Текст книги "Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы"

Автор книги: Сухонин Петрович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 44 страниц)

IV
AD MAJOREM DEI GLORIAM

Мы говорили, что красота Али-Эметэ остановила на себе внимание отцов иезуитов.

Первая мысль, которая им представилась, была, разумеется, что христианнейший король Франции, шестидесятипятилетний Людовик XV, смолоду записной любитель женской красоты, может увлечься ею.

Однако при всестороннем обсуждении столь важного предмета, как перемена королевской любовницы, отцы иезуиты пришли к убеждению, что дело это требует иного направления.

В то время над Францией царила маркиза Помпадур. Она была далеко уже не первой молодости и не блестящей красоты; но король к ней привык, и она умела заставлять его выполнять все её желания.

Министры, в том числе и герцог Шуазель, самый самостоятельный из министров Франции, в этот период должны были соображаться с тем, чего хотела маркиза, и ни в каком случае не смели идти ей наперекор.

Сумеет ли новая любовница, хотя бы и молодая и более прекрасная, поставить себя в такое же, можно сказать, царственное положение к королю – это ещё вопрос, да и какой вопрос!

Потом, маркиза Помпадур была такая верная, такая преданная и настолько суеверная католичка, что для них лучшей и желать было невозможно. Она была самая послушная духовная дочь, самая усердная выполнительница священных советов и наставлений их ордена, наконец, самая усердная ревнительница возвышения духовного влияния. Можно ли желать переменить её на какую-то персиянку, о которой они знают только одно, что она чудно хороша собой.

Но, не отстраняя Помпадур, не предоставить ли королю временное развлечение с редкой красавицей? Маркиза Помпадур давно уже не только потеряла право исключительности для развратного старика, но, можно сказать, держалась только тем, что сама старалась разнообразить его удовольствия, то рекомендуя ему какую-нибудь мещанскую невинность, то представляя его вниманию полную развратницу, готовую на всё.

Но и в этом отношении сближение Али-Эметэ с королём оказывалось для отцов иезуитов невыгодным.

Во-первых, кто поручится, что эта страстная сирена не прельстит и не увлечёт короля настолько, что он забудет и думать о маркизе Помпадур? «Она на это очень способна, – думали они. – А тогда, тогда...» Они уже решили, что такая перемена была бы для них слишком невыгодна. Во-вторых, что могут они выиграть от кратковременного сближения короля с Али-Эметэ? Ничего! Так из чего же хлопотать и навязывать себе опасность, в данное время особенно существенную, так как все парламенты стали решительно против иезуитов и их поддерживала исключительно королевская милость, направляемая к тому маркизой Помпадур.

Таким образом, рассматривая вопрос всесторонне, отцы иезуиты в вопросе сближения короля с Али-Эметэ пришли к отрицательному выводу.

Отец Флавио говорил:

– Нет, ни в каком случае мы не должны допускать, чтобы Людовик XV даже видел её. Но дело не в короле. Красота, сама по себе, есть тоже милость Божия. Мало ли в будущем может возникнуть вопросов, которые могут быть разрешены силой необыкновенной красоты? Первое, и король не вечен. Дофин, кажется, не в дедушку в этом отношении, а впрочем, кто знает, какое направление примет будущее дофина? Наконец, умереть может и Помпадур. Но что за бедность вымысла, что за ограниченность действий – кружиться около одного человека и думать, что всё наше, если этот человек у нас в руках. Разве нет других стран, других королей, кроме французского? Ареною наших действий должен быть целый мир. Разве, например, не было бы одним из самых блестящих действий нашего ордена, если бы, опираясь на всепобеждающую красоту, мы отъявленного вольнодумца, антихриста – ему же изготовлено место в самых глубинах преисподней, – прусского короля, тысячу раз проклятого Фридриха, обратили в верующего сына католической церкви и способствовали бы тем целые страны отторгнутых паств вновь обратить в лоно истины?

