Текст книги "Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы"

Автор книги: Сухонин Петрович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 44 страниц)

С этими словами он вышел. Измайлов и Орлов следовали за ним.

Когда они вошли в комнату, где сидели Миних и дамы, все встали; Гудович опустил свою шпагу. К присутствовавшим присоединилась и Елизавета Романовна Воронцова.

   – Ну что, старик, вот и ошибся. Переговоры удались. Сейчас еду к жене. Может быть, приеду сюда вместе с ней обедать.

Елизавета Романовна пристально посмотрела ему в глаза.

   – Ты что на меня так смотришь, Романовна? Ведь мы обедать с ней будем только... О женщины, женщины! У неё уж ревность... Ну, полно!..

   – Государь, не ездите! – сказал Миних твёрдо. – Или, лучше сказать, поезжайте, сейчас поезжайте, только в Ревель и к своей армии, так как Кронштадт мы уже прозевали! Да, поезжайте в Ревель!

   – Голодный-то! Благодарю покорно! – Пётр громко и неестественно засмеялся. – Да ведь тогда я и вас всех здесь голодным оставлю. Нет, это уж дело неподходящее... Да и зачем?.. Вот она сама пишет, сама просит. Смотри, Фома неверный!

И Пётр махнул перед глазами фельдмаршала полученной им от Екатерины запиской.

   – Нет! Уж будь что будет, а я еду! – продолжал Пётр. – Гудович! Измайлова я беру с собой, а ты распорядись, чтобы нам пообедать что было, на случай если я с государыней приеду!

   – Ваше величество, позвольте мне с вами ехать! Моя обязанность быть при вас, что бы ни случилось...

   – Позвольте и мне с вами, государь, я буду счастлив хоть умереть за вас! – сказал Голицын.

   – Ну, ну, пожалуй, – отвечал Пётр. – Так хоть ты, Алексей, распорядись! – прибавил он, обращаясь к Мельгунову, и пошёл. За ним пошли Орлов и Измайлов, а за ними Гудович и Голицын.

У подъезда стояли карета и коляска.

Пётр велел подать карету. За ним вслед в двухместную карету без приглашения вошёл Орлов.

   – Ну, а вы поезжайте в коляске, – сказал Пётр, обращаясь к Измайлову, Гудовичу и Голицыну.

   – Пошёл в Петергоф! – закричал Орлов кучеру, не ожидая приказания государя.

Карета тронулась.

   – Стой! Стой! – закричали сзади тронувшейся также коляске. Коляска остановилась.

   – Ваше превосходительство, уж как угодно, возьмите меня с собою! Может, государю что понадобится, может, послать куда... Возьмите. – И камердинер, не ожидая ответа, влез на козлы.

   – Ну, пошёл за каретой! – крикнул Гудович.

Поехали. Ехали скоро. Не прошло и получаса, как экипажи были под Петергофом; их встретил отряд гусар Алексея Орлова и конвоировал карету до Марли.

   – Не угодно ли будет вашему величеству выйти, пока доложим государыне о вашем прибытии! – сказал Фёдор Сергеевич Барятинский, отворяя дверцы кареты, в которой сидел Пётр. Подле Барятинского стоял Алексей Орлов.

   – А, Барятинский, ты тут! Ну, я очень рад! – сказал Пётр, выходя из кареты и поднимаясь по ступеням лестницы на небольшую террасу перед входом в павильон Марли[2]2
  По некоторым преданиям, Петр был привезен в правый павильон Большого дворца.


[Закрыть]. Барятинский и Орлов следовали за ним. Коляску с Измайловым и Гудовичем остановил, не доезжая до Марли, Баскаков с преображенцами.

   – Государыня просит вас пожаловать к ней в Большой дворец, вместе с Григорием Григорьевичем Орловым, – сказал Баскаков.

Делать было нечего. Измайлов, Гудович и Голицын поехали, но камердинер успел соскочить с козел и броситься к остановившейся у Марли карете. Он хотел войти за государем, Барятинским и Орловым в павильон. Но его остановил Бредихин.

   – Куда? Сюда не дозволено входить!

