза Ботты вырыло пропасть между обоими императрицами. Поэтому союз с Францией в начавшейся уже Семилетней войне был для Марии Терезии спасением, и Мария Терезия не остановилась ни перед унижением перед маркизой Помпадур, ни перед пожертвованиями, чтобы только достигнуть сближения, могущего стать и ставшего основанием союза.

Вместе с тем нельзя же было не признать, что и при сближении с Францией и в союзе с ней помощь России для войны с Пруссией была бы ни в каком случае не лишней. А получение этой помощи было возможно. Бестужев удержался на месте и стоял за австрийский двор. Дело Ботты уладилось; взаимность интересов естественно сближала оба двора. Елизавета сама начинала понимать, что ослабление прусского короля для неё выгодно; поэтому если по нерешительности характера она ещё уклонялась, то её можно было подвинуть, подогреть, тем более что Иван Иванович Шувалов, по своему направлению и симпатиям, был француз в душе; а остроты и шутки прусского короля задевали не одного Людовика XV, но касались также и Елизаветы. Как же быть? «Ну что ж, пусть Россия таскает для нас каштаны из огня, – рассудили между собою недавние враги, новые друзья-союзники. – Пусть сделает диверсию со своей стороны. Воспользоваться ей своими победами мы не дадим. Она же не воюющая сторона, а только союзница.

Но, к великому их удивлению, результаты побед были только в руках русского войска, которое довело Фридриха до отчаяния. Несмотря на то что война руководилась насколько возможно хуже, по двойственности направления, существовавшего при русском дворе, где в то время, когда государыня требовала энергических действий, великий князь, наследник престола, явно выражал прусскому королю своё сочувствие, – победа была в руках только у русских

Такое нежданное проявление силы русского оружия заставило союзников думать только о том, каким бы образом уменьшить естественные требования вознаграждения России, заставить её уступить что-либо из завоёванного ею в пользу Швеции, приступившей тоже к союзу против прусского короля, но не оказавшей на ход военных действии никакого влияния.

Смерть Елизаветы и добровольный возврат всего завоёванного прусскому королю Петром III без всякого вознаграждения, а после заключённый им с Фридрихом II оборонительный и наступательный союз разбили все комбинации союзников и заставили как Австрию, так и Францию искать мира во что бы то ни стало, не только не вознаграждая себя за тяжкие, понесённые ими жертвы, но даже с уступкой прусскому королю многих преимуществ и с видимой потерей своего военного обаяния. Таким образом, явилась новая причина быть крайне недовольным действиями петербургского двора и стремиться всеми мерами низвести его военное и политическое могущество, насколько только это будет возможно.

И вот Людовик XV, несмотря на свою полную апатию к государственным делам, принял как бы за догму своей политики всем, чем можно, и во всём, в чём можно, вредить России, стремясь разными способами не только к низведению с занятого ею в Европе положения, но даже, если только обстоятельства будут тому содействовать, к умалению её силы до степени второстепенной державы, вдвинутой в границы чуть ли не прежнего Московского княжества.

Этим объясняется более и более тесное сближение Франции с австрийским домом, выразившееся потом брачным союзом внука Людовика XV, дофина Франции, впоследствии Людовика XVI, с австрийской принцессой, дочерью Марии Терезии, Марией Антуанеттой.

Сближаясь с Австрией, Людовик XV прежде всего хотел, чтобы в своей традиционной борьбе с Турцией Россия была предоставлена самой себе. Он надеялся, что Турция оправилась после ударов, нанесённых ей победами Миниха, и развилась настолько, что будет в состоянии выдержать силы России, значительно ослабленной Семилетней войной, особенно когда Россия будет не только без союзников, но и иметь в виду враждебное настроение других соседственных держав.

– Победы России тогда были сделаны в союзе с Австрией, – рассуждал Людовик, – а теперь во время войны, если она начнётся для Турции хоть немного счастливо, от нас будет зависеть поднять Швецию! Тогда посмотрим, что Россия будет делать, атакованная с двух сторон.

