Текст книги "Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы"

Автор книги: Сухонин Петрович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 44 страниц)

   – О, да вы, я вижу, философ, – сказал д’Егриньон. – Садитесь-ка сюда, порасскажите мне, что вы знаете о России!

Герцог д’Егриньон указал французу на низенький табурет, предназначенный, по формалистике тогдашних приёмов, для лиц низшего звания, не удостаиваемых сидеть рядом с маркизами и графами высокого происхождения.

Француз расцвёл от радости, что сидит в кабинете герцога, первого министра.

   – Страна большая, ваша светлость, и, надобно сказать правду, негодная страна, не то что наша прекрасная Франция. Я почти всю её объездил, то переезжая от одного графа к другому, то с питомцами. И в Москве был, и в монастырь большой Сергия, ихнего святого, заезжали, и в Курске, и в Ярославле, и в Орле, был и у казаков, хохлами зовут, народ такой особой, и скажу: ничего хорошего там нет! Одно хорошо, что там больше богачи живут страшные. У всех рабы, – они и работают, и деньги платят! Это заведение хорошее, сказать нечего! А больше ничего хорошего нет! Всё больше лес! Как едешь – и направо, и налево лес; вдруг потом откуда ни возьмётся деревушка. В ней рабы живут, шапки снимают и кланяются, а не то и помогают, коли экипаж где завязнет. Или ещё местами степь; куда ни взглянешь, всё степь. А из рек вот Волга...

   – Нет, я не о том спрашиваю! Если вы жили, как вы говорите, в больших домах, то, вероятно, слышали, что при дворе делается, какие любимцы там бывали, кто в ходу...

   – Как же, как же, ваша светлость, всё слышал, всё знаю. И государыню самую, прежнюю императрицу Елизавету, много раз сам видел, когда у Нарышкиных жил...

   – Ну вот скажите: правда ли, будто императрица Елизавета была замужем?

   – Была, ваша светлость, была, только это было не объявлено. Она ещё прежде, чем на престол вступила, говорят, влюбилась в молодого сына одного гетмана, это по-ихнему маршал, предводитель казаков. Куда он ни едет, везде с ним булаву носят, всё равно что у нас маршальский жезл...

   – А как же говорили, – перебил герцог д’Егриньон, – будто она вышла замуж за человека простого происхождения и неважного?

   – Оно, пожалуй, и неважного, – отвечал Пуату, поняв, что необходимо нужно вывираться. – Оно, изволите видеть, ваша светлость, как отец-то императрицы, Великий Пётр, стал преобразовывать своё государство и велел бороды брить, то гетман и взбунтовался. Тут, говорят, была под Москвою битва такая, что земля тряслась. Царь Пётр победил и всем головы велел поснимать, в том числе и самому гетману, а сына-то его к себе в туфленосцы взял. «За твоим отцом, – говорит, – булаву носили, ему было мало, так ты за мной туфли носи». А сын-то, говорят, красавец был первый. Вот царевна, молода ещё была, в него и влюбилась; а когда, после смерти отца, гвардия её на престол посадила, так за него и замуж вышла, но свадьбу эту в секрете держали.

   – И дети у ней были?

   – Были, ваша светлость, сын и дочь. Они даже у меня учились несколько месяцев. Там был большой граф, Разумовский по фамилии. Жена-то его, Нарышкина урождённая, императрице сродни приходилась. Однажды она к моему маркизу-то Нарышкину и пишет, что у них гувернёр, что был при детях, заболел, так прислали бы кого-нибудь на лето к ним. А как у нас, кроме меня, был ещё немец да швейцарка, то маркиз и послал меня как более способного. Они жили под Москвой, в Петровском. Дворец такой, что Версалю не уступит, а жизнь такая, что хоть бы и нашим герцогам под стать. Детей было четверо: три мальчика да девочка; двое мальчиков были молодые графы Разумовские, а другие, мальчик и девочка, были дети императрицы и звались князем и княжной Таракановыми. Кроме меня, при них особый гофмаршал был, и воспитание они получали совсем особое, хотя нашу графиню звали не иначе как тётушка.

