Текст книги "Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы"

Автор книги: Сухонин Петрович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 44 страниц)

Победа была полная. Турецкий флот был уничтожен; русская эскадра на Средиземном море получила преобладающее значение. Можно сказать, что она владела Средиземным морем, потому что для снаряжения эскадр со стороны Англии и Франции, которые могли бы быть грозными для русской эскадры, усиленной взятыми в плен турецкими судами и укомплектованием команд из греков и славян, хороших моряков, требовалось много времени и много средств.

Екатерина, узнав о победе, была обрадована несказанно. Она не знала, чем наградить и чем поощрить победителей. Чем менее ждала она победных вестей, чем более опасалась за положение своей эскадры, тем радость её была сильнее. Первоначальная медленность движения эскадры, беспрерывные возвраты кораблей с пути, разъединённые действия, наконец, донесение о дурном состоянии судов и команд приводили её в отчаяние. И вдруг – не только победа, но разгром, уничтожение неприятеля и затем торжество полное и совершенное. Недаром Спиридов сообщал своим кронштадтским сослуживцам: «Пришли, напали, победили, уничтожили, сожгли... «Евстафий» взлетел на воздух, зато весь турецкий флот пропал».

Орлову пожаловали титул Чесменского, голубую ленту, имения, вещи, деньги, неограниченный кредит, монумент в Царском Селе и ещё Бог знает что. Все были награждены, все произведены, на всех разлиты милости. Екатерина писала Орлову, что она везде и всегда видит в нём опору престола и отечества.

Победа была действительно полная. После такой победы не грех было и отдохнуть, не грех и поразвлечься, и побаловать себя. На этом основании Орлов не задумался сейчас же отправиться в Ливорно, а оттуда в Пизу и зажил там опять тем роскошным вельможей, про которого гондольеры Венеции песни слагали, а неаполитанские лаццарони сказки рассказывали и которым, говорят, турки в своих гаремах начали детей пугать. Шайтан, да и только.

В Пизу влекла Орлова-Чесменского какая-то графиня Чириолли, которая остановила на себе его особое внимание тем, что у неё муж был страшно ревнив. Каждое свидание должно было происходить почти под ножом.

   – То-то весело! – говорил Орлов.

Впрочем, не одна Чириолли занимала его; была, говорят, там и наша русская Катерина Львовна Давыдова, сродни Орлову приходилась.

Среди роскоши, безумного мотовства, опасных свиданий и политических интриг через своих агентов в Черногории, Сербии, Молдавии, а главное в Морее, благодушествовал чесменский победитель, разбрасывая всюду и деньги, и здоровье, благодаря тому что и того, и другого у него было вдоволь, хотя в то же время нельзя не сказать, он зорко следил за всем, что делалось в Петербурге. А из Петербурга, несмотря на все милости к нему, несмотря на все награды, которым, кажется, и предела не было, приходили невесёлые вести. Брат его, граф Григорий, видимо, терял кредит. О замужестве давно и речи не было, да тут и не до замужества было.

«Дурак, в ревность кидается; амбициозностью щеголять вздумал! Дурак дураком и остался! – думал Орлов. – Это всё Панин пелюки разные там разводит, куролесы разные выкидывает, а брат как кур во щи попадается. Эх, Григорий, Григорий, ума-то в тебе нет, право! Ну чёрт его дёрнул теперь на конгресс ехать, дьявола там за хвост ловить... Ну как же не дурак? Не знает, видно, наших поговорок русских, память отшибло».

И точно, слышал он, что нашёлся на место брата красивейший, милейший, но и пустейший Александр Семёнович Васильчиков.

«Теперь мы оба с братом будем у праздника, – думал Орлов. – Надо обоим держаться берега; пожалуй, птичка-то невеличка, да остёр ноготок...»

В это самое время, как он всё об этом думал, он вдруг получил письмо Али-Эметэ, с её манифестиком к эскадре.

«Эге, да это штуки Панина, – подумал он. – Никакого сомнения нет! Его собственное изобретение. Поддеть меня хочет, облаву устроить. Ладно, да не на таковского напал; таких удочек не клюём, в такие ловушки не попадаемся!»

И Орлов письма и манифестик в подлиннике послал к государыне при своём письме.