И это рассуждение Людовика XV имело основание, так как французская партия шляп в администрации Швеции имела тогда преобладающее значение.

Наконец, Людовик XV надеялся вызвать все враждебные России элементы в Польше. При таких условиях унижение России казалось Людовику XV несомненным, без больших пожертвований со своей стороны. А там, в перспективе, совокупное действие уже твёрдо окрепшего союза Австрии, Германии и Франции, которые всем своим могуществом поддержат продиктованные Турции, Швеции и Польше условия и заставят Россию удовлетворить все их требования.

Естественно, что одной, изолированной России не управиться с такой коалицией, особенно после того, как лучшие войска её будут уничтожены ударами турок, плодороднейшие области разорены хищническими набегами крымских и кубанских татар и ногайцев, а Петербург, новая столица, будет в опасности блокирования со стороны шведов, как со стороны Финляндии, так и моря, потому что занятие финляндского берега и устья Невы может парализовать силу защиты Кронштадта. Таким образом, завоевания Петра будут от неё отняты; Малороссия присоединена к Польше; Турция возьмёт себе южные степи, оттеснив Россию от Чёрного моря, как Швеция и Польша от Балтийского. Из Курляндии и части Лифляндии можно будет образовать особое герцогство для принца французского дома.

Такого рода планами со стороны представителя Бурбонов, по родственным связям своим надеявшегося встретить поддержку себе в Испании и Италии, объясняется та сильная поддержка враждебной России польской конфедерации, которая была оказана Францией, так что даже, кроме денежной помощи, были командированы Людовиком XV в Польшу, для руководства её военными операциями, лучшие французские офицеры и заслуживший впоследствии известность генерал Дюмурье.

Само собою разумеется, что эти же соображения заставили французский двор настаивать, чтобы вступивший на престол шведский король Густав III, при самом вступлении своём на престол, сделал в своей стране переворот в пользу монархической власти, уничтожения шведской конституции, и для того предложить ему, несмотря на затруднительное положение своих собственных финансов, значительную денежную субсидию.

Нет никакого сомнения, что эти же стремления заставили французский двор, под сурдинкой, помогать и такой испытательнице приключений, какова была Али-Эметэ, набрасывая на помощь свою весьма прозрачный флёр, когда первоначально составленные планы лопнули как мыльные пузыри от побед Румянцева в Турции и Суворова в Польше и когда ни та, ни другая не оказались способными выполнить предназначение, которое этими планами для них определялось. Было видно, что не только каждая отдельно, но и обе вместе они не могут не только потрясти Россию, но сколько-нибудь содействовать уменьшению её могущества. Напротив, было видно ясно, что война России с ними только повышает её военное обаяние и увеличивает её силу территориальными присоединениями, на которые она, несомненно, получает право.

Тут-то и явилось соблазнительное предложение. Русский вельможа, имевший в течение почти 10 лет исключительное влияние на все дела России, находясь в Спа на излечении от небывалой болезни, говорит, что для России страшна только Россия, то есть её неурядица, рознь, существующие во всех отраслях её управления непорядки, что эта неурядица и эти непорядки вызывают массы недовольных, поэтому нужно только имя, которое могло бы сосредоточить на себе эту массу недовольных... А вот получают известия и от другого вельможи, не непосредственно, правда, но получаются несомненно. Этот вельможа в течение почти 30 лет стоял в челе внутреннего управления Россией. Он даёт знать тоже, что недовольные уже сгруппировались и что им нужно только имя, но что имя это должно быть такого рода, чтобы было дорого для всей России, было надеждой её будущего возрождения былой силы, способной её воодушевлению.

Теперь предлагают имя, не менее дорогое для России, хотя до времени не знаемое ею, имя дочери императрицы Елизаветы – государыни, памятной народу по уничтожению ею иностранного влияния, по своей религиозности, по милостивому царствованию, не допускавшему смертной казни и сократившему ужасы пыток. Она была обожаема войском, возведшим её на престол; любима народом, наконец, была дочь Петра Великого. Может ли быть, чтобы народ не отнёсся сочувственно к её дочери? Незнающему можно объяснить, сомневающегося убедить. Но, естественно, не встретить себе сочувствия она не может, тем более противу кого же? Против чужеземки, начавшей своё царствование узурпаторством? Этого положительно «не может быть»!