Камердинер хотел было возражать, но его быстро схватили два гусара и оттащили от дверей. После нескольких слов, сказанных Григорием Орловым, его посадили к нему в карету, на козлы которой сел гусар, и карета с конвоем тоже поехала к Большому дворцу, где камердинер был задержан.

Таким образом, от Петра был удалён последний человек, имевший к нему какое-либо отношение, принадлежавший к его свите. Но Пётр не обратил на это внимания и разговаривал с Барятинским. К ним скоро вошёл и другой Барятинский, Иван Сергеевич, его адъютант.

   – Что же, жена приедет сюда, что ли? – спрашивал Пётр.

   – На это ничего не имею отвечать! Как её величеству будет угодно! – отвечал Фёдор Барятинский, следуя за Петром по лестнице на второй этаж. – Она изволила только приказать доложить ей ту же минуту, как ваше императорское величество изволите прибыть. Вероятно, что она или сама прибудет, или будет просить ваше величество пожаловать к ней!

Они вместе с Алексеем Орловым вошли на второй этаж. Там был накрыт стол.

   – На случай, если ваше величество не изволили завтракать! – сказал Алексей Орлов.

   – Что же, признаюсь, я голоден! С графом Разумовским я выпил только две бутылки портеру и съел два бутерброда из телятины со смородиновым желе.

   – Так позвольте просить ваше величество сделать честь нашему хозяйству, попробовать... – сказал Барятинский. – Признаюсь, что я в Москве такого телёнка не видал; а вот и смородиновое желе.

Незаметно, вследствие этого предложения, начался завтрак и в ожидании приглашения государыни продолжался до вечера.

Завтрак был превосходный и приготовлен из любимых блюд Петра.

Во время завтрака Орлов сказал, что нужно узнать, отчего так долго нет ответа, и ушёл.

Барятинские остались с Петром, который начал уже хмелеть, мечтая о мире с женой и предстоящей кампании в Данию.

Завтрак кончился; но красного вина, английского и любского пива, любимых Петром III, наконец, венгерского было, что называется, разливанное море.

Пётр забыл о своём положении; он начал даже находить своё общество весьма приятным.

Но вот приехал Орлов и сказал, что государыня до конца переговоров со своим мужем видеться не желает и до окончательного соглашения назначает ему местопребыванием Ропшу!..

Это известие сперва смутило Петра, но его смущение было скоро рассеяно Орловым. Орлов сказал, что государыня дозволяет ему перевести туда из Ораниенбаума свою голштинскую стражу; а прибывший в то время Тёплое прибавил, что государыня сказала, что она не встречает препятствия, чтобы к нему в Ропшу приехали Гудович и Романовна.

Последнее известие его настолько обрадовало, что, выпив девятый стакан красного вина, после приличного количества английского пива, он затянул какую-то голштинскую песню, потом налил венгерского и нежданно провозгласил тост: здоровье императрицы!

Присутствующие, разумеется, поддержали возглас.

Затем Пётр вдруг встал, пошатываясь, пошёл к двери и сказал:

– Ну, едем!

Вышли все вместе, и Пётр без всякого принуждения сел в карету с Барятинским и Тепловым, не замечая или не обращая внимания на то, что он едет со своими заклятыми врагами, которых накануне только давал себе слово непременно повесить.

Алексей Орлов сел на козлы, и карета понеслась под конвоем гусар, в сопровождении Баскакова.

Миних в Ораниенбауме напрасно весь день ждал известий от императора. Известий не приходило. Напрасно он держал пикеты маленького ораниенбаумского отряда на боевой ноге, стараясь, по крайней мере, свой маленький гарнизон держать в таком виде, чтобы не быть смятым нечаянно и иметь возможность отступления. На другой день он узнал, что император уехал в Ропшу. Тогда он решился ехать в Петербург.

А в это время в Петербурге раздавался звон колоколов всех церквей. По улицам происходила суета, полупьяные войска становились шпалерами. Императрица Екатерина II совершала торжественный въезд в Петербург, по возвращении из своего похода к Петергофу.

Народ валил ей навстречу.

