Текст книги "Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы"

Автор книги: Сухонин Петрович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 44 страниц)

   – С кем мне делить? – говорила она. – Пусть только доход они дадут, а мы раздроблять ничего не будем! Ведь говорят – от 8 до 10 миллионов франков; будет чем распорядиться моему министру финансов, хотя бы даже никаких царств и княжеств мне не досталось... Условия, стало быть, подходящие.

   – А замужество?

   – Что ж замужество? – отвечала Али-Эметэ, сидя на диване между своими министрами и обнимая головы обоих. – Я выберу старого, самого старого из моих бояр, назначенных в завещании княжеских родов, и выйду за него замуж. Он, как старик, будет доволен, во-первых, почётом быть мужем своей государыни; а во-вторых, моим вниманием и лаской... А я? Ведь у меня есть две мордашки, с которыми я могу подчас позабавиться. Только я вас графами тогда сделаю. Ну что такое барон, фи. – И новая княжна Владимирская заставила обоих баронов стукнуться лбами.

   – Всё это хорошо, – сказал барон Эмбс, – только как бы всё это привести в ясность? Во-первых, и царство, и княжество, и состояние, всё это, положим, несомненно, следует княжне Владимирской. Тут есть этому доказательства; и родословная, и завещание, и свидетельство о законном браке князя Зацепина-Владимирского, как значится в родословной... Но из чего же видно, что княжна Владимирская наша Али-Эметэ?

   – А вот её аттестат об окончании курса наук в содержимом иезуитами институте благородных девиц. Ведь это паспорт, настоящий паспорт, визирован в русском посольстве и подписан князем Кантемиром. Когда она окончила курс, посланником был, кажется, князь Кантемир! – отвечал барон Шенк, рассматривавший бумаги.

   – Гм! Да это точно некоторое удостоверение, – ответил барон Эмбс. – Но теперь, во-вторых, нужно объяснение о дядюшке. Каким образом он персиянин, а князья владимирские русские и Владимир стоит близ Москвы! Ведь что-нибудь одно из двух: она или русская, наследница знаменитого княжеского дома, теперь по справедливости претендентка на русский престол; или персиянка, племянница персидского вельможи, воспитывавшего её и теперь производящего пенсию, от которой отказаться в настоящую минуту не только невыгодно, но и невозможно, так как денежки, полученные под баронский замок, уже на исходе?

   – Постойте, я узнаю о положении дел в России, – сказал барон Шенк. – Моя двоюродная сестра, девица Шенк, поехала в Россию с княжной ангальт-цербстской, которая теперь правит русской империей после смерти своего мужа. Она была тогда её камер-медхен, а теперь, говорят, государыня выдала её замуж и она стала одной из её любимых камер-фрау. Я напишу ей, и она мне расскажет всё, что там делается.

   – У меня также есть к кому написать, – прибавил, со своей стороны, барон Эмбс. Когда приезжал из России граф Шувалов, его звали Иоганн-Иоганн, то, соскучившись там от бесконечной верности царствовавшей тогда своей покровительнице, он в Гамбурге захотел поразвлечься. А как всё это необходимо было сохранять в тайне, то он и доверился только своему камердинеру, французу Дюпре. Камердинер этот был мой приятель, через моего отца деньги в гамбургский банк переводил. Он ко мне. Мы и устроили графу два-три свидания с одной из первейших гамбургских красавиц. Тогда и сам граф ко мне очень и очень благоволил, обещал отплатить, если я приеду в Россию. Камердинер этот до сих пор у него, и думаю, что он меня не забыл.

   – Прекрасно! – заметила Али-Эметэ. – Но мы этим всё же не разрешаем вопроса о моём персидском дядюшке и моей пенсии. А по-моему, господа, вопрос слишком важный, чтобы можно было оставить его без внимания.

   – Ещё бы! Особенно теперь, когда деньги за векселя, по нашим расходам, почти на исходе! – сказал барон Эмбс.

   – Только вопрос: как же это разъяснить?

