Текст книги "Убежище, или Повесть иных времен"

Автор книги: София Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 33 страниц)

худшие поступки властителей проистекают из пристрастий и предубеждений,

которые живут в их сердцах и уносятся ими в могилу.

Разрушительное действие времени оставило в повествовании пробелы,

которые порой лишь увеличивают его занимательность. Нерушимое почтение к

правде не позволяет мне заполнить эти пробелы даже там, где они наносят

ущерб повествованию. Сердцам представителей обоего пола, которых

природа наделила восприимчивостью, а жизненный опыт – утонченностью,

смиренно предлагаю это повествование, уверенная, что они найдут его достойным

своего внимания.

София Ли

Долгий и скорбный жизненный путь прошла я, и теперь, когда

сокрушено мое сердце многими горестями и иссякли в глазах

слезы, чтобы оплакать их, все мои помыслы обращены к

могиле, на краю которой я стою. Зачем же требовать, безмерно

великодушный друг мой, чтобы вновь я пережила свои

несчастья? Такова была особенность судьбы моей, что, хотя познала я

и в муках утратила все те привязанности и надежды, кои

возвышают и украшают род человеческий, едва мое немощное

тело скроется во прахе, из которого вышло, как не останется

следов моего существования – разве что в уязвленной совести тех,

кто наметил меня как одинокую жертву, осужденную страдать за

преступления предков, ибо поистине не могла я сама заслужить столь плачевного

жребия в жизни, что прожила, и в смерти, что мне предстоит.

Увы! Ваша благосклонная привязанность требует моих воспоминаний, кои

вызовут к жизни печальные образы, схороненные в груди моей, и вновь

откроют кровоточащие раны моего сердца. Однако безграничное несчастье

таит в себе нравственный урок, и если эти страницы станут достоянием

читателей, то пусть научится человек, сетующий на малые невзгоды, быть

справедливее к своему Создателю и к себе самому, вследствие неизбежного

сравнения. Но не притязаю ли я дерзко на чрезмерную значительность, поучая

таким образом? Увы, докучность – дорого оплаченное право несчастных.

Моя жизнь началась событием столь невероятным, что лишь изложенные

далее обстоятельства могут склонить читателя к доверию. С той поры, как

обрела способность размышлять, помню я себя и сестру, одного со мною

возраста, в некоем жилище в обществе дамы и служанки, постарше ее. Каждый

день мы получали все необходимое для нашего существования и развития,

приносимое словно бы невидимой рукой, ибо редко случалось, чтобы я не ви-

дела рядом кого-нибудь из тех немногих лиц, что меня привычно окружали.

Наше Убежище нельзя было назвать пещерой, так как в нем было много

комнат, а каменные стены его явно были сложены человеческими руками, однако

каждая комната существовала особо, отделенная от других сводчатыми

переходами со множеством ступеней, а свет проникал сквозь окна с цветными

стеклами, так высоко расположенные, что мы не могли смотреть из них на

внешний мир, и такие тусклые, что солнечные лучи оказались для нас новы и

непривычны, когда мы покинули свое уединение. Эти подробности мы стали

замечать лишь по мере того, как созревал наш разум; поначалу же мы, в силу

привычки и неведения, довольствовались существующим, нимало не

задумываясь над тем, что нас окружало. Упомянутая мною дама звала нас своими

детьми и ласкала обеих с родительской нежностью. Она была щедро

наделена тихим очарованием, и неудивительно, что мы, не имея иного предмета

поклонения, любили ее всей душой. По утрам мы сходились в одной из комнат,

больше прочих, где некий в высшей степени достойный господин служил

молебен, всякий раз заключая его рассуждением о том, сколь благодетельно

затворничество. От него мы узнали, что существует страшное и обширное

место, именуемое миром, где горстка спесивых людей помыкает миллионами

обездоленных, направляемая несколькими людьми, хитроумными и ловкими;

что Провидение милостиво оградило нас от тех и от других; что

благодарность наша должна быть безмерна. Молодые сердца бывают исполнены

неясных порывов и слишком подвластны возвышенным и восторженным

впечатлениям. С течением времени незаметно росло влияние на нас этого человека;

мы видели в нем существо высшего порядка, чему немало способствовала и

его наружность. Вообразите высокую сильную фигуру в черном одеянии,

властную строгость обращения. Черты его были отмечены следами многих скор-

бей и печатью преждевременной старости, неизменно привлекавшей к себе

внимание. Пламенный и благородный взор, изящное достоинство, с каким он

встречал старость, покоряющее сердца торжественное звучание его голоса:

все это делало безграничным авторитет отца Энтони, как мы называли его

вслед за матушкой, которой, как мы понимали, он доводился братом. Он

обыкновенно обедал вместе с нами и затем исчезал до утра таким образом,

что мы не знали ни как, ни куда он уходит. В его отсутствие мы занимались

мелкими полезными делами или проводили время в беседах с нашей

матушкой, которая все свои силы отдавала единственной задаче – развивать и

воспитывать наши юные умы, ибо мира мы были научены страшиться. Она была

нашим миром, и вся нежная привязанность, на которую, как показало время,

так щедро мое сердце, была отдана ей и моей сестре. Годы и печали

сообщили усталую утонченность ее безупречно правильным чертам, в

нежно-гармоничном облике красота и элегантность, отвечающие самому требовательному