   – Отчего же их звали Таракановыми?

   – Уж не умею, ваша светлость, сказать, отчего им такую фамилию дали. Говорят, что прадед или дед того гетмана, которого Пётр казнил, прозывался Таракан, или Дараган, и от него будто бы идут Дарагановы, или Таракановы; государыня потому и назвала детей своих их родовым именем. Потом, через год, я с ними на воды в Карлсбад ездил. Государыня сама на проводы приезжала и благословляла их. При мне дело было, и они её maman звали...

   – Почему же теперь дочь её называют княжною Владимирской?

   – А должно быть, по городу, ваша светлость, что государыня ей назначила. Под Москвою город большой есть, столицей прежде был, пока Москвы не построили, Владимир называется. Государыня, не имея возможности престол предоставить после себя своим детям, так как была замужем за своим подданным, этот город и назначила им. Они по городу-то и княжеству и приняли титул князей Владимирских, как вот и наш дофин называется герцогом Орлеанским; родовая же фамилия их князья Таракановы, как нашего христианнейшего короля имя de Bourbon.

Когда самодовольный, счастливый Пуату вышел из отеля д’Егриньона, его почти у подъезда остановил приятель с вопросом:

   – Ну что?

   – Ничего! Пили шоколад, болтали по-приятельски, о России расспрашивал всё, о князьях Владимирских. Кто-то ему сказал, что я с стариком князем был большой приятель; потом рассказывал, как ему Шуазеля спихнуть удалось.

   – А о месте?

   – Да, о месте... сказал, что будет иметь в виду, записал... Нельзя же вдруг...

   – Ты всю семью мою облагодетельствуешь, друг, похлопочи!

   – Ладно, ладно, выпрошу, вот увидишь...

А д’Егриньон начал писать дипломатические ноты с запросами о дочери императрицы Елизаветы и Разумовского, девице Таракановой, княжне Владимирской.

И пошли с той поры толки о княжне Таракановой, будто бы дочери императрицы Елизаветы. Толки эти облетели всю Европу, поддерживаемые дипломатическими нотами официальной переписки, сосредоточенной в руках французского двора, столь недружелюбно относившегося тогда к России, что каждое затруднение её он признавал счастливым для себя событием. Опираясь на эти толки, включённые в сотню мемуаров и очерков современников, многие поэты и художники воссоздавали облик небывалой княжны Таракановой, её страданий и смерти, рисуя их в поэтической картине своего воображения и выдавая их за историческую истину, между тем как такой княжны в действительности никогда не было и самое имя её образовалось благодаря хвастливости одного из бесчисленных французских вралей, занимавшихся тогда воспитанием молодой России, и вследствие неправильного произношения им фамилии Дараганов, или Дарагановых, племянницы графа Алексея Григорьевича Разумовского от брака сестры его Веры Григорьевны с казаком Дараганом, крестников императрицы Елизаветы, воспитываемых ею в своём дворце.

* * *

Когда французскому двору удалось до некоторой степени осязательно выразить своё недоброжелательство к России, подвинув Турцию объявить ей войну, а Австрию заставить не только не быть, на основании прежних договоров, нашей союзницей, но по объявлении нейтралитета принять в известной степени враждебное положение, – братья Орловы Григорий и Алексей, имевшие в то время при Екатерине, в правительственном механизме России, преобладающее влияние, придумали отыскать себе союзников среди самих ставших к нам во враждебное отношение стран.

   – Матушка государыня, – говорил Алексей Орлов с своею искусственной простотой и в грубоватой форме, – голенький, ох, а за голеньким Бог! На нас враги готовы обрушить, кажется, все силы земные и небесные. Вон и Швецию подбивают на перемены, а для чего, чтобы опять военным государством стала и нам врагом была; и в Польше шумят, и старуху австрийскую на нас натравляют. А прусский король, того и направлять нечего. Он всегда был и нашим и вашим; у нас ли, у них ли, ему только бы себе клочок урвать! Разумеется, мы никого не боимся. Божья помощь будет, так никто же на ны! А о себе всё же подумать не мешает; не худо поискать себе тоже союзников, где они и не чают.