И, убеждаемые отцом Флавио, отцы иезуиты следили за Али-Эметэ до такой даже степени, что раза два-три от себя доставляли ей умеренную помощь в особо тяжкие минуты, под видом посылок от дядюшки.

– Теперь, – говорил отец Флавио, – наши ожидания были обмануты княжной Владимирской Она отказалась даже от миллионов, когда условия получения этих миллионов связывали её волю. Но, спрашивается, кто знает княжну Владимирскую? Кузен, который приезжал? Но он умер. Братья этого кузена никогда её не видали. Русские послы – Куракин, Кантемир? Обоих нет на свете. Настоятельница монастыря? Но она наша. Да она и не будет знать, в самом ли деле действует княжна. Она её не увидит, как не увидит её, разумеется, ни герцог де Прален, ни мадам де Куртней. Мадам де Куртней мы отправим в Рим, к кардиналу Альбани объяснить то величие, которое может осенить святейшего отца, если предположения наши осуществятся. А герцога?.. его назначим генерал-губернатором Мартиники. В его лета для него это будет очень лестно, полезно и нам. Если же они что-нибудь услышат, то в их мыслях весьма легко может составиться предположение, что скрывшаяся в Америку княжна появилась опять в Европе и действует своим именем. Между тем... – отец Флавио остановился, окидывая взглядом всю конференцию, которая слушала его в молчании. – Между тем, – продолжал он, – какая гроза в её образе может быть России, этому схизматическому царству варваров! Екатерина, выдерживающая хладнокровно вторую войну, невольно выйдет из своего самодержавного спокойствия, когда с одной стороны мёртвые встанут из гробов, а с другой – само небо, в образе дивной красоты, представит ей соперницу, которая, поддерживаемая нами, может потрясти самые основы, на которые только осмеливается Екатерина опираться. Вот задача, поистине достойная нашего святого братства. Откажемся ли мы приступить к этой задаче только потому, что она трудна?

   – Что же тут делать? – спросил дородный иезуит, хотя и старейший по возрасту, но тем не менее подчинявшийся вполне взглядам и проектам отца Флавио.

   – Оно хорошо бы, очень хорошо! – начал третий иезуит слащавым голосом. – Только дело-то очень трудное. Прежде всего спросим: действительно ли настоящей княжны Владимирской нет, или, что всё равно, она совершенно и навсегда отказалась от своих прав? Потом, положим, мы найдём желающую рисковать, мы и удостоверение ей достанем; но осуществление, практическая постановка вопроса, не представят ли неодолимые затруднения?

   – Зато как бы хорошо было снова в Московии повернуть всё вверх дном; может быть, на этот раз удалось бы и проклятую схизму уничтожить, – сказал четвёртый иезуит, видимо сочувствующий интриге уже потому, что она интрига, но только не усваивающий, как за неё взяться. – Первый вопрос: что делать, как тут поступить?

   – Очень просто, – отвечал отец Флавио, – заставим назваться княжною Владимирскою Али-Эметэ.

   – Хорошо сказано! – заметил слащавый иезуит. – Только как заставить? Не предложить же ей прямо: княжна Али, назовитесь княжной Елизаветой! Чтобы решиться на самозванство, и притом с целями весьма определёнными, нужны доводы весьма существенные и убедительные, особенно когда такое самозванство может быть ежеминутно изобличено. По моему мнению, не лучше ли сообщить этой персиянке, что она-то и есть настоящая княжна Владимирская и что перемена имён была сделана нами с целью предохранить её от козней императрицы Елизаветы и её преемников. Она поверит, потому что вообще всегда легко верится тому, во что хочется верить. Эта уверенность в ней поставит дело гораздо прочнее, чем предложение участвовать в заведомом подлоге. Прецедент есть. Вспомните о Дмитрии Самозванце.