Екатерина остановилась перед часовней Михаила Архангела и пала ниц с молитвой перед образом.

Народ завопил: «Ура, наша матушка! Ура, царица православная, ура!»

Загремели барабаны. Поезд двинулся далее к Зимнему дворцу.

Там государыня увидала Ивана Ивановича Шувалова.

– А, граф, вы здесь? И прекрасно! Если вы уже приняли присягу, то, по званию обер-камергера, сегодня ваш день дежурить при мне!..

Шувалову оставалось только молча поклониться.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I
ЗИМНИЙ ДВОРЕЦ

Уже несколько дней прошло после переворота, сделавшего Екатерину II царствующей государыней России, но она с величайшим нетерпением ожидала вестей из Ропши, куда скрыли увезённого императора Орлов, Теплов и их сотоварищи.

Государыня сидела в комнате за кабинетом, которую называла своей рабочей, потому что в ней стояли пяльцы, за которыми иногда удавалось ей сделать несколько стежков. Подле неё сидела Дашкова, старавшаяся под разными предлогами быть с нею почти неразлучно и надоедавшая ей страшно беспрерывными напоминаниями о своих заслугах в день переворота, прежде и после. Послушать её, так выходило, что она не только возвела Екатерину на престол, но что и живёт, и дышит-то Екатерина на белом свете только благодаря милости княгини Дашковой. Между тем на деле было совсем не так. Молоденькая, кипятящаяся женщина не могла занимать видной роли среди желавших низложения Петра III; ей не доверяли, как по её молодости, так и по родству с ближайшей любимицей государя, её родной сестрой. Недоверие это было настолько сильно, что руководители заговора, когда узнали об аресте Пассека, одного из главных участников, и решили послать Алексея Орлова в Петергоф уговорить государыню приехать в Петербург и объявить низложение императора, то, услышав, что о решении этом известили и Дашкову, так как Панину было оно сообщено при ней, поручили третьему брату, Фёдору Орлову, ехать к ней, взглянуть, что делает сестра фаворитки, и, если возможно, уверить её, что Алексей Орлов не послан, а главное, удостовериться, нет ли с её стороны какой измены.

Измены никакой не было. Но какое влияние могла иметь на ход дел такая особа, при которой боялись говорить и которая главных деятелей переворота, кроме Григория Орлова и Ласунского, почти никого не знала в лицо, а если кого и знала, как Барятинских, то даже и не подозревала, что они принадлежат к той же партии, что и она.

Правда, в день переворота она была подле Екатерины на виду у всех, в Преображенском мундире старой формы, который взяла у Пушкина. Она хлопотала, приискивая единомышленников среди сослуживцев своего мужа, семёновского офицера, уклонившегося, однако ж, от принятия в перевороте деятельного участия.

«Но против этого никто ничего и не говорит, – думала Екатерина, слушая её болтовню, – никто не отвергает, что она желала мне помочь. – Но не всё же сделала она, нужно же отдавать сколько-нибудь справедливости и другим!»

А Дашкова продолжала рассказывать, как она хлопотала о мундире.

Екатерина слушала, казалось, внимательно, хотя мысли её были далеко. Они были заняты одним: что это значит, нет вестей, нет вестей?

В эту минуту вошла Шкурина.

   – Ваше величество, – сказала она, – в комнату перед уборной, с внутреннего подъезда, пришёл брат Григория Григорьевича, поручик Алексей Григорьевич, и просил без разглашения доложить вам. Ему крайне нужно вас видеть.

   – Ну, слава Богу! – сказала Екатерина. – Что такое?.. Зови, зови! Мне нужно поговорить с ним, – прибавила она, обращаясь к Дашковой.

И как ни хладнокровна была Екатерина, в какой степени ни владела она собой, но в эту минуту она побледнела, так побледнела, что, взглянув случайно в простеночное зеркало, сочла нужным подойти к рабочему столику, достать спрятанную там коробочку и положить себе на щёки румян.

Дашкова будто не слыхала или не поняла слов государыни. Она села к пяльцам и начала вдевать в иглу шёлк.