«Послал я, матушка, – писал Орлов Екатерине, – самого хитрого, что у меня был, а именно Рибаса, разузнавать и разыскивать, что это за такая птица, принцесса Елизавета, и кем она выдумана и отколе выпущена; но если не найдут, не моя вина. Может, и то, что твои верные слуги меня пробуют; так скажи им, матушка, напрасно стараются. Пробуй не пробуй, всё выйдет одно: я всегда твой верный раб и слуга».

Между тем из Петербурга ему писали о той же Елизавете, приказывали потребовать от рагузского сената её выдачи, добиваться этой выдачи во что бы то ни стало, хоть город сожги!

«Вот как, – думал Орлов, – сжечь Рагузу нехитро, да только я куда после того с эскадрой денусь? Ведь все озлобятся. Оно, разумеется, Италия не страшна, да ведь не в ней дело; а где я с эскадрой-то хоть кусок хлеба найду? С турками воюешь, с Францией тоже лада нет, Испания заодно с Францией, Австрия тоже в чужую руку тянет, одна только Италия и есть, где хоть душу отвести можно. А как с ней разойдёшься, хоть топись... «Броди, скажут, пожалуй, по Средиземному морю, а приткнуться никуда не смей!» А если французы да, пожалуй, и англичане озлобятся и вздумают Гибралтар своими эскадрами запереть? Неладно будет, очень неладно! К тому же и озлобить-то, пожалуй, всех озлобишь, а её-то всё-таки не заполучишь!.. Ну, положим, приду я в Рагузу, потребую, пушки наведу... А она разве так и будет там сидеть да ждать, пока её, связанную по рукам и по ногам, ко мне привезут? Не так ведь глупа! Прежде ещё чем хоть одно судно якорь бросит, её, разумеется, и след простынет. Да если бы она и там была, всё равно скажут – уехала, и город назовут, куда? – ну хоть в Венецию. Что ж, и ту жечь?..

Нет, это, по-моему, не дело; это то же, что ловить птицу, насыпав на хвост соли, да ещё с придачей пожаров и проклятий... Не то, не то! Если Екатерина велит, то, значит, не подумала или, может, уж очень смутила её эта принцесса Елизавета. Тут нужно что-нибудь поскладнее да поумнее; что-нибудь, что голову бы отуманило, саму рыбу на крючок идти заставило... Я никогда не отказываюсь, коли нужно нанести удар. В этом, кажется, все могли увериться. Я не люблю жаться: и хочется, и колется, и бабушка не велит... Но ведь удар должно делать вовремя, с разумом; а тут из пушек палить, чтобы мыльный пузырь разбить? Нет, такое дело не нашего ума...

А что, если это не мыльный пузырь, если и в самом деле она настоящая, истинная дочь Елизаветы Петровны, имеющая все права? Что, если у меня в руках случай?.. Нет, нет и нет! Если бы она и настоящая была, то вина матери, зачем не говорила вовремя; а теперь уже объявлять, на смуту да на рознь, нечего. Екатерина не такая барыня, чтобы так сейчас и отдала, что раз взяла; а взяла-то она силу. Теперь силы у ней как раз столько, чтобы нас обоих и с княжной этой на первую осину вздёрнуть. Стало быть, хоть была бы и настоящая, всё остаётся мыльным пузырём...

Потом, может ли быть, чтобы в Петербурге я хоть вскользь не слыхал, что вот у Елизаветы от Разумовского есть дети? Да и зачем было бы ему так прятать их? Ведь, слава Богу, воспитать было на что. Вон у брата Григория есть сын, так воспитывается же, не прячется... Нет, это просто, надобно полагать, штуки нашего действительного обер-камергера Ивана Ивановича, которому удалось в прошлое царствование поцарствовать, понравилось и опять хочется. Вот он и сочиняет... Да, по правде сказать, сочиняет-то неудачно... С такими государынями, какова Екатерина, подобные выдумки ведут как раз на виселицу, куда я ему от души и желаю попасть; но сам – слуга покорный, никак уж идти не подумаю... Потому отпишу, попрошу разрешения отыскать и постараюсь, как сумею; но уж ни в каком случае не стану ни пугать, тем паче бомбардировать. Ведь всю Европу на себя поднимешь...»