   – Где же вы откроете мне союзников, мой героический рыцарь? – отвечала с улыбкой Екатерина. – Не в испанском ли короле, этом Бурбоне, воюющем неизменно с кабанами, а по временам и с иезуитами? Не в Неаполе ли, где Таннучи устроил, говорят, совет адвокатов, которые уверяют, что только то и истинно, что исходит из кодекса Иустиниана, и доказывают, что сотворение мира было явным нарушением римского права? Да ведь они, мой рыцарь, пришиты к бурбонскому хвосту старого развратника и тянут в одну ноту с Францией, у которой в руках камертон. Или, вы думаете, Дания?

   – Нет, матушка государыня, я думаю не о том. Дания нам не помощь, а Неаполь не союзник.

   – Так кто же? Уж не герцог ли трипольский или султан марокканский?

   – Нет, нет, государыня, ваше императорское величество! Вы, наша Богом данная повелительница, счастливите своей властью нас всех – русский народ; другие народы завидуют нашему счастию и, разумеется, рады будут к нам присоединиться. Вот русский народ и возьмёт себе в союзники другие народы.

   – Как это, милый рыцарь? Я не совсем понимаю вас.

   – Так, матушка. Вот хоть бы турки. Пришли они на Византию азиатской ордой, в то время как там попы с попами спорили, как легче благодать Святого Духа получить, крестясь справа налево или слева направо. Ясно, что когда одни спорят по-поповски да бражничают, а другие мечом секут да огнём жгут, так борьба неравна вышла. Ну и схватили, заполонили, да с тех пор и давят. Но как народ ни дави, он всё остаётся народом и чувствует, что его жмёт. Турок-то всего на десять человек греков одного не придётся, но у турок сила, а народу где силу взять? А вот если бы эту силу ему дать, хоть бы в Морее или на островах где, – там не только на десять, но и на сто греков одного турка нет, – так, пожалуй, и вышла бы такая диверсия, какой австрийский гофкригсрат и думать не посмеет. Есть там ещё и Чёрная гора, да и наши братья славяне, а поискать, так и ещё кое-что найдётся. Помните, государыня, каких штук на Черной горе наделал хоть бы этот сумасшедший Стёпка-малый, который вдруг ни с того ни с сего объявил, что он русский император. И хоть он походил на русского государя как шавка на слона, а всё же смутил чуть ли не половину всего турецкого северо-запада. Значит, там имя русское знают и уважают. А турки – азиаты, так азиаты и есть: давить – давят, а больше смыслу ни на что. Торговля ли, мастерство ли – всё в руках греков. Греки и мореплаватели – моряки хорошие, и купцы, и переводчики. Тупоголовому турку лень чужому языку учиться, да, видите, он и презирает всех нас настолько, что не хочет по-собачьи говорить. Ясно, что дело всё в руках порабощённых греков. Так вот, если бы вам, государыня, меня, что ли, или кого будет угодно эдак под сурдинкой послать, как бы на излечение, с тем чтобы нельзя ли как этому бедному, подавленному греческому народу дать силу да немножко его эдак порасшевелить. Тогда, пожалуй, у нас и явился бы союзник понадёжнее всякой Австрии.

Результатом этого разговора, прежде начатия ещё турецкой войны, был отъезд графа Алексея Григорьевича Орлова с братом Фёдором Григорьевичем в Южную Италию для поправления их бычачьего здоровья. Для выполнения тайного назначения им были предоставлены почти неограниченные средства и даны втайне самые обширные полномочия; притом обещано, что по открытии военных действий, в поддержку диверсии со стороны восставших греков, будет прислана в их распоряжение русская эскадра с возможным десантом.

Полная мощь и неограниченные средства предоставили Орлову возможность и дело делать, да и дать себя знать Италии; пожить так, как не жили ни прежде, ни после ни короли, ни банкиры, ни французские генерал-интенданты, ни английские директоры Ост-индской компании, ни даже впоследствии русские откупщики и железнодорожники. Уж истинно по-царски пожил граф Алексей Григорьевич, на зависть, пожалуй, и древним императорам, которые, располагая целым миром, должны были бояться своей тени.