   – Нет, с этой взбалмошной женщиной этот приём не годится, – возразил отец Флавио. – Дмитрия нужно было убедить в его царском происхождении, чтобы вселить в нём уверенность и отвагу; а у княжны Эметэ есть иное могучее орудие привлекать сердца – это её обаятельная красота, её чарующее кокетство. К тому же тогда нам нечем будет держать её в наших руках. А что она согласится на всё, порукою в том наш лучший союзник – нужда. Она мотовка в такой степени, что не может не нуждаться постоянно, не может не нуждаться крайне. По моему мнению, следует воспользоваться минутой такой крайности. Весь вопрос тут, я думаю, состоит в том, чтобы уверить её, что настоящая княжна Владимирская умерла, что её давно нет на свете, стало быть, и опасаться некого. Корабль разбился, или погибла от лихорадки, или краснокожие напали. Когда же Али-Эметэ уверится несомненно в действительности смерти княжны и будет знать, что уличить её в самозванстве некому, а что принятие на себя имени княжны доставит ей немедленные выгоды и даст большие надежды, то я не думаю, чтобы она стала долго задумываться.

   – Кто же ей может сказать об этом?

   – Сказать прямо – разумеется, никто! Но навести на мысль, направить мы все постараемся. Первое же слово, по моему мнению, должно принадлежать польскому послу.

   – Графу Огинскому?

   – Да, графу Огинскому. Естественно, что он должен изыскивать меры воспрепятствовать насильственному разделу своего отечества. Формалистика протестов им выполнена; но что такое пустая формалистика? Екатерина и Фридрих представляют собой силу, перед которой склоняется всё. Против силы тоже нужна сила; а имя княжны Владимирской, родной племянницы императрицы Анны, могущей явиться мстительницей за своего кузена принца Иоанна, будет, по-моему, такая сила, которая не может не озаботить Екатерину и не заставить её забыть всевозможные проекты о каких бы то ни было разделах. Не забудьте, что она царствует без прав, без всякого родства. В этом весь и вопрос, в этом вся и задача, из которой наше дело, смотря по обстоятельствам, извлечь надлежащую пользу.

   – И вы полагаете достигнуть успеха?

   – Не полагаю, а уверен! Деньги, которые она получила за вексель барона Шенка, проживутся весьма скоро, и она будет сейчас же у нас в руках. Граф ей скажет, что он получил из Персии деньги на имя княжны Владимирской. Мы доставим ей бумаги, из которых она увидит, то можно безопасно назваться этим именем; кроме того, увидит, что княжне Владимирской предстоит получить более ста миллионов франков, и поверьте – не задумается. А тут ещё в перспективе русский престол. Да это такая приманка, перед которой не устояла бы голова и с более твёрдыми убеждениями, чем хорошенькая, но пустая головка Али-Эметэ.

   – Точно, приманка завидная! – сказал слащавый иезуит.

   – К тому же и дядюшка на помощь явится, – продолжал отец Флавио. – Он присылает пенсию на имя княжны Владимирской. Принимаешь имя – получай деньги, нет – голодай, как знаешь! А мы всеми способами постараемся её убедить. Княжна Владимирская умерла, стало быть, кто бы ни назвался её именем, для неё вреда нет и нет никакой опасности. И чтобы при таких условиях она отказалась – не может быть, отцы и братия; поверьте, не может быть!

   – Откуда же дядюшкину помощь взять? – спросил иезуит, особенно сочувствующий интриге. – Король Станислав Понятовский теперь в таком положении, что совсем без денег. Да и во всей Польше, если выделить магнатов, проживающих русские деньги, да жидов, которые разнесли польские богатства по своим карманам, и всю остальную старую Польшу выворотить карманами вверх, то, пожалуй, ста тысяч не наберёшь!