   – Мне нужно поговорить с Орловым, княгиня, – сказала Екатерина с некоторым нетерпением.

Несмотря на такое повторительное и достаточно ясное указание, Дашкова и не думала уходить.

   – Что ж, ваше величество, – отвечала Дашкова, – я надеюсь, от меня это не секрет и я не буду помехою?..

Екатерина взглянула на неё за этот ответ даже с ненавистью, но Дашкова не смущалась и спокойно перебирала канву.

Неизвестно, чем бы кончилась эта сцена, если бы Екатерине пришлось говорить в третий раз. Вошёл Орлов.

Государыня впилась в него глазами, но молчала.

Орлов тоже молчал, посматривая то на государыню, то на Дашкову и глазами как бы испрашивая разрешения говорить в присутствии Дашковой.

   – Говорите, Орлов, говорите! Я измучилась, ожидая вас! Привезли вы отречение? Он согласился? Говорите же скорее! – сказала Екатерина нетерпеливо. И она начала машинально мять манжеты своего шёлкового платья. У неё была привычка в минуты душевной тревоги даже засучивать рукава своего платья по локоть.

   – Согласился, государыня, на всё согласился. Но что? Несчастие, такое несчастие, что и сказать нельзя!

   – Что такое, что случилось? – спросила она с невольной дрожью в голосе.

   – Государь захворал, очень захворал! – проговорил Орлов, мрачно опустив глаза в пол.

Екатерина вскочила с кресел, хотела что-то сказать, но при взгляде на Орлова как бы замерла в оцепенении.

   – Что с ним, что с ним? – Потом вдруг вскрикнула она с нервной ажитацией:– Уж это именно несчастие!..

* * *

Болезнь государя кончилась печально, и Екатерина должна была объявить в манифесте своим верноподданным, что «в седьмой день после принятия нашего престола всероссийского получили мы известие, что бывший император Пётр III, обыкновенным и прежде часто случавшимся с ним припадком геморроическим, впал в прежестокую колику. Чего ради, не презирая долгу нашего христианского и заповеди святой, которою мы одолжены к соблюдению жизни ближнего своего, тотчас повелели отправить к нему всё, что потребно к предупреждению средств из того приключения опасных в здравии его и к скорому вспоможению врачеванием. Но к крайнему нашему прискорбию и смущению сердца, вчера вечером получили мы другое, что он, волей Всевышнего Бога, скончался.

Объявляя о таковом несчастий и приглашая подданных учинить с покойным государем последнее прощание, манифест предлагал: сие нечаянное в смерти его Божие определение принять за промысл Его Божественный, который Он судьбами неисповедимыми нам, престолу нашему и всему отечеству строит путём, Его только святой воле известным...»

За этим манифестом последовали похороны Петра III, которые по неожиданности скоропостижной кончины государя были необдуманно совершены в Невской лавре вместо Петропавловской крепости, где со времён Петра Великого погребаются все русские государи. Такая необдуманность дала возможность разным злоумышленникам и самозванцам, и особенно как самому Пугачёву, так и его приверженцам, утверждать, что государь жив, и указывать, что гроба нет среди порфироносных могил его предков. Напрасно хотели прикрыть такое обстоятельство тем, что он не был ещё коронован. Злоумышленники опровергали это объяснение, указывая на другие гробы, стоящие в Петропавловском соборе, лиц некоронованных и этим смущали легковерных, вызывая в них сомнение, которое тяжко отозвалось потом на русской жизни и на характере самой государыни.

Через несколько дней после похорон императрица Екатерина II назначила официальный приём, и в Зимний дворец съехались всевозможные представители тогдашнего общества. Императрица сидела в своём кабинете, который уже успела устроить с таким изяществом, комфортом и разумностью, о каких едва ли могла иметь понятие интеллигентность тогдашнего петербургского общества. Войдя в него, чувствовалось присутствие изящной женской руки, которая в своей любимой комнате умеет расположиться так, что, во-первых, всё под руками, а во-вторых, всё кругом представляется в столь изящном виде, что ласкает глаз, создаёт наслаждение самым своим расположением. Притом нельзя было не заметить, что это не место отдохновения, не место приятной беседы и развлечения; напротив, было видно, что это комната труда, мысли – комната, в которой должен работать ум и в которой поэтому нет места ничему лишнему, ничему пустому.