В это время английский консул в Ливорно сэр Джон Дик, большой приятель Орлова, старавшегося всеми мерами сходиться с англичанами, чтобы Франция, с её злобой на Россию, в узде была, как говорил Орлов, – этот Дик приехал в Ливорно и в Пизу нарочно и привёз ему копию с писем, отправленных лордом Гамильтоном к лорду Каркарту, и сведения о депеше рагузского сената в Петербург.

– А, так она в Риме! – вскрикнул обрадованный Орлов. – А я послал искать её в Венецию и Рагузу. Признаюсь, любопытно взглянуть! Я, кажется, наших великих княжон должен бы был знать... Пишут, что она называется графиней Пинненберг... Разыщем, разыщем... Нельзя не разыскать!.. Пошли-ка ко мне лейтенанта Христенека, – сказал он лакею, который в парадной ливрее, весь расшитый золотом, стоял как статуя в дверях, пока граф рассуждал с английским консулом.

Таким образом состоялась миссия лейтенанта Христенека, и Орлов получил известие, что принцесса едет к нему для переговоров в Пизу.

VI
НЕТ ДЕЙСТВИЯ БЕЗ ПРИЧИНЫ

В семидесятых годах прошлого столетия Замоскворечье не блистало ещё нынешними купеческими палатами московских лордов, – палатами, которые, если нет гостей, запираются с семи часов вечера, охраняются спуском с цепей пяти собак и освещаются, опять-таки если нет гостей, парой пятериковых свеч в какой-нибудь задней комнате, излюбленной хозяевами, пожалуй, с русской лежаночкой и большим столом под образами, в то время как мраморные залы и обитые штофом гостиные, убранные напоказ, покоятся в непроглядной темноте. В то время у русских купцов таких затей ещё не было. Замоскворечье было почти всё деревянное и выстроено так или почти так, как теперь строятся некоторые большие и торговые слободы. Зато в этих домах жили, как люди живут: если дом не отдавался внаймы, то занимался хозяевами полностью. В нём жили, потому что он вполне отвечал привычкам, требованиям и условиям развития своего хозяина. Не было ни штофных гостиных, ни мраморных каминов и колонн, но было всё, что нужно и что распределялось по всему дому.

В одном из таких домов, устроенных особо узорочным образом, с коньками, шпилями, свесями и прочими затеями русского зодчества, в широкой чистой горнице нижнего этажа, убранной совершенно по-старинному, по-русски, в виде брусяной избы, с широким столом, под старинными образами, в переднем углу, покрытыми сукном лавками, медным умывальником, с повешенными на нём двумя обшитыми русским кружевом полотенцами, сидел князь Юрий Васильевич Зацепин в гостях у хозяина дома, старообрядческого попа отца Вавилы, и, сюсюкая и пришёптывая, объяснял ему те обстоятельства, которые содействовали его приезду в Москву.

   – Трудно жить, батюшка, очень трудно, – говорил князь Юрий Васильевич, – особливо нашему брату дворянину! Пошли на все такие строгости, такие несуразные требования, что не знаешь, как и быть! Хоть бы ваше дело: у меня по Шугароновской волости чуть не вся вотчина старообрядцы. Какое бы, кажись, кому дело, какие попы там у них будут? Так нет! Молись, дескать, с какими хочешь попами, а русского попа и с причтом держи и землю им отводи! А ведь это всё расход, расход!

   – Ну, батюшка князь, ваше сиятельство, с такими расходами ещё вам мириться можно; только бы не претили да не мешали. А то ведь покою не дают, так и норовят, как бы накрыть да как бы разорить. Вон пошла уж и беспоповщина. Отчего? Оттого, что старые-то попы повымерли, а новых рукоположить некому. Это, батюшка, будет похуже расходов.

   – Что вы, батюшка, что вы? – прошепелявил князь Юрий Васильевич. – Хуже напрасного расхода ничего в мире нет! Разве только одно неприятельское нашествие с ним сравниться может!

   – Уж и неприятельское нашествие! Ну, батюшка князь, хватил чересчур.