   – По-моему, очень просто: я поеду к польскому Послу и попрошу у него объяснения. Он не может не сказать мне того, что непосредственно ко мне относится. Кстати, спрошу, когда я могу прислать к нему своего министра финансов за пенсией.

   – Действительно, это самое лучшее, – заметил Шенк. – Посол не может не знать, откуда и почему он получает пенсию.

   – Хорошо – ехать, только как же ехать, – спросила Али-Эметэ, – как княжна Владимирская?

   – Разумеется, – отвечал барон Эмбс. – Ведь посол сам бумаги привёз и приезжал рекомендоваться княжне Владимирской. Ехать иначе было бы даже невежливо. Выйдет, будто ему не верят, когда в руках княжны даже есть паспорт. Чего же ещё? Он же говорил, что и пенсия-то высылается на имя княжны Владимирской. С какой же стати мы сами будем выказывать тут сомнение? Весьма может быть... – продолжал Эмбс, расхаживая по комнате и стараясь развивать этот вопрос казуистически. – Ведь мы не знаем действительного происхождения нашей прелестной персидской княжны; не знаем, кто такой и откуда родом её дядюшка, Сипех-Селар или как его? Поэтому не может быть и сомнения, что он-то и был князь Владимирский, скрывшийся из России в Персию от преследований, как опасный претендент на русский престол. И опять, мало ли было случаев, что один брат, например, служит во Франции, а другой в Испании или в Германии. Вот хоть бы и у нашего маршала графа де Сакс родной брат, говорят, находится на австрийской службе. Так и князья Владимирские могли служить один в России, другой в Персии. По смерти княжны Владимирской, единственной дочери первого, служившего в России старшего брата, воспитывавшейся вместе с Али-Эметэ и бывшей ей двоюродной сестрой, хотя ни та, ни другая этого не знали, титул и права её могли перейти к ней, дочери второго брата, хотя она воспитывалась в Персии, у третьего брата, который почему-либо не может или не желает принять эти права на себя; может быть, потому, что, будучи уже человеком пожилым и бездетным, не желает покинуть Персии. Смерть же княжны Владимирской подтверждается несколькими, вполне достоверными свидетельствами. В чём же тут может быть сомнение?

Это длинное рассуждение барона Эмбса было прервано докладом человека.

   – Его священство, приор ордена отцов иезуитов, аббат Флавио д’Аржанто!

   – Проси! – отвечала Али-Эметэ, оправляясь на диване.

Барон Шенк и Ван Тоуэрс, или барон Эмбс, отошли в сторону.

Обе половины дверей отворились, и тихим, вкрадчивым шагом вошёл известный уже читателю отец Флавио д’Аржанто.

VI
ПРУЖИНЫ И ПРУЖИНА ПРУЖИН

Было два часа дня, когда к отелю, занимаемому польским послом графом Огинским, подкатило великолепнейшее, раззолоченное, обитое голубым левантином, с золотыми шнурами и кистями, ландо, на шестёрке цугом. Сквозь зеркальные стёкла, вставленные в боковые стенки блестящего экипажа, виднелось, что на задней скамье ландо сидела молодая и прелестная дама, а напротив, двое великолепно одетых по тогдашней французской моде, в бархатных шитых золотом кафтанах, мужчин. Карету сопровождали стоявшие позади двое арапов, в белых чалмах и красных куртках, обшитых золотым позументом, и четверо жокеев верхом.

Пока один из арапов объяснялся со швейцаром, жокеи соскочили с коней и двое из них стали около дверец ландо. Они помогли выйти из кареты даме, когда швейцар с почтительным поклоном передал ей, что его сиятельство посол дома и принимает. За ней вышли и мужчины. Один из них пошёл вперёд, чтобы передать для доклада титул и имя прибывшей, а другой шёл за дамой, приняв от неё горностаевую мантилию, которая была на неё накинута и в которой она вошла на подъезд, и поддерживая её шлейф.

   – Её светлость владетельная принцесса Владимирская-Суздальская-Зацепина Елизавета II, при ней гофмейстер и шталмейстер её светлости, бароны Эмбс и Шенк! – передавал вошедший секретарю посла, который бросился опрометью докладывать, пока княжна тихо проходила площадку перед лестницей, оправляя свои великолепные гипюры.