Три шкафа книг в великолепных переплётах красного сафьяна, украшенных императорским гербом, составляли кабинетную библиотеку государыни. Она состояла из нескольких сочинений её любимых авторов, большей частью философского и социального содержания, между которыми одно из почётнейших мест занимали труды Монтескье и Бекариа, критико-исторический словарь Беля, полное собрание сочинений Вольтера и энциклопедистов, сочинения Гельвеция и Скюдери. Далее шли большей частью справочные книги по всем отраслям знания. Кроме этих книг, подле письменного стола стояла ещё этажерка, уставленная настольными книгами и приготовленными для занятий дня. Возле этажерки стоял особый столик, приспособленный для хранения и рассматривания на нём альбомов, таблиц, рисунков, карт и разных выписок, среди которых красовались хронологические таблицы российской истории и геральдические заметки о происхождении многих русских и иностранных домов.

Государыня сидела в кресле за письменным столом. Перед ней лежал лист чистой бумаги, слева несколько приготовленных к прочтению и утверждению бумаг; справа бумаги, уже прочитанные и или утверждённые, или возвращаемые с замечаниями.

В ногах у государыни, по разостланному ковру, которым был покрыт весь пол комнаты, лежал ещё мех из ангорской козы, а подле бархатная подушка, на которой покоилась маленькая английская собачка государыни, по кличке Том.

Напротив государыни через стол, в мундире, башмаках и чулках и в Андреевской звезде и ленте, также в кресле, неуклюже подгибая свои длинные ноги, сидел Никита Иванович и как-то тупо смотрел на государыню, которая перестала работать.

   – Я понимаю ваше нетерпение и ваше страстное желание поговорить со мной вполне откровенно, мой милый тайный советник, – говорила ему Екатерина ласково, – Я вполне сознаю, что всё совершившееся здесь вам может казаться какою-то мистификацией, шуткой. Очень верю, что вы, может быть, думаете, что я вас обманула и никогда даже не думала о том, что вам обещала.

Государыня проговорила эти слова симпатичным, но твёрдым голосом, смотря на Панина ласкающими, мягкими глазами и встречая его мутный взгляд тою нежной и весёлой улыбкой, которой так умела к себе располагать.

   – Признаюсь, государыня, я нахожусь в действительном недоумении, – отвечал Панин, стараясь, по возможности, смягчить свой грубоватый, хриплый голос и не вызывать того тона неудовольствия, который сам собою обозначался в его словах. Ему хотелось сказать, всё сказать, что он думал, но так сказать, как говорят дипломаты, насколько можно позолочивая подносимые пилюли. – Вы изволили согласиться, что всё, что теперь делается, говорится и пишется, – продолжал он, – в такой степени далеко от того, что ваше величество изволили предлагать и что я от вашего имени должен был передавать всем, приглашая их к содействию, что теперь, право, я не знаю, что и думать, что и говорить. Все считают и имеют полное право считать меня если не обманщиком, то, по крайней мере, таким болтуном, который даже и не думал, о чём говорил; между тем, ваше величество, сами изволите знать...

   – Что я не то обещала, что теперь выходит; но я разве виновата в этом? Когда отдаёшься на произвол волне, то поневоле поддаёшься их силе. А народ, войско – это то же, что морская волна; куда и как она вынесет, никто не угадает, и всякий, кто отдаётся на её произвол, поневоле должен ей подчиниться. Я теперь нахожусь под влиянием стихийной силы и сама не знаю, куда плыву и чего достигну. Я знаю, что стремлюсь к тому, чтобы всем было хорошо, чтобы я могла разлить возможно больше счастья; но каким образом это должно произойти, я не знаю! Вот когда стихийная сила исчезнет и течение дел войдёт в своё русло, когда станет преобладать разумность, логика, тогда... тогда мы увидимся, обсудим, поговорим! Я надеюсь, тогда никто не скажет, чтобы я отказалась в чём-либо содействовать тому, что может клониться к благу моих подданных. И я надеюсь, что тогда вы, мой милый тайный советник, будете мне в этом, по силам вашим, помогать?