Граф Орлов не боялся никого и ничего. Русская удаль, при необыкновенной, нечеловеческой силе, щедрость почти безграничная, молодечество, вызывающее удивление, наконец, то уменье относиться ко всем и каждому с патриархальной русской простотой, которая возвышает каждого до высоты лучших людей, не уменьшая уважения к действительно лучшему человеку, – сделали не только самого Орлова, но даже имя его популярнейшим в Италии.

Не щадя денег для того, чтобы заставить о себе, по возможности, всюду говорить, он раз, в блестящем мундире русского обер-шталмейстера и капитана кавалергардов, увешанный всевозможными цацами из драгоценных каменьев, с осыпанным бриллиантами портретом русской государыни на груди, в великолепном экипаже шорной запряжки, в сопровождении английских жокеев и русских казаков, предшествуемый двумя скороходами, подъехал к казино Ливорнского общественного банка.

Толстый швейцар стремительно выскочил принимать вельможного графа. Помощники его бросились в разные стороны вызвать на встречу знаменитого посетителя директора учреждения.

Игорный зал казино был ярко освещён. В разных местах его, у дверей, колонн, каминов и углов, стояли служители в городских ливреях, готовые исполнить малейшие приказания всякого. Вдоль залы ходило несколько лиц из проигравшихся или из пожелавших отдохнуть несколько от волнений игры. Иные из них тихо разговаривали между собою.

Посредине залы стоял длинный стол, обитый зелёным сукном. На сукно с трёх сторон были набиты значительно увеличенного размера жестяные карты, по тринадцать на каждой стороне, от двойки до туза. На эти карты ставилось золото как ставка для игры. Кроме того, стол был особо разграфлён для обозначения различных условий, какие играющие могли предлагать банку.

Посредине одной из длинных сторон этого стола, против оконечностей набитых в виде буквы «П» жестяных карт, сидел банкомёт, а подле него с обеих сторон его два товарища, заменявшие его по очереди. Пред ними в стол была утверждена острая на обе стороны и с заострённым концом, в виде обломка шпажного клинка, стальная полоска, на которую накалывались банкомётом стасованные старательно несколькими лицами карты.

Кругом стола толпились до тесноты все жаждущие даров фортуны поклонники фараона, надеющиеся разрешить сфинксову задачу будущего. Они все молчали, с жадным любопытством и видимым нетерпением следя за каждым движением банкомёта, медленно срывавшего карту за картой со стальной полосы, на которой они были наколоты, и таким образом подрезывая их. Тогда метали ещё банки и принимались все предосторожности, чтобы играющие могли быть вполне убеждены, что они не будут обмануты в игре. После, когда в Германии вместо банка была принята игра в двадцать и двадцать один, таких предосторожностей уже не принималось.

После прокидки каждого абцуга крупье производил расчёт, выплачивая проигрыш по тем картам, которые выиграли, и снимая особыми лопатками или совками золото с тех карт, которые проиграли. Играющие с нетерпением ждали каждый выхода своей карты.

Тут было смешение всех званий, сословий и возрастов. Вход в игорный зал был открыт для каждого; не допускались только дети, да и за этим наблюдалось не слишком строго. Герцог стоял рядом с мещанином, ремесленник толкал графа. Впоследствии было строго воспрещено принимать участие в игре духовным, но в то время такого ограничения ещё не существовало, и монахи разных орденов, так же как и офицеры различных полков, одинаково ожидали от оборота счастия милостей судьбы. Доктора, бакалавры, аристократы, банкиры и приказчики являлись сюда всё попытать счастье, не попадёт ли кто в число тех редких счастливцев, которые, входя туда с грошами, выходили с сотнями тысяч. Никто не вспоминал и не думал о тех, которые, входя сюда богатыми и счастливыми, выходили, чтобы пустить себе потом пулю в лоб. Женщины, по тогдашней общественной чопорности, сами непосредственного участия в игре не принимали; но они играли с не меньшим азартом через поставленных ими у стола их уполномоченных, подле которых сидели сами, руководя их игрой. Позади всех, толпившихся у стола, и крупье-банкомётов, производящих расчёты, на высоких креслах, для входа на которые к ножкам были приделаны ступени, сидело пять-шесть директоров учреждений, вкладчиков банка. Они также наблюдали за игрой и за расчётами крупье. Шла значительная талия, и молчание кругом было, можно сказать, гробовое.