Метрдотель, камердинер и секретарь почти одновременно подбежали к гофмейстеру княжны, передавая ему приглашение посла. Тот поспешил передать его княжне, заняв место позади неё, рядом с товарищем. После них вошли на подъезд двое жокеев и арап. Другие жокеи и арап остались подле кареты.

Княжна с царственным величием поднималась по лестнице, встречаемая и сопровождаемая поклонами прислуги графа Огинского.

Но она не успела ещё ступить на последнюю ступень лестницы, как граф спешил уже ей навстречу.

   – Вы осчастливили меня, ваша светлость, княжна, сделав мне честь... – И он сделал ей почтительнейший реверанс, как бы самому христианнейшему королю Франции. Княжна протянула ему обе маленькие ручки, которые тот, видимо, с удовольствием поцеловал.

Они вместе вошли в аванзалу.

   – Позвольте представить вам, граф: мой гофмейстер – барон Эмбс, мой шталмейстер – барон Шенк!

   – Я завидую вашему счастию, господа, служить при княжне, которую все мы готовы признать королевой красоты: это такое счастие, – проговорил любезно посол, пожимая обоим баронам руки. – Ваша светлость, позвольте просить вас в гостиную...

Княжна пошла за послом. Бароны остались в аванзале, как между ними было условлено.

Настоящее положение их устроилось следующим образом.

После того, как Али-Эметэ шутя сказала, что если бы ей досталось управление обширной империей, то она назначила бы заведовающего её денежными делами в настоящем Ван Тоуэрса своим министром финансов, а наблюдавшего за порядком в доме фон Шенка – министром внутренних дел, они нередко в шутку называли друг друга этими титулами. Княжна тоже часто поддерживала их шутку.

Когда отец Флавио приехал к княжне, заявляя, что, случайно узнав о её приезде в Париж, захотел навестить бывшую питомицу их учреждения, причём с иезуитской ловкостью рассказал о смерти бывшей тоже воспитанницы их коллегиума княжны Владимирской и тонко намекнул при этом, что, сколько ему известно, теперь и титул этот и капитал должны перейти к ней как её ближайшей кузине, то княжна шутливо заметила:

   – Я и в самом деле начинаю верить, что мне достанется когда-нибудь обширная империя, и я совершенно готова ею управлять. Вот и министры мои налицо...

   – Вашей светлости, я думаю, прежде чем придётся назначить министров для управления, необходимо установить свой штат для представительства вашего двора: гофмейстер, шталмейстер, камергер, мне кажется, для вас необходимы. Знаете, княжна, значение самой красоты возвышается высотой положения; а ничто настолько не поднимает положения из окружающей обстановки, как соответственный этому положению штат служащих. Если ваше высочество, – продолжал хитрый иезуит, – изволите войти в благотворные цели нашего ордена, то мы употребим все средства, чтобы это положение не было только фиктивным.

Сказав это, иезуит неоднократно обращался к барону Эмбсу, титулуя его превосходительством или называя гофмейстером.

   – После, когда восшествие ваше на престол будет уже совершившимся фактом, можно будет ваших придворных, шталмейстера, гофмейстера, сделать и министрами! – прибавил он, напирая опять на то, что смерть княжны Владимирской передаёт ей именно права, воспользоваться которыми зависит от неё.

На основании этих, осторожно высказанных замечаний и подчиняясь влиянию того искусства, с которым отец Флавио умел подстрекнуть самолюбие каждого, Эмбс и Шенк приняли придворные звания при княжне Владимирской, которую наделили титулом светлости и владетельной принцессы. Само собою разумеется, что, принимая придворные звания, они уговорились держать себя относительно её, особенно при посторонних, так, как бы они были действительно её подданные и принадлежали к её двору.

Визит графу Огинскому был первым опытом их в новом положении, и они старались всеми мерами выказать свои почтительные отношения к принцессе, признанной ими своей государыней. Впрочем, она и в действительности была государыня сердца каждого из них.