Панина перекосило от такой дипломатической тирады. Он невольно мигнул несколько раз своими длинными, редкими ресницами и вытянул одну ногу из-под кресла, где ей было так неудобно.

Екатерина, проговорив свою фразу, улыбнулась ласково, но самодовольно. Она подумала: «Он понимает, что я его провела, ну что ж: на то и щука в море, чтобы карась не дремал! Но он мне нужен, в Воронцова я не верю!»

   – Но, государыня, – возразил Панин, чувствуя, что почва ускользает из-под его ног. – Есть вещи, которые не переделываются, по крайней мере, трудно переделываются. Как мне объяснить это самодержавное вступление на престол, когда речь была только о регентстве? Какой ответ могу я держать перед своим питомцем, истинным наследником? Что скажу я, когда он спросит: «Зачем же ты не заявлял моих прав?» Ведь на воспитателе, государыня, как я понимаю, лежит обязанность заботиться о малолетнем питомце во всех разветвлениях его будущего положения.

Екатерина выслушала это возражение с некоторым оттенком досады. Тем не менее она отвечала ласково и весело:

   – Э! Что касается моего сына, то напрасное беспокойство! Пока он ещё так молод, что не может предлагать подобных вопросов. К тому же времени, когда наступит пора ему думать о себе, я надеюсь оставить ему наследство далеко в более устроенном виде, чем в каком принимаю сама. Ему останется только благодарить. Да и кто предпримет на себя смелость быть судьёю между сыном и матерью и где прецедент такого суда? За поступки против сына я отвечаю только перед ним! Всякое постороннее вмешательство тут неуместно!

Проговорив это частью шутливо, частью строго и холодно, Екатерина прибавила, останавливая на Панине опять свой ласковый взгляд:

   – К тому времени, как сыну моему будет возможно принять на себя, как говорят, бразды правления, я нацарствуюсь, мне надоест, и я сложу с себя тяжесть, которую теперь принимаю только для него...

Прервав затем опять свой шутливый и ласковый тон, она продолжала тоном завзятой доктринерки:

   – Опять нельзя не заметить вам, мой тайный советник, что, относя название наследника к великому князю, моему сыну, вы выразились совершенно неверно. Пётр Великий отменил закон о наследовании по праву первородства и установил наследование по избранию царствующего государя: а великого князя никто ещё на право наследования не избирал. Отец – вы знаете, какую он ему, вместе со мною, готовил участь; мне же не было ещё времени, да и нужно прежде осмотреться. А вы не забыли, что по распоряжению покойной тётушки императрицы Елизаветы, в случае смерти моего мужа бездетным, я должна была вступить на престол не как регентша, а как царствующая государыня. Тётушка не любила регентства; она насмотрелась на него, будучи цесаревной. Притом наследование после мужа женой вовсе не противоречит характеру русских обычаев. Оно совпадает с русским духом и понятиями, особливо во время малолетства детей. Не говорю о простом люде: там всегда по смерти мужа в главу дома становится жена; но вы лучше моего знаете, в какой степени обычай этот удерживается даже в знатных, родовых семействах. Не раз мне случалось слышать и читать, что мать распределяла по своей воле между детьми отцовское имение; даже выделяла из него часть своим детям от другого мужа. Этот порядок вполне соответствует православным понятиям о нерасторжимости брака и совершенном слитии в браке мужа и жены в одно лицо. Да и в царских семействах... не вдаваясь в отдалённое прошлое, когда, например, при Тёмном, действительно княжила его мать; не говоря о Елене Глинской, правившей всем государством, можно указать на значение матери Михаила Феодоровича, обширное влияние на дела Натальи Кирилловны, матери Петра. А потом, пример прямой: после Петра Великого, за малолетством наследника-внука, вступила на престол не регентшей, а прямо царствующей государыней его жена, несмотря на то, чем она была прежде. А тут подумайте: я не Марта. Мне не придётся отыскивать своих Самойловичей по разным захолустьям и награждать их графскими титулами. Стало быть, вопрос не в моём сыне и не во мне! С сыном оставьте нас считаться самим, как мы умеем, и я надеюсь, что под вашим руководством он будет воспитываться так, что станет истинным и сыном отечества, и моим сыном.