   – Нет, право, так-с! Только неприятельское нашествие. Ведь что такое неприятельское нашествие? Расход – и только! Пожгут, поломают, возьмут, а там и поправляй, и прилаживай как знаешь! Мор или голод никогда с ним не сравняются. Голод тяжёл, зато хлеб в цене, и кого Бог благословил запасами, наживёт деньгу. Мор, – разумеется, человек помрёт, не работает, да и не ест, и расходов никаких не требует. А напрасный расход, чем ты больше тратишь, тем больше требуется. Это бездонная бочка какая-то! Что хочешь, батька, а хуже напрасного расхода ничего на свете нет!

   – Ну, будь по-твоему, князь, коли уж ты не любишь так расходов! Потому-то я и говорю, что хорошо вы, батюшка, ваше сиятельство, сделали, что пожаловали сюда. Вот поговорите с князем Никитой Юрьевичем; он научит, как всё ваше зацепинское собрать да склеить, чтобы доходы, а не расходы шли. Мы потому и писали к вашей чести, что князь за то берётся, буде сговоритесь. Только с ним нужно начистоту. Он ко мне иногда жалует, и я его знаю. Да он и сам говорит прямо: «Само собою, говорит, никто, без пользы для себя, обузы по чужому делу не берёт, в петлю, говорит, за другого не лезет; а выручить – выручу, говорит, всё до копейки выручу! Это так верно, как то, что я Трубецкой».

   – Что ж, ведь я ничего! – сюсюкал в ответ попу князь Зацепин. – Я буду рад хоть целую четверть отдать. Пусть берёт и хлопочет. Только бы мне расходов вперёд не платить.

   – Ну, без расходов нельзя же; согласитесь, ваше сиятельство, без расходов и щей не сваришь. А богатство-то ведь царское!

   – Нет уж, батюшка, уволь; расходы самое как есть дело неподходящее. Своё искать, да самому же и платить. Сыскать, пожалуй, не сыщешь, а исхарчиться – исхарчишься! Щи сваришь, так съешь их всласть; а тут будешь платить, платить, и вдруг шиш! Нет, батька, уж это мне не рука! А вот треть из того, что сыщет мне, получай сам.

   – Ну, князь, на этом едва ли ты сойдёшься. Князь барин большой, торговаться не станет. Ему, пожалуй, обидно будет, что ты его как ярыгу какого трактовать станешь.

   – По правде сказать, отец Вавило, этого-то я и боюсь. Нонче у вас все большие господа стали! – продолжал князь Юрий Васильевич. – Оно, разумеется, Трубецкие люди фамильные, князья родовые. Хотя, по-моему, после того как они из Польши воротились, и не должно бы было им большого хода давать, дескать, были в отъезде; а их ни с того ни с сего да прямо в бояре. Ну, а Зацепины всегда Зацепины были, никому ни в чём шагу не уступали. Нам боярство не в честь! Мы в боярах не служили. Но всё же и боярство их было своё дело, дело домашнее. Боярин ли, князь ли, а все свои люда. Один служит и боярин, другой дома сидит и все чести своей родовой не теряет, всё как был, так и есть. А теперь, видишь, какие все ферты пошли. Дескать, фельдмаршал, кавалерия голубая, тайный действительный советник и там в генералах генерал. С ним и речи, пожалуй, не веди! Ну что он хочет? Половину? Возьми, пожалуй, и половину. Мне лучше половиной довольствоваться, чем ничего не получить; только вперёд давать я ничего не намерен! Сделай и бери!

   – Эх, князь, да ты всё не то толкуешь; не про то я говорю! Я говорю, что ему, такого высокого чина господину, покажется обидным, что ты его как бы подкупить желаешь. Тут ведь всё равно, что рубль, что тысяча или миллион. Ведь это не наш брат. Нам, разумеется, коли видишь – дело верное, из доли, на свой страх, поведёшь с радостью; дескать, потом всё ворочу. Ну, а такой господин... Он, пожалуй, скажет: ничего не хочу!

   – Как же быть-то? Всё ему, что ли, отдать?

   – Зачем всё. А как там у вас по-господски-то делается: в родню войти, что ли? Вон у него дочь красавица, так жениться или эдак что-нибудь! Одним словом, как-нибудь, чтобы того не обидеть. На жену, дескать, половину записываю. Ведь вы, ваше сиятельство, князь... да ещё и князь-то какой.