Понятно, что подданные без особого приглашения не могут идти туда, куда идёт их государыня, поэтому они и не пошли за послом, а остались в аванзале.

Хотя всё это было предусмотрено и рассчитано, но всё же они чувствовали себя в неловком положении и невольно рассуждали между собою о том, что они разыгрывают теперь роль старших лакеев, и у кого же? У своей любовницы!

   – Да. А если?

   – Хорошо, если бы, если... только что-то невероятно, и я, признаюсь, боюсь, – возразил Эмбс.

   – Ну, теперь бояться уже поздно; будь что будет! – отвечал Шенк.

Княжна между тем сидела в гостиной с Огинским.

Она говорила ему, что из доставленных им бумаг она убедилась, что за смертию старшей княжны Владимирской ей принадлежат . и титул, и права её, стало быть, ей должны фактически принадлежать Владимир, Суздаль и Зацепинск и другие города, хотя бы на правах вассальных, или удельных, как это говорят по-русски, – прибавила она, кокетливо улыбаясь и играя глазами, – хотя...

И это «хотя» при её улыбке было многозначительно.

   – Затем, видите, граф, – говорила она как-то сдержанно, – по близости своего родства с императрицей Анной Ивановной, я вправе рассчитывать и на дальнейшее своё возвышение. Но ведь нужно смотреть на жизнь практически. Для осуществления всего этого нужны прежде всего деньги. Поэтому, признаюсь, я была весьма обрадована сделанным вами сообщением, что мой дядюшка, богатства которого известны в Персии, обещается мне помогать. – Сказав это, она выждала, не скажет ли что посол, но как тот молчал, то она продолжала:– Вы меня извините, граф, но я не совсем понимаю и потому позволила себе просить вас разъяснить: какое отношение князей владимирских к Персии и каким образом один из моих родных дядей может быть персидским вельможей, тогда как другой был владетельным герцогом, вассалом русской императрицы?

Граф Огинский, не зная подробностей иезуитской махинации и откуда они взяли эту княжну Владимирскую, знал очень хорошо, что о Персии тут нет и речи. Он знал, что пенсия даётся от имени будто бы персидского дядюшки князем Карлом Радзивиллом, паном коханко, втянутым в интригу против России иезуитами, которые, приняв инициативу кого-то из русских вельмож, решились выставить против Екатерины новую претендентку на её права; знал, что этим можно помочь Польше, отвлекая мысли Екатерины к внутренним делам, при удаче же поколебав её могущество и, во всяком случае, заставив забыть проект прусского короля о разделе Польши. Но как говорить этого было нельзя, то он и не знал, что отвечать. По счастию, ему пришёл в голову рассказ, слышанный им когда-то от князя Андрея Васильевича Зацепина о том, как его дед, при Петре Великом, был в нетчиках, чтобы не стать с кем-нибудь в версту. Придерживаясь этого рассказа, он импровизировал целую историю о жестокостях Петра, о том, как он приказывал обливать холодной водой на морозе за небритие бороды и рубил головы за лишнее слово.

   – Ваш дедушка, – говорил он, – желая спасти свою голову и свою бороду, бежал от этих ужасов в Персию и был с почётом принят персидским шахом. Пётр лишил его за то Владимирского княжества, которое отдал, впрочем, его старшему сыну, служившему в его потешных, стало быть, бывшему одним из его любимцев. В Персии ваш дедушка своими заслугами приобрёл общее уважение. Он защищал Азов, когда Пётр сделал на этот город первый раз нападение, отстоял его и за это персидским шахом был сделан правителем Азова, или, как там его называли, султаном азовским.

Почему графу Огинскому пришёл в голову Азов и с какой стати он отнёс его к Персии, на это, разумеется, он не дал бы ответа. По всей вероятности, потому, что он весьма был не силён в географии Востока и не знал ни одного города в Персии, кроме, может быть, Тегерана; а Азов просто подвернулся под язык.