Вдруг вбежал помощник швейцара и сказал что-то сидевшему в своих высоких креслах директору; тот торопливо сошёл и пошёл из залы, а за ним и другой. По залу пронеслось имя графа Орлова, и все забыли свои ставки, сосредоточив своё внимание на дверях, в которые должен был войти этот знаменитый русский.

Орлов уже знал это игорное казино. Не раз он бросал на карту золото пригоршнями, поэтому все признавали справедливым отдаваемый ему почёт и своим любопытством усиливали делаемую ему овацию.

Обе половинки дверей отворились, и Орлов вошёл своей молодцеватой походкой, окидывая взглядом всё общество. Все приветствовали его, очищая, по приглашению директоров, ему место возле стола, подле хорошенькой неаполитанки, разгоревшейся от радости, так как ей удалось через своего уполномоченного выиграть сколько-то сотен лир.

Орлова поразило это выражение счастия на лице хорошенькой неаполитанки; он с нею заговорил; она ему любезно отвечала.

   – Вам угодно играть, граф? – спросил вежливо крупье-банкомёт, который хлопотал, чтобы очистить для него место у стола, и которому, разумеется, хотелось, чтобы тот проиграл хорошенький куш. Он был участник банка в сотой доле.

   – Нет, я ещё посмотрю, – отвечал граф, продолжая свою болтовню с хорошенькой неаполитанкой.

Крупье промолчал и продолжал метать.

Но вот талия кончилась, изорванные карты унесли; смешали несколько колод, давая мешать их по очереди и по частям всем, в том числе и графу Орлову. Орлов перемешал карты и подал их крупье. Тот наколол их на стальную полосу, шпильку банка, и, опять обратившись к графу, спросил:

   – Прикажете, граф?

Орлову показалось досадно повторительное напоминание, и он спросил:

   – Могу ли я поставить на карту миллион русских рублей?

Крупье-банкомёт невольно остановился, не зная, что отвечать.

Пересчитали банк, поговорили с директорами, которые, в свою очередь, пошептались между собой и, наконец, заявили, что такой карты бить они не могут, но что, желая доставить удовольствие графу и вместе поддержать реноме общественного ответного банка, они согласны бить карту в 492 тысячи русских рублей.

   – Только-то? – сказал Орлов. – Ну, делать нечего, идёт столько, сколько бьёте! Вот пусть идёт хоть на даму! Матушка червонная, вывези! Ведь наша государыня – червонная дама, на её счастие!

Но банкомёт не решился начинать, переглядываясь с директорами.

После сделанного кем-то из них знака он обратился к Орлову.

   – Ваше сиятельство, – сказал он. – Я здесь только машина; но кругом находятся представители общественного банка, которыми, само собою разумеется, всякий проигрыш банка обеспечен. Кроме того, и денег 292 тысячи налицо, за 200 же тысяч обеспечение представляют семь банкиров, участвующих в компании; стало быть, с вашей стороны не может быть сомнения, что через четверть часа полная сумма выигрыша будет вам уплачена. Указывая на это, светлейший граф (итальянцы Орлову новый титул придумали), указывая на это с полным моим высокопочитанием, я должен сказать, – продолжал крупье-банкомёт, заминаясь, – я должен сказать... что вы изволите быть частный человек и что мы за получение выигрыша ответственны перед обществом. Поэтому, при выражении полного своего вам уважения, осмеливаюсь всепокорнейше просить: не признаете ли вы справедливым обеспечить поставленную вами карту?

   – Джекинс, обеспечивай! Это твоё дело! – сказал Орлов, обращаясь к первому римскому банкиру того времени, пользовавшемуся от всех почти неограниченным кредитом и проводившему обыкновенно лето в Ливорно, где у него был свой дом и особая контора.