   – В этом отношении мы должны озаботиться приисканием нужного человека. Найдём кого-нибудь из поляков же, ведь в их пользу хлопочем! Вот мне пишет брат Бонифаций из Вильны и указывает на князя Карла Радзивилла. По-моему, чего же лучше: и глуп, и богат, два достоинства. Собственно для нас ведь риску нет, особенно если Радзивилл возьмёт на себя издержки, а выигрыш может быть громадный, неисчислимый.

   – Помоги нам Боже и святой основатель нашего ордена потрудиться на пользу нашей святой церкви! – набожно сказал слащавый иезуит, складывая руки и приподнимаясь. – Дай Бог хотя на этот раз просветить схизматиков и приобщить их к великой пастве нашего святого отца.

Иезуиты составили протокол своей конференции с единогласной резолюцией: донести обо всём генералу ордена, секретно сообщить в Рим и начать действовать под руководством отца Флавио.

Затем все встали, прочитали молитву и, получив благословение отца провинциала, разошлись.

V
НЕ ВСЯКАЯ ОШИБКА ДЕЛАЕТСЯ НЕЧАЯННО

   – Признаюсь, граф, я не охотник до разных иезуитских измышлений. В таких случаях, по-моему, всего лучше ваше польское «не позволяем!», но подите сговоритесь с нашими политиканами!

   – Однако ж подумайте, ваша светлость, ведь это, можно сказать, политический разбой! Австрия берёт целое королевство, прусский король два княжества, о русской императрице и говорить нечего. Она прирезывает себе провинции, которые пространством не менее половины Франции. Этим Россия становится на севере решительно преобладающим государством. И Франция может смотреть на это хладнокровно? Может допустить это? Да ведь каждое такое присоединение есть прямое усиление её врагов. И она будет молчать без всякой пользы для себя? Ведь это даже не самоуничижение, это Бог знает что такое!

   – Я то же говорю! Не говорю, кричу, пропагандирую! Но что прикажете делать? Маркиза Помпадур от австрийцев себя не помнит; а Шуазель хоть и кричит о своей независимости, но, давно все знают, просто пришит к маркизиной юбке. Против них я положительно ничего не могу, потому что наш всемилостивейший король только и говорит теперь, что о своём спокойствии. Я как-то сказал, что если они берут, то и нам бы не худо, в виде возмездия, потребовать хоть Кёльн с Майнцем, что ли. Он мне отвечал на это: «На мой век хватит и того, что есть, а там... – и он махнул рукой. – Подумай-ка лучше о том, – продолжал он, – как бы нам повеселее сегодня вечер провести!»

Этот разговор происходил между ближайшим любимцем французского короля Людовика XV герцогом д’Егриньоном и польским посланником при французском дворе графом Огинским.

Герцог д’Егриньон был кутила, развратник, мот, человек без всяких нравственных правил, но человек светский и в большой силе, потому что был не только свидетель и участник, но большей частью составитель тех скандальных сеансов, которыми разнообразил свою старость царственный сластолюбец король Франции и о которых последние годы жизни своей он, можно сказать, только и думал.

Сеансы эти, устраиваемые д’Егриньоном вместе с маркизой Помпадур, были до того развратны и циничны, что едва ли не заставляли думать, что возвращаются вновь времена Нерона. Французский устаревший король, воспрещая своим подданным даже упоминать имя маркиза де Сада и его хроник, хотел в своих оргиях, кажется, превзойти их. Страстные представления и возбудительные эксперименты этих сеансов были иногда бесстыдны до отвращения.

Деятельный участник и составитель программ такого рода увеселений, герцог д’Егриньон был необходим королю как воздух или как сама маркиза Помпадур. Поэтому его сила и его влияние были понятны; понятно было и то покровительство, которое король ему оказывал в его борьбе с парламентами.