   – Младший сын вашего дедушки, родившийся в Персии, нынешний владетель Азова и первый сардар при дворе персидского шаха, и есть ваш персидский дядюшка, дающий вам пенсию, – продолжал он. – Он вновь стал русским подданным, когда Азов был взят русскими, и императрица Анна Ивановна, ваша тётушка, оставила за ним его державные права как подвластного себе вассала, может быть, по просьбе вашего батюшки, князя Владимирского, женатого на её родной сестре, Парасковье Ивановне, хотя ваш дядюшка службу свою при персидском шахе оставить не пожелал.

Объяснение графа Огинского, при полном незнакомстве ни с историей, ни с географией, ни с этнографией России и Персии и при желании ему вполне верить, могло показаться вероятным, поэтому и не было отвергаемо княжной. Впрочем, она понимала прекрасно и то, что отвергать его весьма для неё невыгодно. Принимая это объяснение на веру, она получает пенсию; отрицая же, остаётся при сомнительных надеждах, которые могут представляться только в виде летящего в небе журавля.

Поэтому, после нескольких секунд молчания, она сказала твёрдо, остановив на лице посла свой ласкающий, бархатный взгляд:

   – Я принимаю условия, поставленные завещанием последнего из князей Владимирских-Зацепиных, выйду замуж не иначе как за одного из прямых потомков русского князя Рюрика, не раздроблю имения и во всём буду поступать согласно желанию завещателя. Я обязуюсь также принять в основание своих действий указания, которые были намечены мне аббатом д’Аржанто. Вместе с тем я желаю знать: встречу ли я от кого-нибудь поддержку, если начну действовать как княжна Владимирская, желающая вступить в свои права?

Ока кокетливо перегнулась на диване, на котором сидела, смотря вопросительно на Огинского своими глубокими и как бы влажными глазами.

Граф даже вздрогнул от этого взгляда. Видимо, он был сам не свой от влияния этой чарующей, кокетливой красоты.

   – Начинайте, начинайте, княжна, – сказал наконец Огинский восторженно. – Разве может найтись человек, который отказал бы вам в поддержке и помощи? Что касается меня, то моя жизнь, моё состояние я бы с радостью...

Но среди этой восторженности своей Огинский вдруг вспомнил, что ведь он не только Огинский, но посол, и посол великой державы, находящейся, по несчастию, под ударами и рассчитывающей для спасения своего на его дипломатические способности. Он невольно остановился, подумав: «С ней, право, забудешь даже свою дорогую отчизну». Потом он продолжал уже сдержанно, в другом тоне:

   – Признаюсь, княжна, я не знаю таких, которые могли бы отказать вам в помощи. Если вы не найдёте себе поддержки здесь, во Франции, поезжайте в Польшу. У нас, на Литве, есть много вельмож, которые за честь поставят себе пожертвовать всем состоянием своим вам, вашим правам, вашей красоте. Вот хотя бы князь Радзивилл. Он, наверно, не пожалеет ничего. Притом же он, кажется, Рюрикович по роду, по крайней мере по женской линии, – прибавил он, улыбаясь, – так что, выйдя за него замуж, вы не нарушили бы условия завещания. Я говорю это, однако ж, против себя. Нет человека, который, видя вас, пожелал бы, чтобы вы вышли замуж за другого.

   – Вы шутите, граф, а мне нужно серьёзное и точное объяснение. Вопросы о соединении во мне персидского и русского происхождения и о поддержке, на которую я могу рассчитывать, составляют для меня в данную минуту положительно вопросы моего будущего.

   – По первому из этих вопросов я объяснил вам всё, что допускает моя память, и обещаю вам приказать составить меморандум, насколько буду в силах собрать сведения. Говорят, ваш дядюшка виделся сам с Радзивиллом, и они уговорились...

Разговор продолжался долго, долго, а два любовника, обращённые в придворных, расхаживали взад и вперёд перед запертой дверью, зная, что их царица сидит за этою дверью чуть ли не с первым ловеласом Польши. Как быть? Взялся за гуж, не говори, что не дюж! Зато княжна Владимирская всё устроила, всё обговорила с любезным послом, и за пенсией мог хоть завтра являться её гофмейстер...