   – А что нонче князь-то? Съел грязь и больше ничего! Вон нонче меня в собрание дворянское на выборы не пустили, говорят – чина офицерского нет; а на черта ли мне твой чин, спрашиваю тебя, батька? На черта ли он мне? Потому вон в собрании-то, говорят, и воюет нонче Панфутьев. А откуда эти Панфутьевы? Его дед у батюшки-покойника не то псарём, не то пастухом был; сына в рекруты сдали; а вон внук уж и нос поднимает, говорит: высокоблагородный; хоть у этого высокоблагородного, говорят, две курицы в крепостных. Ну, пусть высокоблагородный, так что же? Всё приходится кланиться Черномышкину! А Черномышкин кто? – продолжал сетовать князь Юрий Васильевич, не обращая на попа внимания, как бы про себя. – Отец мещанишкой в посаде шатался, да за конокрадство был высечен и в Сибирь сослан. А вот как эти бумажные-то деньги пошли, так, Бог его знает, каким путём из Сибири-то воротился и во какое место этих бумажных денег привёз. – И Юрий Васильевич показал руками охапку. – Говорят, будто с каким-то поляком они сами там их смастерили. А теперь сынок-от, который, как отца-то сослали, паршивым мальчишком босиком по улицам бегал, стал первый по губернии подрядчик, именитый купец. К нему и губернатор на чашку чая заезжает, и все кланяются. Панфутьева взял в управляющие себе; дескать, пусть у меня высокоблагородный в сенях дожидает! Нечего сказать, и мне помог на постройке моста казну объегорить. Стало быть, дело нонче не в княжестве, а в мошне. У кого мошна толста, тот и князь. Вот ведь что! Дело не в том, что Зацепин там аль Трубецкой, а в том, у кого карман толст. У кого запасы-то в закромах, а в кармане не то, чтобы соловей свистит, тот всякому князю в версту становится! А при таком деле карманы бережёшь поневоле и денежки не выпускаешь, хоть бы для какого там журавля в небе... Жениться? Разумеется, отчего не жениться? Да ведь там нонче у них всё по-французскому, да всё деликатес. А мне что? Облюбовал себе красавицу из своих же да велел себе привести: сегодня одну, завтра другую, и моей жене всегда семнадцать лет. Оно, правда, не вечно же так жить? Я не прочь и жениться; только вот ихние деликатности да пикантности разные меня пугают.

   – Э, князь, грешишь! Княжна Катерина Никитична девица скромная, богобоязненная и нами, людьми старой веры, не пренебрегает. Вот вчера в молельне на панихиду зашла и крестилась всё по-нашему. Князь Никита Юрьевич не то чтобы совсем наш был, но и не никонианец же закоренелый. Недаром у царя Петра Феодоровича первым человеком был и нам всякие льготы творил. Он то же, что и ты; настоящий русский человек, в чужую совесть не мешается; пусть, дескать, молятся и поют, как хотят. Она его дочь, и уж поистине можно сказать – хорошая, добрая девица светлой подругой будет. Такую в жёны просто и без приданого взять, так радость, а тут... Подумай!

   – Думано много, отец Вавило; да как тут ни думаешь, всё выходит клин. Жить просто нечем! Батюшка-покойник, дай Бог ему царствие небесное, нас совсем изобидел. Ему, разумеется, было жить с полгоря. У него было более десяти тысяч душ, да тогда не было и таких требований. Брату Андрею, разумеется, было жить и того лучше. Ему, кроме того, что отец, в обиду нам, оставил, от дяди всё имение перешло; имение большое, богатое, и капиталы, такие капиталы, что, как я ни считаю, всё сосчитать до точности не могу!

В это время к дому подъехала закрытая карета, без гербов и с немым мальчиком вместо лакея на запятках.

   – А вот постой! Князь Никита Юрьевич сам, кажется, пожаловать изволил! Поговори с ним, дело лучше увидишь и сам себя вернее усчитаешь.

И точно, в светёлку старообрядческого попа вошёл генерал-фельдмаршал и андреевский кавалер, князь Никита Юрьевич Трубецкой.

Князь Никита Юрьевич вошёл весело, хотя и можно было заметить, что нет-нет, а как-то конвульсивно подёргивается его правое плечо.