   – Дерзость этих чёрных колпаков непростительна! – рассказывал д’Егриньон. – Как вам покажется? Меня, герцога, решили судить. Слышите, кто же? Эти клерки, эти прокуроры, эти советники! Когда мне принесли о том повестку, я приказал запереть ворота своего отеля и принёсшего принять псарям в плети. Надобно было видеть, как он с повесткой в руках метался из стороны в сторону. А он у них числится значительным чиновником, как это называется: «исполнитель судебных решений». Запрыгал тут мой исполнитель, а псари за ним. Он ищет лазейки, как бы выпрыгнуть, не тут-то было, стена высокая и некуда; а псари так и жарят. Он изгибается, вьётся... Наконец, что, вы думаете, он выдумал? Полез на решётку ворот, да там и повис на своём платье. Тут-то уже потешились над ним в пять арапников, просто смех, пока не оборвался. Я приказал сказать, что всех их клерков, советников и прокуроров так же точно прикажу отодрать, если они осмелятся имя моё употреблять всуе...

   – И что ж они? – спросил Огинский, заинтересованный рассказом и думая: «У нас так же бы распорядились, если бы какой-нибудь поветовый суд вздумал прислать к Радзивиллу, Чарторыйскому, Сапеге, ко мне или к кому бы там ни было из наших... Впрочем, у нас и не вздумают...»

   – Они, что вы думаете? – продолжал д’Егриньон. – Не испугались! Составили решение, к участию в котором пригласили, к их стыду, несколько пэров. Этим решением я лишался титула герцога, звания пэра Франции и их парламентского членства, покровительства законов и чести. Слышите, они смеют рассуждать о чести! Будто они могут понять, что такое честь французского дворянина и герцога! Я приказал сказать президенту, что он будет высечен непременно, и не будь я герцог д’Егриньон, если я его не высеку!

   – А решение?

   – Король назначил «королевское заседание» и отменил весь этот вздор, приказав лично занять мне своё место, между пэрами и герцогами. При этом он оказал мне особую милость, надев на меня при них же орден Святого Духа; а уезжая, он подарил мне один бланк, который я могу употребить по желанию против любого члена парламента. Я ещё колеблюсь посадить председателя, потому что мне хочется, чтобы он прежде побывал в руках у моих псарей... Нет! Я могу говорить твёрдо, что король ко мне милостив, очень милостив. Но противу совокупного влияния маркизы и Шуазеля, которым помогают все их прихвостники и прихлебатели, я ничего сделать не могу!

Граф Михаил Огинский, тонкий, умный поляк и весьма сдержанный вельможа, хотя изнеженный и сентиментальный, как всё, что окружало тогда посаженного Екатериной польского короля Станислава Августа Понятовского, вполне сочувствовал герцогу в его стремлении уничтожить силу этих гражданских трибуналов. Он невольно улыбнулся при рассказе герцога, на который навёл нарочно, чтобы видеть, насколько действительно велико влияние д’Егриньона при короле. Из этого рассказа он убедился, что оно огромно, но что тем не менее влияние Помпадур и Шуазеля сохраняет своё значение.

   – Стало быть, – продолжал он, – единственная возможность сделать что-нибудь в пользу нашей несчастной Польши – это принять проект святых отцов, последователей Игнатия Лойолы, поддержав возникающие на юго-востоке России волнения с помощью самозванства, и таким образом главному нашему врагу дать занятие внутри самого себя?

   – При настоящих условиях это самое лучшее, хотя я и говорю, что не люблю иезуитских измышлений и не верю им. Но что прикажете делать, если эти люди ничего не хотят знать – было бы им спокойно. Маркиза как женщина – женщина и есть. Она всегда предпочтёт интригу прямому действию. А за маркизой наш высокоумный герцог готов тянуть всякую канитель, только бы не обращаться к парламенту за новыми налогами.

   – А тогда, если мы всё возмутим, взволнуем, Франция не откажет нам в своём содействии?

   – Всенепременно! Тем более что тогда выяснится размер силы, которой русские действительно располагают.

   – А король?