Трубецкому, после того как он неудачно хотел присоединиться к отряду Екатерины ещё на походе, волей-неволей пришлось явиться к Екатерине. Он, не задумываясь, принял присягу. Государыня приняла его очень милостиво.

– Вы настаивали, князь, чтобы покойный император скорей короновался. Совершенно согласна с вами. Это должно быть первым действием вступающего на престол монарха, поэтому возлагаю на вас обязанности приготовить всё для моей коронации.

Трубецкой понял государыню: эти слова, милостивые, ласковые, возлагающие на него почётную и важную обязанность, указали ему, что, во время её царствования, он может рассчитывать на всё, даже на её милости, только не на власть. Царствовать ему при ней уж ни в каком случае не удастся. А Трубецкому не хотелось ничего, кроме власти. Он понял, что даваемое ему поручение, обозначая особое к нему доверие государыни и выказывающее её уважение к его знаниям, уму и распорядительности, есть вместе с тем и почётная ссылка. Он должен был ехать сейчас же в Москву, оставя открытое поле для честолюбивых замыслов другим.

Трубецкой повиновался. Но в душе его кипела буря, и, вызванный, под предлогом приискания богатой невесты, в Москву каким-то купцом Белобородовым, князь Дмитрий Васильевич Зацепин, снабжённый всем, что нужно, и наэлектризованный внушениями и обещаниями, отправился из Москвы в заволжские степи. Куда? Зачем? – никто не знал, кроме, говорят, князя Никиты Юрьевича Трубецкого, хотя в Москве Дмитрий Васильевич с ним и не виделся. Но ведь Никита Юрьевич любил делать всё так, чтобы комар носу подточить не мог; удивительно ли, что он не захотел, чтобы кто-нибудь знал, что он даёт средства на какую-то секретную экспедицию.

Недаром, однако ж, говорят, что судьба – индейка. Как смолоду князю Никите Юрьевичу удавалось всё и он объегоривал каждого, так теперь всё пошло навыворот. Князь Дмитрий Васильевич никуда не доехал, никаких целей не достиг, никакой экспедиции не совершил. По дороге на него напали черемисы ли, нагайцы ли, или свои русские разбойнички, и напали не по одиночке, не крадучись, а посреди белого дня и целой шайкой человек в пятьдесят, и князь вместе со всеми его сопровождавшими был зарезан. Разбойники не задумались перерезать всех с ним бывших, чтобы разговору меньше было. И сгиб таким образом наш родовитый кутила-мученик, сгиб ни за денежку. Не придётся ему больше ни псарей продавать, ни с молодым Бироном в карты играть и кучеров проигрывать; не придётся ни с дворовыми девками развратничать, одевая их Терпсихорами и помонами, ни богатой невесты отыскивать. Ну сгиб, так сгиб, от того хуже ли?

Хуже или не хуже, а над тем местом, где схоронили его со всеми его гайдуками и приспешниками, схоронили без всякого христианского напутствия, и теперь ещё, говорят, стоит чёрный, подгнивший, совсем наклонившийся, но не свалившийся ещё деревянный крест: дескать, помолись, христианин, за души убиенных! Да ещё, говорят, что воеводиха от пальца мёртвого князя Дмитрия Васильевича с ума сошла и сожитель её, воевода, целую свою жизнь о том вспоминал и плакал. Да, видите, убили их разбойники, да и ограбили дочиста, даже рубашки со всех поснимали; не сняли только с руки у князя Дмитрия Васильевича бриллиантовый перстень.

Понравился перстень воеводе, когда он на следствие с конвоем приезжал, велел снять; думал: «Жене подарю, у ней же руки жирные, полагаю, как тут впору будет».

А воевода с воеводихой были недавно обвенчаны и жили душа в душу.

Но перстень с мёртвого пальца не снимался. Делать нечего, велел воевода у покойника палец отрубить, да в шутку и привези к жене в подарок перстень вместе с пальцем.