   – Ну вот, отец Вавило, и мы к тебе в гости! Ведь ты никонианца не выгонишь? Не станешь после него светёлку святить?

И он остановил свой взгляд на незнакомом ему Юрии Васильевиче, как бы встретил его неожиданно и не знает, что это за человек.

   – А, батюшка князь, твоей милости всегда рады! Такой никонианец, как ты, сотни православных стоит. Мы вот и так с его сиятельством князем Юрием Васильевичем Зацепиным говорили, что благочестие в вашем доме искони живёт. Ведь, ваше сиятельство, изволите знать князя Юрия Васильевича?

   – Нет, не имею чести. Вы изволите быть родственником князю Андрею Васильевичу? Был мне добрый приятель, и какой человек был, какой человек... Его дядюшка, Андрей Дмитриевич, был во флоте вице-адмиралом и в большом почёте, тоже мне приятель был!

   – Андрей Васильевич родной брат мне; позволю себе вашему сиятельству представиться! – просюсюкал Юрий Васильевич.

   – Большие были мне приятели ваш братец и ваш дядюшка Андрей Дмитриевич. Какие люди были. Таких людей и нет нонче...

   – Да-с, брату хорошо было жить. Дядюшка ему оставил...

   – Мы поговорим об этом, поговорим! Вот прошу сегодня вечером навестить мою хату в Кремле, – вам укажут, – по-русски чаю напиться. Ну, а что вы?

И Никита Юрьевич сел, приглашая рукой садиться и Юрия Васильевича.

   – Что, ваше сиятельство, по нонешнему времени всё худо; всё расход, расход, а доходы всё урезывают, – начал шепелявить Юрий Васильевич, садясь. – И как ещё урезывают-то, Бога не боятся просто; несуразно, совсем несуразно! Вот хоть бы моё дело, по рекрутству. Разумеется, брату думать ни о чём не приходилось. У него больше двадцати тысяч душ было; а мне как досталось всего полторы тысячи, так поневоле пришлось подумать. Не сгинуть же было, как брат Дмитрий, – сперва промотался, а после и совсем сгиб. Я ни промотаться, ни гибнуть не захотел. Подумал: люди и с ничего начинают, да капиталы наживают, отчего же и мне...

   – Что ж вы придумали?

   – Да что, ваше сиятельство, придумал я, казалось бы, дело хорошее: рекрутов поставлять. Купил я вотчину да подростков всех и сдал в рекруты; народ молодой, здоровый; казне, надеюсь, приятно было таких рекрутов принимать, а квитанции я в продажу пустил. Другому или другой не хочется с сыном, с мужем или женихом расставаться, детей оставлять, – покупают. И все довольны. А вотчина-то мне выходит не только даром, а с барышом пришла. Ну, думаю, дело подходящее, стал торговать другую вотчину. Думаю, оборочусь: молодцов в рекруты, а девок на вывод. Малолетки, пожилые да женщины – все мне в барышах будут; ну и земля, и всё прочее. И ни за что всё придёт, задаром, ещё прибыток дадут! Не тут-то было! Говорят: «Нельзя, дескать, дело не дворянское! Это, дескать, значит, живым человеческим мясом торговать!» Как не дворянское, так чьё же? Ведь у купцов вотчин с крестьянами нет! А что мясо-то живое, так что же? Не мёртвых же продавать? Вот кабы я обманывал казну да вместо хороших рекрутов каких-нибудь калек сдавал или бы квитанции обманные продавал, тогда так! А то... ну скажите, ваше сиятельство, вы сами изволили генерал-прокурором быть, чем тут я нарушил закон? Ведь они мои. Если я купил их, то, стало быть, мои, не правда ли? Мои или не мои, – ведь что-нибудь одно, не правда ли? Если мои, то кто же может мне препятствовать делать с ними что угодно, стало быть, и в рекруты ставить? Если же не мои, то за что же я деньги-то заплатил?

   – Так-то оно так, – подумавши, ответил Трубецкой. – Только, кажись бы, по человечеству...