   – Король будет рад всякому унижению России, только ничего не предпримет до тех пор, пока не увидит, что осуществляемое предположение имеет шансы на успех. В последнем случае, разумеется, и он не задумается воспользоваться...

   – И вы его предупредите?

   – Да! Но он мне на первый раз поднесёт свой обыкновенный ответ, что даже большой дым не всегда обозначает пожар!..

На этом они расстались. Герцогу нужно было ехать в Малый Трианон, где готовились живые картины, а граф Огинский поехал отыскивать Али-Эметэ.

Али-Эметэ проживала в это время последние пятьдесят тысяч, которые выручила от продажи векселей барона Шенка, обеспеченных его богемским замком.

Обстановка её была прекрасна. Прислуга, ливреи, отделка комнат – всё было на большую ногу, на барскую стать, хотя далеко не такие, какие она желала бы и какие были у неё впоследствии. Взглянув, однако ж, на всё, становилось понятно, почему из двухсот пятидесяти тысяч франков, которые она получила за векселя, через четыре месяца у неё оставалось не более пятидесяти, особенно приняв во внимание, что на эти же деньги жили оба барона Шенк и Эмбс.

Подъехав к её отелю, посол велел о себе доложить: посол его величества польского короля при здешнем христианнейшем короле.

«Неужели мне нужно будет её убеждать? – думал Огинский, входя к ней. – Не полагаю! По крайней мере, из рассказа отца Флавио я могу думать, что она настолько умна, что сама поймёт и мне не придётся себя компрометировать предложениями...»

В это время камердинер княжны – она не переставала называть себя княжной, хотя в паспорте её было прописано только девица де Тремуль, – вежливый и образованный француз, проводил посла в гостиную.

«Эге! – подумал граф Огинский, оглядывая небольшую, но вполне изящную обстановку комнат. – Ясно, что она умеет жить! Тем лучше, тем лучше!»

Али-Эметэ вошла весело, любезно приветствовала посла, просила занять место на диване и сама села подле него, проговорив, что она давно слышала имя графа Огинского и очень рада лично познакомиться с послом такой великой и свободной нации, как поляки.

Огинский с первого взгляда был поражён её необыкновенной красотой и той чрезвычайной прелестью и грациозностью, которыми сопровождалось каждое её слово, каждое её движение. Тем не менее, по предварительно предначертанной себе программе, он начал говорить вежливо, любезно, но всеми мерами стараясь не дать случая себя перебить.

– Имею счастие представиться светлейшей княжне Владимирской. Я имею передать вам некоторые ваши фамильные бумаги, присланные мне из иезуитского коллегиума, где вы воспитывались, и притом заявить, что ваш персидский дядюшка, о котором вы, как добрая и почтительная племянница, так скучали, слава Богу, здоров! Он был в отлучке, послан персидским шахом усмирить Курдистан, – такое там небольшое, но довольно отдалённое графство есть, которое, пользуясь своей отдалённостью, нередко поднимает против шаха бунт. Теперь всё усмирено; ваш дядюшка, возвратясь с честью, надеется быть в отношении вас аккуратнее. Он возобновляет присылку вам пенсии на ваше, княжны Владимирской, имя, возвысив её, согласно теперешнему вашему положению. Вы счастливица, княжна: при таком вашем высоком происхождении, вашей красоте – и такое богатство!

Али-Эметэ при первых словах посла хотела было его остановить, сказав, что он ошибся, что она не княжна Владимирская, а только её сотоварка по коллегиуму; но это ей не удалось. Посол продолжал говорить и, видимо, желал, чтобы его выслушали. Она вспоминала при этом свою бывшую подругу, блестящую, спокойную, с ясными глазами, сверкающими каким-то холодным светом; вспоминала общее к ней внимание, рассказы о её богатстве. Под влиянием этого воспоминания она замечталась немного о своём детстве. А посол всё ещё продолжал говорить. Ей поневоле пришлось выслушать всё, что он хотел сказать. В словах посла её поразили два обстоятельства: первое – доставка ей бумаг, по которым княжна Владимирская, как говорил посол, должна получить большое богатство, если согласится принять некоторые условия; потом его объяснение о её пенсии от дяди, которая будет высылаться на имя княжны Владимирской. Она до того набедствовалась, не получая этой пенсии, особенно после того, как Ван Гоуэре бежал из Лондона, а Шенка ещё не было, что решилась слушать до конца, чтобы как-нибудь это получение не расстроить.