Ругнула своего сожителя воеводиха за глупую шутку, но от перстня не отказалась, велела очистить его от пальца и принести к себе, а когда принесли – надела перстень на руку и забыла совсем о пальце. Князя Дмитрия Васильевича так без пальца и похоронили.

Только вот с той самой поры воеводихе стал всё покойник мерещиться; и во сне, и наяву покоя не даёт. Придёт покойник, поглядит таково ласково и скажет тихо:

   – Агафья Трифоновна, а где же мой палец?

У Агафьи Трифоновны волосы дыбом, а он всё своё, да таково жалостливо:

   – Ты перстень возьми, Агафья Трифоновна, а палец отдай! Ну зачем тебе мой палец?

Агафья Трифоновна закричит благим матом, а покойник говорит ещё тише, ещё жалобнее:

   – Не кричи, Агафья Трифоновна, а лучше скажи: где же мой палец?

«Что делать! – сказал себе Трубецкой, когда узнал о смерти Дмитрия Васильевича. – Неудача, полная неудача! Нужно другого поискать, да где такого другого сыщешь? Кутила был, но храбр и умён! Делать нечего, пока кто-нибудь попадётся подходящий, нельзя ли что-нибудь поделать с Иванушкой?»

Думал об этом Никита Юрьевич, очень думал, и не только думал, но и подвохи разные подпускал, но Только так подпускал, чтобы именно комар носу подточить не мог.

Ещё о чём думал Никита Юрьевич, очень думал, это – зацепинские капиталы.

«Ведь это состояние громадное, – рассуждал про себя Никита Юрьевич. – Это уже не состояние, а богатство, царское богатство! Меня называют богатым, но я, со своими десятью детьми, просто нищий против такого богатства. Теперь оно дошло, надобно полагать, миллионов до сорока, не считая художественных вещей. А дома, а дачи, особенно Парашино... Постой, посчитаем: 22 тысячи душ, кому не надо, тот пять миллионов даст, особенно если продавать по частям; имения все богатые, в плодородных губерниях; завод на Каме – ну, миллион; кажется, земли одной прирезано что-то около 300 тысяч десятин. Теперь по билетам несомненной твёрдости в иностранных банках: амстердамском, гамбургском, английском и венецианском – лежало тогда, вот из завещания нарочно выписал, 8700000. Прошло с того времени двенадцать лет, нужно считать их, по крайней мере, в 14 миллионов, а может быть, и больше. Теперь доход с имений: каждый год вносится в те же банки по 375 тысяч, что в продолжение 12 лет составило, ну, бедно, миллионов пять; да завод вносит, не знаю сколько, но, верно, тысяч 60– 70, и также двенадцать лет. Да вот ещё есть особые счёты с прусским королём, с герцогом вольфенбютельским да с владетельным князем лимбургским; наверное, всего миллионов на сорок будет. Да дома в Петербурге и Москве, дачи... Что и говорить, страшное богатство! Что перед ним богатство Шереметевых, Строгановых, Черкасских. И, главное, что всё больше в денежных капиталах, которым не грозят ни побеги крестьян, ни мор, ни голод... Да! С таким состоянием нам не страшна была бы и Екатерина! Ведь капитал – это сила, и ещё какая сила-то! Мы тогда и с нею, пожалуй, посчитались бы, и ещё как бы посчитались!

Хорошо, если бы было можно эти капиталы заполучить или хотя приблизить, не мне, так моим... Только как? Любопытно знать, приняла ли воспитывавшаяся в Париже княжна поставленные завещанием условия; можно бы Петра в Париж послать, не понравится ли? Он же у меня молодец! Правда, там в условии поставлен Рюрикович, да мы это переделаем! Ну а если княжна условий не приняла, тогда Юрий Васильевич Зацепин прямой наследник, и говорить нечего! Его разве с Катей сблизить? Молода, правда; но год, другой пройдёт – и, не увидишь, будет невеста настоящая, а князь Юрий Васильевич не женат и, говорят, очень жаден. За дело о наследстве он взяться не сумеет и не выиграет его никогда. Можно с ним поговорить и условиться. Мало ли, и в четырнадцать лет замуж выдают. Нужно об этом подумать. Кусочек-то лакомый!»