Екатерина замолчала, смотря Панину прямо в глаза и как бы вызывая на вопросы, которых она от него ожидала.

Панин чувствовал себя весьма неловко. Он понимал, что ему нужно спрашивать, нужно требовать объяснения, но как? Правда, он привык довольно свободно и откровенно говорить с Екатериной, сперва великой княгиней, а потом и императрицей; но он слишком хорошо понимал, что между великой княгиней, а потом императрицей, без веса, влияния, опоры, поставленной в ложные и даже враждебные отношения к своему мужу, царствующему императору, и самодержавной абсолютной монархиней – разность бесконечная. И то, что легко сходило с языка тогда, невольно проглатывалось теперь.

Однако спросить было нужно, и он нерешительно и как-то особо мигая глазами и отдуваясь проговорил:

   – Но с регентством, государыня, предполагались другие вопросы; предполагалось даже изменить образ правления, отменить абсолютизм, противный вашему милостивому взгляду, вашим правилам, наконец, вашему обещанию...

   – Да, я обещала подвести своё правление под шведский образец, чтобы таким образом гарантировать личность и собственность против произвола и насилия. Но, видите ли, первое противоречие регентству заключалось в том, что, приняв регентство, я уже не имела бы права отказываться от того, что мне не принадлежит. Я могу сложить свои самодержавные права, уменьшить их различными условиями и ограничениями, предоставить частью их пользоваться сословиям, но в таком только случае, если я сама самодержавная государыня, абсолютная монархиня, которая имеет право, для блага государства, ту или другую из своих прерогатив власти передать народу. Как регентша, я не имела бы право этого сделать. Но прежде всего я обещала всю себя посвятить развитию народного благосостояния, стремиться к возможно полному народному счастию. И видит Бог, ни одной минуты не колеблюсь я в этом отношении...

Панин молчал; молчала несколько секунд и Екатерина. Но потом она продолжала опять, тоном доктринерки:

– Вопрос народного благоденствия – прямой вопрос моего личного благополучия. Я не только готова дать народу шведскую конституцию, но даже, если это нужно, далеко расширить её, довести её, по возможности, до народного главенства. Дело только в том: поведёт ли шведская или какая другая конституция у нас к народному благополучию? Разольёт ли она в народе довольство, обеспеченность, счастие? Рассмотрим это вместе, мой тайный советник. Я приму и сделаю всё, что мы с вами признаем действительно полезным для народа. Прежде всего в Швеции есть сенат – у нас тоже сенат; но у нас члены сената назначаются абсолютной властью, а там по избрании кандидатов сословиями самим сенатом. У нас законы утверждаются высочайшей властью, а там четырьмя камерами, лучше сказать, одной камерой в четырёх отделениях народных представителей. Представители делятся по сословиям: дворянство, среднее сословие или городские общества, духовенство и крестьяне. Существуют ли такого рода сословия и могут ли выслать своих независимых представителей у нас? Начинаю с духовенства. У нас, правда, есть святой жизни, высокого образования, несколько иерархов церкви; зато сельское духовенство стоит на столь низкой степени развития, что можно сказать, оно то же крестьянство. Вы знаете лучше меня, что есть священники, которые служат обедню наизусть, за неумением пройти её по книгам. Спрашиваю: что же это будут за представители, разрешающие государственные вопросы и составляющие государственную законодательную власть?

Вы скажете: выбор падёт на тех иерархов, которые сделали бы честь всякой церкви. Во-первых, их очень мало; а во-вторых, мы сейчас же ударились бы в феократию; а не мне рассказывать вам вред, который происходит от вмешательства феократического элемента в гражданские дела!