Джекинс ту же минуту вынул из своего толстого портфеля свидетельство на полтора миллиона облигаций венецианского банка, на полмиллиона амстердамских серий и на четыреста тысяч английских консолей и объявил, что проигрыш графа до суммы, им поставленной, он гарантирует предъявляемыми бумагами.

Банкомёт, его товарищи, директора и другие крупье и участники осмотрели бумаги и признали их несомненность; затем, после некоторых переговоров между собою и Джекинсом, банкомёт, по указанию старшего директора, почтительно поклонился Орлову и проговорил, что он вполне удовлетворён.

   – Изволите приказать начинать, светлейший граф? – спросил банкомёт.

Орлов хотя всё это время сидел против банкомёта, но не обращал ни на него, ни на директоров, ни на Джекинса, ни вообще на то, что делается между державшими банк, ни малейшего внимания. Он весело болтал с соседкой, которую послала ему судьба в особе молодой неаполитанки, уверяя её, что она может выиграть во всякое время сколько угодно, потому что для неё угадать карту, которая ляжет налево, не стоит ничего. Тут только, когда банкомёт обратился лично к нему, он отвечал как бы нехотя, как будто о такой вещи, о которой не стоит столько рассуждать:

   – Да, да, если вы уладили, то начинайте! Я уже сказал, что идёт дама!

Банкомёт начал метать. Он метал тихо, осторожно и отчётливо срезывая с проткнувшей талию шпильки каждую карту. Руки его невольно дрожали, хотя, как мы говорили, он держал только сотую долю в банке. Но проиграть до 5000 рублей или до 20 000 драхм на одной карте было для него тяжело, страшно тяжело.

Все смотрели с замиранием сердца; все хотели знать, кто выиграет почти два миллиона драхм. Один Орлов был спокоен и весело болтал с неаполитанкой.

У банкомёта, по мере продолжения талии, руки дрожали более и более.

Судьба судила ему проигрыш. Дама выпала налево.

   – Вы выиграли, граф, – вскрикнула разом сотня голосов следивших за талией с лихорадочным трепетом.

Орлов продолжал какое-то объяснение неаполитанке.

   – Вы выиграли, граф, почти два миллиона драхм! – обратились к нему почти все, стоявшие кругом.

   – Что?

   – Вы выиграли два миллиона драхм, граф! Ваша дама действительно счастлива.

   – Я пошутил, господа; тут никакого выигрыша нет! Я в такую большую игру не играю! – отвечал он.

   – Позвольте, граф, – ответил один из директоров. – Общественный банк не может принимать и не допускает шутки. Он был вполне обеспечен в рассуждении уплаты с вашей стороны; поэтому он не может отказаться от уплаты того, что проиграл вам!

– Э, Боже мой! Говорю вам, что я шутил! Но если вам очень хочется платить, то платите в пользу бедных города Ливорно.

И он любезно пожал руку неаполитанке и, кивнув небрежно головой, медленно вышел из казино.

При такой жизни, при таком размере роскоши графа Орлова, с такими неограниченными средствами, удивительно ли, что он поднял три четверти Архипелага, половину Морей, Черногорию и целые легионы славян.

Война началась, и он потребовал русской эскадры. Требование это в совете императрицы поддерживал настойчиво его брат, Григорий Григорьевич Орлов, любимец императрицы, генерал-фельдцейхмейстер и главнейший член тайной конференции государыни. В то время он был на высоте своего случая. Никто не смел ему возражать, и посылка эскадры была решена. Но мореплаватели Балтийского флота были в то время истинные гореплаватели. В течение всего лета в тот год эскадра адмирала Спиридова успела дойти только до Ревеля. Екатерина сердилась, но делать было нечего. Эскадра осталась в Ревеле зимовать и только на другую весну, отправив старые, негодные корабли назад, вышла в море, но и тут до Средиземного моря она не дошла, а зимовала в Англии и только на третий год, в числе одного корабля, из девяти вышедших из России, двух фрегатов – из пяти, и трёх-четырёх мелких судов – из шестнадцати, адмирал Спиридов привёл её в Средиземное море.