И вот это-то «не может быть», проводимое во всех политических сферах столь ловкими проводниками, каковы были отцы иезуиты, заставило Людовика XV, не более их разбирающего средства для достижения целей, согласиться с представлением об оказании тайной поддержки Али-Эметэ, точно так же, как желал он поддержать и даже усилить Пугачёва.

В какой степени было сильно это последнее желание у французского двора, можно судить из того, что Густав III, сделав у себя желаемый французским двором переворот на французские деньги и при французской помощи и получив от того возможность возвысить военное значение своего государства, предполагал начать своё абсолютное правление открытием ближайших сердечных соглашений с маркизом Пугачёвым, о чём он особо писал герцогу орлеанскому; а также из того, что поляки барской конфедерации, частью жившие в России в виде военнопленных, частью же из руководимых генералом Дюмурье, беспрерывно прибывали в формируемые Пугачёвым шайки. Разумеется, и поддержка Франции, и сношения с Швецией, а может быть, и совокупность их взаимных действий могли бы развиться до более ощутительных последствий в таком случае, если бы они встретили в Пугачёве не только удалого казака-разбойника, но и человека, способного сколько-нибудь усвоить себе государственные соображения. Но чего не было, того и быть не могло. Екатерина имела полное право смеяться над этим другом короля шведского, безграмотным маркизом Пугачёвым, который, представляя из себя императора Петра III и слыша, что государи сидят на престоле, войдя в церковь первого взятого им села, заявил, что он давно уже на престоле не сидел, и по таком заявлении сел на церковный престол и, приказав открыть царские двери, принимал там доклады и прошения, будто тибетский далай-лама, воображающий, что прошения к нему есть то же, что прошения к божеству.

Али-Эметэ в этом отношении была для них сподручнее. Она, по крайней мере, умела играть принятую ею на себя роль с достоинством и грацией, хотя и знала, что разговаривавшие с ней лица тоже читают только реплику и хорошо знают, что и она не более как искусно играет роль.

Али-Эметэ жила в Венеции под именем графини Пинненберг, одного из дворянских имений Гольштейна, который принадлежал по праву русскому наследнику престола, но оспаривался у него князем лимбургским.

Вот она в великолепном доме французского посольства, который заняла весь со своим штатом, предоставив места камергера и шталмейстера Доманскому и Чарномскому, при гофмаршале бароне Кнорре, заведовавшем её свитой, состоявшей более чем из 60 человек, – говорит с князем Радзивиллом и его сестрой, графиней моравской. О скуке и стеснённом своём положении, вследствие неполучения пенсии и известий от своего персидского дядюшки.

Князь Радзивилл, зная очень хорошо, что этим персидским дядюшкой, производившим ей пенсию в течение последних трёх лет, был он сам и что теперь, по случаю наложенного на его имение запрещения, он нашёлся вынужденным в производстве пенсии остановиться, тем не менее выражал искреннее сожаление о неполучении известий от дядюшки и выражал готовность послать нарочного в Персию, чтобы узнать, что такое вдруг случилось с её дядюшкой, что, после стольких лет внимания, от него нет ни привета, ни вести его очаровательной племяннице.

– Да! – отвечала Али-Эметэ. – Если бы я получила свои русские имения и зацепинские капиталы, я могла бы спокойно ожидать, будет ли дядюшке угодно меня вспомнить; а теперь, выполняя его желания и объявляя свои права, я нахожусь в затруднении...

Отец Антоний, который был прислан вместо отца Бонифация, также сидел тут и тоже знал очень хорошо, что на русские имения и зацепинские капиталы она имеет такие же точно права, как и на наследование Японской империей или Китаем, и что самым заявлением, что она не племянница Анны, а дочь императрицы Елизаветы, Али-Эметэ от них сама же отреклась, – тем не менее счёл себя обязанным сказать, что получение зацепинских имений и капиталов есть только вопрос времени.