   – В том и дело, ваше сиятельство, и я тоже говорю, что по человечеству нельзя заставлять даром деньги платить, расчёты хозяйственные нарушать! – с азартом и ещё сильнее сюсюкая и шепелявя, стал говорить Юрий Васильевич. – Если бы не было закона о покупке, я бы не покупал. А то я купил, а тут говорят, нельзя. Пожалуй, ещё и девок на вывод продавать запретят. Да что же это будет? Разбой, просто разбой! Там, с одной стороны, говорят, поднимаются на помещиков злодейства разные; кто говорит, что донской казак, а кто... Ну да это дело не наше; а тут... Помилуйте... Разумеется, если бы ваше сиятельство...

Трубецкой посмотрел на него грустно; потом опять как-то конвульсивно подёрнул рукой, даже вытянул её вперёд, но промолчал и стал прощаться, повторив своё приглашение пожаловать вечером к нему.

«Капиталы, большие капиталы, говорить нечего, – думал он, – но человек-то, человек... Да человек ли ещё он? – подумал князь, садясь в карету. – Бедная Китти!»

И его левый глаз сильно замигал; всё лицо передёрнуло сперва левую, а потом правую сторону; правую ногу повело. Он даже вскрикнул в карете. Но сейчас же всё прошло, и карета покатила.

«Непременно бы нужно с хорошим доктором поговорить, – думал Трубецкой, сидя в карете, – да с кем? Вот если бы Ерскин Петра Великого был жив, так с ним бы. У Петра и не такие, как у меня, судорожные подёргивания были, и ничего. А из новых, – не слышно что-то, чтобы кто это дело понимал!»

И Трубецкой задумался о прежнем времени. Ему что-то чаще и чаще стало приходить на память оно, это прежнее время; чаще и чаще он начинал вспоминать... Но не любил он этих воспоминаний. Лучше думал о князе Зацепине. И стал он думать о князе Зацепине и опять невольно повторил себе: «Бедная Китти».

* * *

Получив известие от Христенека, что так называемая княжна Владимирская решилась ехать в Пизу, Орлов ждал её с нетерпением.

«Она любит жить, хорошо жить, – говорил чесменский герой. – Ладно, мы распорядимся! Покажем, что морокуем кое-что по этой части. Устроим всё как следует, устроим на славу! Пусть не говорит, что русские не умеют распорядиться. Она избалована, ну и мы её побалуем! Пусть знает, что граф Орлов-Чесменский о ней заботится, что он ей верит... Верит, стало быть, считает обязанным ничего для неё не жалеть!»

И он нанял для неё один из великолепнейших мраморных дворцов Пизы, с садом, идущим по склону горы и видом на долину, покрытую виноградниками, прорезываемую рекой Арно и центральным каналом, соединяющим комфортабельную, роскошную Пизу с торговым портом Ливорно.

Нанятый для Али-Эметэ дворец он обставил всей русской роскошью екатерининского времени. Он знал, что с ней приедут её шталмейстер и камергер, также её любимая камер-юнгфера; знал, что затем из Рима, из Рагузы, из Венеции явится весь её штат. Тем не менее из своих адъютантов он особо назначил гоф-интенданта двора всероссийской великой княжны и под его главенством метрдотеля, тафельдекеров и кофешенков, с соответственным количеством необходимой прислуги, по образцу штата петербургского большого двора. Конюшня тоже была наполнена лучшим и лошадьми с конюшни Орлова. Экипажи, выезд, всё было снаряжено и устроено превосходно. Два камер-фурьера были назначены смотреть за убранством комнат и служить княжне; при них находилось достаточное число камер-лакеев, официантов, негров, для комнат и для выезда. Выезд, по её приказанию, мог сопровождаться конвоем из четырёх казаков, четырёх фанариотов и двух черногорцев, в их национальных живописных костюмах. Грумы, кучера, выездные лакеи – всё это было устроено царски хорошо, буквально великолепно, как для истинной русской великой княжны, имеющей все права на полное к ней внимание. При этом Орлов везде старался примениться ко вкусу Али-Эметэ, насколько он мог судить о нём по слухам и рассказам, которые Орлов собирал о ней повсюду.

Ожидая её, он решил, что внешних оваций при её приёме делать не следует.