Но Екатерина была не из тех женщин, которые скоро отказываются от раз усвоенной мысли. Она пригласила на русскую службу английского контр-адмирала Эльфинстона и снарядила вновь шесть кораблей с соответственным количеством меньшего ранга судов. Через несколько месяцев она отправила в подкрепление ещё три корабля.

Французский двор, когда узнал, что в Средиземном море находится уже внушительной силы русская эскадра, только руки развёл.

«Мы не могли бы собрать в короткий срок столь сильной эскадры, – писал д’Егриньон своему морскому министру, – нужно надеяться, что она будет рассеяна бурями Средиземного моря».

Однако ж она не рассеялась. Действия начались. Греки начали составлять когорты и учредили временное правительство. Был взят Наварин, где эскадра могла иметь постоянное пристанище.

Но если не было бурь в море, начались бури на эскадре. Адмиралы Эльфинстон и Спиридов готовы были резаться за старшинство.

Орлов прекратил эти бури, объявив, на основании данных ему полномочий, что главное заведование эскадрами он принимает на себя, хотя до тех пор он ни разу не был на палубе судна.

«Не черти же калачи пекут, – подумал он. – Коли могла управлять эскадрой такая пустая английская башка, как Эльфинстон, то будто уже не сможет управлять ею русская голова Орлова? А что я не моряк – так мы моряков подберём!»

Никите Юрьевичу Трубецкому начали со всех сторон приходить сведения об успехах движения, поднятого Пугачёвым. Он жёг эти известия, но принимал их с удовольствием.

   – Хорошо, хорошо! – говорил он. – Вот и придётся почувствовать, как мы, неспособные-то, выгнанные, умеем действовать и как хвалёные-то, способные, умеют только быть битыми да бегать... А вот ещё когда эту, хоть фальшивую, Зацепину спустим, увидим – какой переполох поднимут, какую песню запоют. Сумеют ли тут эти гении, эти Орловы, Панины, эти Волконские с Пассеками, удержать то, что так решительно успели захватить...

Но это чувство удовольствия князя Никиты Юрьевича, происходившее от успешности задуманных им действий, скоро стало нарушаться сообщениями о злодействах, которые производили пугачёвские шайки. Сперва эти действия волновали только его разум. Он, как известно, не отличался нежными чувствами гуманности. Он говорил только:

   – Глупо, совсем глупо! К чему тут жестокость? Освобождай крестьян и в то же время милуй и ласкай помещиков. Помещики, дворяне, чиновники тебе помогут всё взять; поэтому не душить тебе их нужно, а миловать...

Или когда он узнавал о всеобщем избиении какой-нибудь крепостцы, то говорил о Пугачёве:

– Дурак! На холопский бунт, что ли, рассчитываешь? Шалишь, любезный! Холопы первыми и выдадут тебя же! С ними ты добьёшься одного – виселицы... И как это не понимают люди, что нужно же кому-нибудь и войском предводительствовать, и порядок устраивать. Что ж, с Чикой, что ли, против армии пойдёшь или с Твороговым будешь крепости брать и законы писать? Нет, чёрт возьми, нелепый человек вышел! А говорили ещё – голова, подходящий... Кой чёрт подходящий, просто дикий, несообразный!.. Неужели он думает на поляках выехать, да и тех, говорят, не слушает...