Али-Эметэ знала, что он сказал это так, ей в утешение, только для того, чтобы что-нибудь сказать, и что он знает лучше чем кто-нибудь, что она скорей взволнует всю Европу, чем из этих капиталов получит хоть грош, признала, однако ж, нужным продолжать разговор в том же духе и заговорила о своём славном и великом роде великих князей владимирских и московских.

Собеседники находили нужным поддерживать её рассказы о знаменитости её рода, хотя ни до этого, ни после они ничего о князьях владимирских не слыхали.

Но болтовня была только болтовнёй. Между тем средства, данные иезуитами, при роскошной жизни Али-Эметэ, истощились быстро. Князь Радзивилл, живший на счёт своих капиталов и продажей драгоценностей, вывезенных из Вильны вследствие секвестра, наложенного на его имения за ослушание избранному королю Станиславу Понятовскому, которого он не хотел признать, – много помочь ей не мог Ещё менее мог помочь ей князь лимбургский по запутанности своих дел. Впрочем, князь старался отнять от себя последнее, чтобы хоть сколько-нибудь поддержать обожаемую им Калипсо, царицу ночей, как в шутку он иногда называл её.

Отцы иезуиты, смутив её обещаниями и заверениями, о какой-либо особой денежной поддержке даже и не думали. Они говорили: мы выдали вам всю пенсию на полгода, вольно же вам было прожить её в полтора месяца. Притом они заявляли, что они не видят с её стороны энергических действий. Правда, она разослала о себе формальные заявления; но это далеко не всё. Поэтому они обещались достать ей всё, что нужно, но только в Константинополе, по закючении формального договора с султаном.

Вероятно, иезуиты хотели этим заявлением подвинуть Али-Эметэ на более энергичные действия, не довольствуясь тем, что она заявляла о себе в Венеции. А может быть, обещая ей пенсию, они имели в виду обязательство Радзивилла производить эту пенсию; теперь же, когда Радзивилл сам должен был стеснять себя и выполнить назначенных платежей не мог, они не хотели слишком рисковать прямо на свой счёт.

Но тут-то опять Али-Эметэ убедилась, до какой степени велико её влияние на мужчин, которые пользуются её лаской. Ей доставали средства к жизни – правда, в размерах весьма умеренных, но, судя по их бедности, и это казалось весьма странным, – Доманский и Чарномский. К ним присоединился ещё потом капитан корабля, долженствовавшего доставить её в Константинополь, Гассан-Ага. Эти деньги являлись к Али-Эметэ непонятными путями. Злые языки говорили, будто в этих непонятных путях, проходивших через Чарномского и Доманского, участвовала и шкатулка христианнейшего короля через французское посольство. Но, во-первых, мало ли что говорят, а во-вторых, всё бы это ничего, да денег-то было очень мало.

Те, которые руководили вызовом такого рода исторических явлений, каковыми были Пугачёв и Али-Эметэ, разумеется, рассчитывали на их будущее сближение. Для них было совершенно ясно, что дочь морганического брака и родной племянник, признанный наследником и вступивший уже на престол, если бы они были в действительности ими, легко могли бы сойтись и поделить доставшееся наследство, сохраняя между собою родственную связь и взаимную дружбу. Мало ли бывало случаев не только в царствующих домах, но и в семействах, владеющих майоратами, что после смерти владельца имущество переходило не к дочери, а к племяннику; но это не вызывало между ними ожесточённой злобы. Племянник сделает, что можно, для кузины; а кузина уступит, что можно, кузену. Ещё ближе и легче раздел этот должен был произойти между такого рода проходимцами, каковыми были беглый казак и искательница приключений. Тот или та, на чьей стороне было бы главенство успеха, ясно представил бы из себя главного наследника, как бы представителя майората; а другой или другая, действия которого составляли бы только как бы демонстрацию, помогавшую успеху первого, должен был бы встать на вторую степень сподручника, получающего, во всяком случае, столько, что можно было быть довольным и отблагодарить тех, кто ему содействовал и помогал.