вкусу, соединялись с женской беспомощностью, которая, если она

неподдельна, чарует неотразимо. Нрав у нее был спокойный и ровный, а ум обогащен

обширными познаниями, которые она неустанно расширяла ежедневными

занятиями. От природы склонная к серьезным размышлениям и разделяя с ней

любовь к ее занятиям, я обычно проводила рядом с нею те часы, которые Эл-

линор отдавала своим игрушкам и Алисе, чья память хранила множество

чудесных сказок, столь милых детям. По мере того, как день ото дня ширился

круг наших мыслей, мы стали все чаще задумываться над своим

происхождением и своей затворнической жизнью. Мы знали, что отец Энтони постоянно

исчезает, но как и куда – было для нас непостижимо, ибо во всех своих

поисках мы не нашли ни одной двери, кроме той, что была общей для всей семьи

и отделяла нас от мира. Эллинор, чье живое воображение питалось

невероятными историями, выдумала, будто все мы находимся во власти некоего

великана; впрочем, ее неприязнь к отцу Энтони была так сильна, что временами

она высказывала опасение, не колдун ли он и не съест ли он нас в один

прекрасный день. Я имела на этот счет совершенно иное мнение: наше Убежище

казалось мне зачарованным кругом, обороняющим нас от злых людей, а отец

Энтони – нашим добрым гением. Часто мы, сговорившись, подступали с

расспросами к Алисе, но она, хотя и была, как водится у старых нянюшек,

привязана к нам обеим, а в особенности к Эллин, не поддавалась на те маленькие

хитрости, что диктует детям сама природа. Пытались мы время от времени

расспрашивать и матушку, но, смущенные ее серьезностью, всякий раз

отказывались от тщетных попыток.

Раз она исчезла на две недели, предоставив нас самим себе в месте

поистине безрадостном. Часть этого времени мы провели в новых поисках двери,

остальное – в ребяческих жалобах на матушкино отсутствие. Алиса, впрочем,

заверила нас, что оно будет лишь временным. Неукоснительно исполняя свой

долг, она всякий раз запирала наше жилище после обеда; несомненно, именно

в это время приходили в Убежище и покидали его все, кто имел в том

надобность. Так как я оказалась лишена своего обычного прибежища – книг, мы,

дабы скоротать, хоть отчасти, печальный досуг, условились поочередно

сочинять истории по многочисленным портретам в полный рост, украшавшим

парадный покой. Эллинор тут же придумала забавную историю о старике с

портрета, очень насмешившую нас обеих. Я обратила взгляд к следующей

картине, чтобы собраться с мыслями для рассказа. Там был изображен мужчина

благородной наружности в одеянии, название которого мне в то время было

неизвестно, но, как я узнала впоследствии, называемом латами. Шлем его

был в руках у пажа, и светло-каштановые кудри ниспадали на плечи. Его

окружало множество символов воинской доблести, а глаза, устремленные, как

мне казалось, прямо на меня, излучали тихую ласку. Чувство благоговения,

соединенного с небывалой нежностью, внезапно заполнило мою душу; язык

тщетно пытался выразить некую смутную мысль, и я склонилась головой на

плечо сестры. Моя милая сестра быстро обернулась ко мне, и светлый взор ее

был тот же, что на портрете. Все пристальнее я вглядывалась в нее и находи-

ла в ее чертах все большее сходство с человеком на портрете: когда она

хмурила брови, в ней было его достоинство, когда улыбалась – его нежность.

Благоговейный страх, преодолеть который я была не в силах, не позволял

мне сочинить историю об этом человеке, и я обратилась к следующей

картине. То был портрет молодой дамы в трауре. Черты ее выражали «глубокую

скорбь, а складки черного покрывала наполовину скрывали корону, над

которой она склонилась в горе. Если первый портрет вызывал благоговение, то

этот порождал в душе множество разнообразных чувств – трогательных и

нежных. Глаза наши невольно наполнились слезами, и, зарыдав, мы

бросились друг другу в объятия.

– Ах, кто же это может быть? – плача вопрошали мы в один голос. —

Отчего так трепещут наши сердца перед безжизненными холстами? Все, что мы

видим, несомненно, лишь часть некой великой тайны, так когда же, когда

настанет день, в который всему суждено разъясниться?