«Нельзя, однако ж, не отдать ему справедливости в том, что наездник он лихой, – думал Трубецкой, обсуждая действия Пугачёва, – и умеет двигать массами, пожалуй, не хуже Волконского и Репнина... Ещё – мастер говорить с простонародьем; даже глупые его выходки попадают в такт... Оно всё бы ничего. Ну, пожалуй, и глупости делай, но не нелепости, не бесцельные злодейства! Теперь церкви жечь, попов вешать – это такая нелепость, которая именно только виселицей может отразиться. Нет, Дмитрий моего прадедушки был не таков. Нужно правду сказать, молодец был! Такого не скоро найдёшь и подготовишь! Да что тут эти Антипов, отец Пахомий, Овчинников и другие прочие делают? Неужели только пьянствуют? Неужели не видят, что злодействами своими на виселицу себя ведут; всё дело портят. Кажется, им было достаточно внушено, ясно было сказано. Я говорил, объяснял, велел особо писать: «Дескать, ласкай раскольников, староверов и всяких отщепенцев этих, они твоя первая опора; ласкай и привлекай их к себе, но не касайся ни чьей совести! Пусть молится кто как хочет и кто где хочет, не наше дело в поповские споры входить. Думать нужно о царстве, а не о разбое; а царство даётся только тому, кто всех любит, всем помогает, всем жить даёт. С виселицами же да с разбойничеством и каким бы то ни было насилием далеко не выедешь, высоко не поднимешься». На что вот Бирон? Кажется, виселиц не жалел, да недолго нацарствовал... Но, опять, что же делать? Разбойником был, разбойником как есть и остался! Нет, с ним каши не сваришь!»

И Трубецкой, видимо, волновался. Каждое новое злодейство Пугачёва его бесило. Он видел в нём не только зло, но видел глупость дикую, безусловную глупость отуманенного успехом разбойника.

«Хоть бы эта выдуманная княжна показалась! – думал про себя Трубецкой. – И что она мямлит? Говорили, к султану едет; ну, к султану, так к султану; но нет нигде, будто пропала совсем! Да хороши и иезуиты, поют: «Всё для цели», а как дело пришло, так сами ни с места... Правда, теперь такая напасть на них со всех сторон, что поневоле задумаешься. Разумеется, если бы у меня капиталов было побольше да сам помоложе, я бы несмотря ни на что дело двинул: и ту бы выписал, да и этих перевернул; Петра III нового, подходящего, выискал бы. А теперь...

Да что же это я: говорю о капиталах, а и забыл – зацепи некие-то капиталы! Вот с ними можно кое-что сделать. Они сила. С ними можно вот хоть бы эту пьяную, буйствующую, нестройную толпу обратить в образцовую гвардию; инструкторов выписать, хоть из той же Пруссии; оружие через Персию, Каспийским морем, или из Индии через Бухару привезти!..»

«Н-да! – сказал себе князь Никита Юрьевич. – Нужно к делу, к делу!»

И он позвонил.

   – Позвать ко мне княжну Катерину Никитичну, – сказал он вошедшему человеку и стал опять ходить и думать.

«Велю написать настойчиво, – говорил он себе. – Дескать, пора войти в разум! Пьянство прекратить, жестокости оставить, успехом не увлекаться, умных советов знающих людей слушаться, себя держать поумнее да посдержаннее: церквей не зорить, попов не трогать, а помещиков не только не душить и не вешать, а ласкать, вознаграждение и милость обещать. Иначе, иначе...»

Вдруг среди этого рассуждения его как бы что подёрнуло, так что он приподнял левую руку и левую ногу и весь вздрогнул.

Но через секунду он опять был спокоен, опять рассуждал, заметив только: «Что это нонче меня нет-нет да будто толкнёт что, будто что подёрнет, именно будто Франклиновы опыты с громовой силой делаю. Нужно бы с доктором поговорить; вот Сапиенцо приедет... – И он опять продолжал своё: – Если с капиталами удастся, я тогда заставлю их за настоящее дело приняться. Я заставлю народ жаловать, как я говорил, бородой и волей; а дворянство, чиновничество и всякое это разночиние привлекать, обнадёживая в своей милости и жалованье землями и деньгами. Попов тоже по усам мазать их имениями. Тогда другим порядком дело пойдёт. Потом ту выпишу; чего бы ни стоило, выпишу, да и сближу их, соединю. Она должна узнать своего двоюродного брата, наследника, назначенного тёткой быть ей покровителем; должна обрадоваться. Можно устроить торжественную хорошенькую сценку публичного свидания, взаимных объятий. Ведь Марина Мнишек умела же обрадоваться, когда вместо её мужа привели к ней этого жида, Тушинского вора, второго самозванца. Да и эта, судя по тому, как описывает её Шувалов, за этим не постоит, всякую роль сыграть сумеет».