Посол не переставал говорить. Он описывал ей высоту положения князей Владимирских-Зацепиных, громадность их богатства, их родовитость и права на русский престол, по представительству старой русской династии и особо – по близкому родству с императрицей Анной. Он описывал всё это в таких ярких красках, что смутил бы, вероятно, далеко не столь пламенное воображение, каким обладала наша прелестная Али-Эметэ, которая заслушалась его до самозабвения. В её глазах рисовались уже великолепные раззолоченные дворцы, наполненные послушными рабами, исполняющими её приказания по мановению её руки; в её ушах раздавалась сладостная музыка славы и величия, которой встречает её войско; ей даже слышался восторг народа, поклонение которого своей царице доходит до боготворения. Она не помнила себя.

Наконец посол раскланялся и уехал, оставив бумаги в руках Али-Эметэ.

   – Да он с ума сошёл! – вскрикнула Али-Эметэ и расхохоталась. – Вот если бы мне и наследство также по ошибке отдали, то-то бы хорошо было! – И она весело засмеялась.

Вскоре пришёл барон Эмбс. Она, смеясь, стала ему говорить о посещении посла, о бумагах, правах на престол и, наконец, о возобновлении пенсии. Разумеется, тот пришёл в телячий восторг. Но когда она заметила, что ведь это только ошибка, то он стал возражать.

   – Отчего же ошибка? – сказал он. – Оттого, что была другая княжна Владимирская? Но это нисколько не нарушает возможности и тебе принадлежать к той же фамилии. Вон какая-то княжна Владимирская умерла. В газетах напечатано. Не твоя ли воспитанница? Может быть, ты двоюродная сестра ей, хотя и необъявленная, и к тебе теперь перешёл её титул. Нет, по-моему, тут ошибки нет и не может быть! Разумеется, нужно прочитать бумаги; к сожалению, они написаны по-русски. Ничего, мы переводчика наймём.

И они вместе решили, что если уж суждена ей столь высокая доля, то отказываться нечего, а нужно Бога благодарить. А если она получит всё, что ей следует, то и его не забудет и сделает хоть своим министром финансов.

Пока они мечтали таким образом об управлении империей, прибыл и барон Шенк. Рассказали о бывшем посещении посла и ему. Тот ещё более разинул рот от удивления. Чувствуя угрызения совести за промотанное имение и получив уже извещение о наложении секвестра на его замок, он невольно скучал, считая себя как бы преступником перед своими родными. И вдруг он слышит, что лёгкая, хоть и милая барыня, с которой он познакомился в Лондоне и к которой так страстно привязался, может быть ни более ни менее как царица всего Северо-Востока, о неисчерпаемых богатствах которого он слышал и читал чуть ли не в арабских сказках. Ему даже страшно стало от одной мысли об этом.

Он упал на колени перед своим идеалом, своей красотой, стал целовать её руки, ноги, поздравлять... и тут же, на случай успеха, получил назначение будущего министра внутренних дел.