Теперь среднее сословие. Но где оно у нас? Не эти ли несколько учителей и чиновников из духовного звания или протоколистов судов, в жизни своей не видавших ничего, кроме примеров решений, которые они списывают дословно при других решениях? Торговли у нас нет, мануфактур тоже, стало быть, и нет того высокообразованного класса, который в других странах является представителем труда и капитала. А лавочники всегда останутся лавочниками. Не им управлять государством.

Теперь крестьяне! Да ведь большая часть их крепостные. Какое же свободное слово хотите вы слышать от крепостного человека? Остаётся полуобразованное, полуграмотное дворянство, до сих пор бегающее от службы, проводящее время среди мелкого разврата своей домашней челяди. В них ли хотите вы видеть спасителей от произвола и насилия.

В Швеции другое дело. Там образованное протестантское духовенство; там крестьяне, тоже благодаря протестанству, почти все грамотные и свободные от всякой зависимости; наконец, там среднее сословие, самостоятельное и укрепившееся внешними сношениями и всесветным мореходством. Да и там, вы знаете, какое влияние имеют иностранцы, благодаря тому что дворянство и другие сословия из личных интересов часто жертвуют пользами отечества. Спрашиваю: что же будет у нас?

Представителями явятся, нет сомнения, дворяне и ими же назначенные крестьяне, попы и лавочники, которые будут продавать свои голоса чуть ли не на рынке. Затем сила управления ясно перейдёт к пяти-шести богатым фамилиям, вроде польских магнатов, которые позаботятся не об улучшении быта народа, а о его возможно большем закрепощении. Того ли вы хотите, Никита Иванович? Подумайте! Вспомните хоть верховников царствования Анны!

Панин выслушал весь этот монолог молча. Он был слишком потрясён, узнав, что то, что он считал несомненным, подлежит ещё обсуждению, а при обсуждении оказывается, что существуют шансы далеко не в пользу того, что он так горячо отстаивал.

– Если бы ещё можно было быть уверенным, – продолжала Екатерина, будто не замечая затруднительного положения Панина, – что мелкие землевладельцы, привезя своих попов, лавочников и крестьян, не войдут в соглашение с крупными землевладельцами, то можно было бы надеяться на более или менее беспристрастное разрешение хотя бы некоторых вопросов, не касающихся собственно дворянства. Они составили бы оппозицию крупному землевладению. Правда, вопросы разрешались бы только в смысле закрепощения, в смысле усиления помещичьей власти; но, по крайней мере, общий строй государства не рушился бы от противоположности личных интересов. Естественное право человека было бы нарушено, но не нарушалось бы право государственное. Но, скажите, можно ли в России думать, можно ли ожидать, чтобы мелкое дворянство, не всегда грамотное, могло устоять против соблазна, который с такой охотой преддожится ему богатыми фамилиями? А тогда Россия обратится в Польшу по своему олигархическому устройству и полному государственному ничтожеству; будет то, что я называю боярское правление. Этого ли вы хотите? Не забудьте, абсолютизм, в самых даже злоупотреблениях своих, всегда единичен. Он может быть жесток, может бессердечно относиться к личностям, может быть развратен, – но абсолютизм всегда справедлив к массам, всегда стоит за народ против олигархии. Он не может не желать государству преуспеяния как его глава. Русские крепостные крестьяне, как ни тяжко, ни бесправно они поставлены, благоденствуют сравнительно с польскими крестьянами. Отчего? Только потому, что в России, хорошо ли, худо ли, а в России есть власть; а власть в Польше – воля магнатов! Хотите ли вы, мой тайный советник, чтобы я те бедствия, ту слабость, то бесправие, которыми отличается теперь Польша, перенесла в любимую нами Россию? Хотите ли, чтобы я объявила конституцию, до которой мы не дозрели, которая будет отравой для нашего государственного организма? Нет, вы не хотите этого! Я понимаю в важных вопросах земский собор, понимаю выборные советы; во всём этом недозрелость выказывается не столь ярко, не столь рельефно; но конституция, чистая, общая, постоянная, при нынешнем положении России? Если бы она и была, то нужно было скорей её уничтожить, выбрав диктатора.