И думал Никита Юрьевич, устраивая всё для коронации Екатерины и стараясь в то же время подыскать случай ей ножку подставить, действуя не от себя, а так, через своих многочисленных агентов в Петербурге и Москве и во всех концах России, и в таком виде, что агенты эти сами не думали, что они действуют под руководством князя Никиты Юрьевича и в его пользу.

* * *

Въезд в Москву Екатерины для коронации поражал своей торжественностью.

Сотни тысяч народа ждали государыню. Триумфальные арки, депутации, приветственные речи встретили её поезд. Вдоль всего предназначенного пути была устроена шпалера из цветов и зелени. За шпалерой стояли разукрашенные, устроенные каждым домохозяином, галереи для зрителей. С одной стороны улицы на другую были перекинуты и висели фестонами гирлянды из цветов и зелени; везде виднелись, украшенные лаврами и цветами, вензеля Екатерины.

Все дома по Тверской улице, по которой проезжала Екатерина из Петровского-Разумовского, где она перед въездом в Москву останавливалась, были драпированы материями, коврами, флагами, пуками лент, украшены аллегорическими фигурами. Окна, балконы, даже крыши были полны народом, приветствовавшим криками радости проезжавшую в золотой, украшенной драгоценными каменьями карете государыню.

Молодые девушки различных сословий, разряженные, разукрашенные, подносили ей венки и осыпали цветами её путь. На площадях встречали её депутации разных учреждений с поздравлениями, приветствиями, хлебом-солью, цветами и образцами товаров и продуктов местного производства. На папертях церквей её ожидало духовенство с крестами, хоругвями и иконами. Между тем звон сорока сороков московских церквей гудел в воздухе; сотни оркестров московских богачей и вельмож и хоры тысячи певцов сливались в торжественном гимне вступающей и заглушали собой гром салютующих орудий. Но всё это покрылось единодушным возгласом радостного народа, когда государыня вышла из раззолоченной кареты и распростёрлась ниц перед иконой Иверской Божией Матери.

– Да здравствует наша матушка, православная государыня, царица Екатерина Алексеевна! – вопил народ, заглушая и звуки музыки, и звон колоколов, и гром орудий...

Да, въезд был торжествен. Никита Юрьевич умел распорядиться. Но видно было, что и народ сочувствовал перевороту и не думал о том, кто, царствуя над ним, мечтал о своём дорогом Гольштейне.

Трубецкой действительно подумал и позаботился обо всём, чтобы государыне было хорошо и удобно. Её кабинеты, спальни, уборные были устроены так, что она могла не заметить, что она не в Петербурге, не у себя в Зимнем дворце; помещение для прислуги, для экипажей – всё это было устроено удобно и прекрасно. Не было возможности устроить в Лефортовском дворце, где государыня останавливалась, церкви. Трубецкой, имея в виду, что императрица, кроме чувств своей религиозности, захочет непременно, в виду коренного русского населения, выставить себя истинно православной царицей, для которой близость церкви необходима, придумал соединить дворец с прилегающей приходской церковью, посредством вновь построенной галереи. А как церковь та была холодная, то из части трапезы и пространств, образуемых пролётами сводов, он придумал сделать тёплые комнаты, выходящие окнами в церковь. Словом, им было сделано всё, чтобы императрица была совершенно довольна. И действительно, Екатерина рассыпалась перед ним в благодарностях.

Между тем в военных кружках, как Петербурга, так и Москвы, начинался разговор о принце Иоанне; говорили, что ведь он хотя и не короновался по малолетству, тем не менее он император законный, и по роду, как старший представитель дома Романовых, и по завещанию царствовавшей государыни. Правда, говорят, гвардия от престола его тогда отменила, так как его родители-опекуны в немцев очень верили и дали Бирону власть русский народ давить и мучить; но отменила она его для дочери Петра Великого. А нынешняя государыня что? Разве она Петра Великого дочь? Какое, она даже не русская!