После того как первые минуты восторга утихли, разговор перешёл к предметам более существенным. Затребованы были от барона Эмбса сведения о наличных средствах. Оказалось, что наличных средств было всего только 43 тысячи франков. Следовательно, назначение ежемесячной пенсии в 10 тысяч франков было как нельзя более кстати. Она поедет к послу и будет ездить каждый месяц и получать. На первое время им этого будет достаточно, так как главная обстановка уже сделана. А потом она получит имение. Но чтобы узнать об имении, нужно прочитать бумаги. И вот опять общая мысль всех трёх, естественно, обратилась к оставленным бумагам. Нужно перевести их во что бы то ни стало! Тогда узнается, какое отношение имеет её дядюшка в Персии к княжеству Владимирскому и какое право княжна действительно имеет на принадлежащее их роду богатство в России; наконец, узнается, какое она может иметь право на русский престол.

Оба министра новой царицы бросились искать переводчиков. Но где тогда было найти переводчиков и ещё с таких языков, как русский и персидский, в Париже, в котором и теперь даже многие плохо знают, Россия ли находится на месте Персии, или Персия на месте России, а тогда положительно думали, что Россия именно и есть государство, в котором когда-то царствовал Гарун аль-Рашид. Тогда переводчиков, знающих язык, можно было найти только у отцов иезуитов. К ним с разных сторон оба будущих министра и обратились.

Но с какой бы стороны ни пришло ходатайство по делу, порученному отцу Флавио, непременно всякая даже мелочь должна была представляться на его усмотрение. Уж такой иезуитский порядок. «Он знай всё и отвечай за всё». Отец Флавио должен был назначить и назначил переводчиков, вооружённых надлежащими внушениями, и указал, какими примечаниями и объяснениями переводы их должны быть снабжены. Он даже и этим не довольствовался и приказал прежде сдачи переводов княжне, для окончательной редакции, представить их ему.

В приложенной к переводам родословной род князей Владимирских был выведен прямо от Шемяки. Таким образом, близость его к московскому дому была очевидна.

Ещё рельефнее выяснилось право княжны по родству с царствующей императрицей старшей линии дома Романовых – Анной Ивановной. По представленному объяснению Иван Антонович значился погибшим во время переворота; линия Петра Великого отстранённою от наследства выборными всего народа; выход в замужество царевны Парасковьи Ивановны, родной сестры государыни, за владимирского князя Зацепина, бывшего будто бы старшим представителем линии владимирских князей и владевшего Владимиром на правах державства, по особой будто бы грамоте царя Алексея Михайловича (видимое смешение с грамотой на державство князей Трубецких), данной будто бы ради прекращения домогательств на престол прежней династии, – был будто бы не морганатический брак, а политическое слияние двух старших линий обеих династий, для единства престолонаследия и прекращения всякого рода династических недоразумений и препирательств.

Само собой разумеется, что в этом объяснении, что ни слово, то была ложь, но ложь, составленная столь искусно, что могла ввести в заблуждение даже и знакомого с династической историей русских государей, не только Али-Эметэ; что же касается до последней, то ей права княжны Владимирской на русский престол представились совершенно несомненными.

Теперь другой вопрос – об имении. Но не говоря уже о правах родной и единственной дочери на имение после отца и матери, не говоря о том, что и по законам майората, за прекращением мужского колена, наследство переходит в женскую линию, а братья Андрея Васильевича были показаны умершими, – права эти подтверждались ещё духовным завещанием последнего мужского представителя князей Зацепиных, утверждённых царствовавшей государыней, с тем только, чтобы княжна приняла условия, тем завещанием установленные. Условия эти: православная вера, нераздробимость имения и выход замуж за одного из князей Рюриковичей.

Для Али-Эметэ возросший почти вне всякой религии вопрос о православии не заключал в себе ничего существенного. Ей было всё равно, быть православной, лютеранкой, магометанкой или католичкой. Она готова была утверждать, что всегда была православной, о другой религии никогда не помышляла. Точно так же она готова была заявить, с надлежащей осторожностью, разумеется, что обязуется проводить идеи католицизма всюду, куда достигнет её влияние и где пожелают её руководители; стало быть, о затруднениях по вопросу о религии не могло быть и речи. Ещё менее moi затруднять её вопрос о нераздельности имения.