«Во-первых, внешние овации могут вести к дипломатическим недоумениям; а во-вторых, ведь мы заговорщики, съезжаемся, чтобы сговариваться, соглашаться, придумывать, как бы вместо Екатерины II посадить на русский престол Елизавету II. А такого рода заговоры делаются втайне. Явно я должен показывать, что и не знаю о её прибытии, не знаю, за кого она себя выдаёт. Явлюсь к ней с полным уважением, но под сурдинкой, дескать, боюсь, как бы заранее Екатерина не узнала. Какие же овации и манифестации тут могут быть? Нет, ясно; всё внутри стен и ничего наружно. Она поймёт это, и я ей поясню».

И он написал в Рим, чтобы перед выездом она переменила имя, для того чтобы те, кто знал её под именем графини Пинненберг, не могли думать, что она-то и переговаривается с Орловым.

Али-Эметэ, по этому совету, приняла на себя имя графини Селинской.

Княжну подвезли прямо к приготовленному для неё дворцу. На лестнице её встретили два русских офицера, посланные для того Орловым, и гоф-интендант её двора.

Али-Эметэ любила роскошь и привыкла к ней, проживая состояние Ван Тоуэрса, Шенка, Марина, Рошфора, князя лимбургского и пенсию Радзивилла, но и она была поражена роскошью убранства, изяществом и комфортом, которыми её окружили.

Согласно придворному этикету, гоф-интендант её двора, представившись сам, представил ей и старших лиц её двора. Затем прислуга представлялась Доманскому и Чарномскому, по их званиям камергера и шталмейстера. Всё было чинно, изящно, отличалось изобилием, хорошим вкусом.

На другой день, едва Али-Эметэ встала, явился к ней от Орлова генерал-поручик русской службы де Рибас. Он спросил о её здоровье, передал от имени Орлова поздравление с прибытием и в самой почтительной форме выразил желание знать, не встречается ли в чём надобности, испрашивая с тем вместе для графа Орлова аудиенцию.

   – Передайте графу мою искреннюю и глубокую благодарность за всё, что им для меня сделано. Я здорова и очень буду рада видеть его во всякое время, хоть сейчас!

Де Рибас, разговаривая с ней, титуловал её высочеством, а однажды даже, будто обмолвившись, назвал величеством.

Али-Эметэ была в восторге от всего, что она видела и слышала.

   – Да, передайте графу, что я его сердечно, от всей души благодарю и рада видеть его всегда...

В эту минуту, будто вызванный волшебной силой её слова, как лист перед травой предстал перед ней замечательно высокий, стройный, плотный мужчина, с выражением необыкновенной энергии и мужественной силы. Эта сила, если можно так выразиться, светилась в каждом его движении, в каждом взгляде. Его плоское, довольно широковатое лицо весело и откровенно смотрело на неё; оно улыбалось приветливо, светло, так показалось, по крайней мере, Али-Эметэ, несмотря на то что несколько нависшие, густые брови придавали его лицу выражение строгости. Волосы его были слегка напудрены и падали кольцами на плечи, оттеняя белизну и нежность кожи не красавчика Григория, но русского удальца Алексея Григорьевича, который был, что называется, кровь с молоком, напоминая собой сказочного богатыря, воеводу светлого князя Владимира Красное Солнышко, Добрыню Никитича. И точно, Орлов был русский богатырь. Мускулы будто из стали; в плечах именно косая сажень; рука как молот; на лице боевой шрам виднеется; зубы мелкие, ровные, белые как снег, готовые перекусить железо. Казалось, ступит он – земля подастся; ударит – дом развалится; схватит за руку – руку оторвёт, за ногу – ногу, за голову – головы не будет...

Одет он был в генерал-адъютантский мундир русской императрицы, с голубой лентой через плечо и двумя звёздами на груди, украшенными бриллиантами, величине которых позавидовал бы сам великий могол.

Али-Эметэ сидела в креслах, когда он вошёл. Она хотела было приподняться. Инстинктивно она угадала, кто к ней входит, и хотела встать, приветствовать, но вместо того невольно откинулась назад и сделала бессознательное восклицание не то испуга, не то радости. Ей хотелось идти ему навстречу, сказать какое-нибудь ласковое слово, но она не могла, ничего не могла... Она просто обомлела, так поразил её вид и взгляд вошедшего.