Рука об руку мы шли вдоль стен, обмениваясь мыслями о каждом

портрете, но ни один из них не заинтересовал нас так, как те два. Нам не

наскучивало разглядывать и обсуждать их: молодое сердце часто бывает всецело

поглощено какой-нибудь излюбленной мыслью посреди света и блеска огромного

мира – надо ли удивляться, что наши сердца так сосредоточились на одном,

заживо погребенные в столь тесных пределах? Не знаю почему, но мы жили в

присутствии этих двух портретов так, словно они понимали нас, и краснели

перед ними за малейшую провинность. Как только вернулась наша матушка,

мы тотчас кинулись к ней в объятия и, прерывая ее нежные ласки, засыпали

ее вопросами об этих портретах. Она посмотрела на нас, пораженная, глаза

ее наполнились слезами, и она попросила оставить ее одну и дать ей

собраться с мыслями. Вскоре она призвала к себе Алису и в беседе с ней,

по-видимому, почерпнула спокойствие, но тщательно избегала расспросов, стараясь

разнообразить наш досуг музыкой, рисованием, поэзией, географией и другими

изящными и поучительными занятиями. Стоило нам малейшим намеком

коснуться тайны нашего Убежища, она неизменно говорила:

– Подождите, милые мои девочки, подождите назначенного часа. Увы! За

ним может прийти час, когда вы пожалеете о былом неведении.

Осененные неясной печалью, шли годы, пока мы не подросли.

Простите, если я слишком долго задерживаюсь на этих воспоминаниях: их

немного, и они – единственное в моей жизни, на чем сердце позволяет памяти

остановиться. Поистине мы рождаемся на свет, чтобы создавать собственные

несчастья! Мы пускаемся в путь от порога юности, отважно и нетерпеливо, не

ведая о тех высотах и глубинах, что надлежит нам одолевать вопреки

враждебным стихиям, сгибаясь под гнетом самого тяжкого бремени – своей

неудовлетворенной души. Как часто с тех пор оплакивала я миг, когда

покинула Убежище, а ведь тогда я жила надеждой на этот мир! Всегда

заблуждаться – слабость рода человеческого, всегда оплакивать свои заблуждения —

наказание за них. Увы! Если бы мудрость можно было обрести без жизненного

опыта, как было бы счастливо человечество!

Отец Энтони со временем снискал наше расположение тем, что постоянно

выражал неудовольствие нашей жизнью взаперти. Он считал, что

затворничество ограничивает наш кругозор и не способствует успехам в учении.

Мы вторили его совету своими беспрестанными мольбами. Наша матушка,

которая как никто умела убеждать, не оставалась глуха к доводам других.

– Ах, дети мои, – не раз повторяла она, – на горе себе желаете вы

покинуть дом, о котором станете вспоминать с любовью, исполненной сожалений.

Возвращение в него было бы тщетно: вы утратите вкус к радостям,

оставляемым здесь, не обретя, быть может, ничего взамен. Однако храни меня Бог от

себялюбивой слабости порицать вас, даже для вашего блага. Вы увидите этот

хваленый мир. И пусть он всегда радует вас так, как порадует по первому

взгляду!

В бурном юношеском восторге мы кинулись обнимать ее, потом друг

друга.

– Наконец мы уйдем отсюда! – ликовали мы. – Наконец мы увидим много

людей – таких же, как мы!

– О чем вы говорите, дети? – воскликнула она. – Ах, как мало увидите вы

людей таких, как вы!

На следующий день назначено было наше освобождение. Не менее

пятидесяти раз мы складывали и перекладывали свое небольшое имущество,

единственно чтобы занять время до установленного часа. Когда он настал, мы были

призваны к нашему единственному другу. Она расхаживала взад и вперед по

комнате, по-видимому взволнованная некой тайной.

– Матушка! – воскликнула я. – Неужели вы горюете оттого, что мы будем

счастливы?

– Ах нет, Матильда! Я горюю оттого, что вы сейчас, как я думаю,

расстаетесь со счастьем. В этом счастливом уединении я могла заменить всех

утраченных близких вам, детям, которых удочерило мое сердце; я стояла между

вами и судьбой, равно благородной, мрачной и печальной. Увы, зачем

заставляете вы меня расстаться с вами и с вашей тайной? Зачем

вынуждаете сказать, что вы не должны более называть меня иначе, чем миссис

Марлоу?

– Никогда более не звать вас матушкой? – прошептала я со вздохом. —

Кто же тогда наши родители?

– У вас нет отца. Имя того, кто подарил вам жизнь, покоится в этой

груди.

– А наша мать...

– Жива, но не для вас. И более ни о чем меня не спрашивай: пусть то, что

ты узнала, научит тебя страшиться знания. Когда время того потребует, я

открою вам всю вашу историю. А теперь перестаньте плакать, мои чудные, мои

любимые девочки: я лишь не зовусь более вашей матерью, но сама я остаюсь

прежней. Всем, кто будет видеть нас, известно, что я никогда не была

замужем, – это и заставляет меня открыться вам. Но я смею верить, люди будут

полагаться на то, как поведу себя я, и примут вас под любым именем, которое

я вам дам. Причины, о которых вы узнаете позже, побуждают меня

неизменно держать в тайне Убежище, где только и могла я скрывать вас – обещайте

же мне обе никогда и никому не доверять этой тайны.

Пораженные торжественной сценой, мы чувствовали, как покидает нас

желание свободы: сами себе мы казались звеньями, выпавшими из единой

цепи творения. Между тем беспокойное воображение наше стремилось до

конца проникнуть в тайну, предчувствие которой заставляло нас лить слезы.

«Она жива, но не для вас». Слова эти эхом отдавались в моем сердце, когда

беззаботная радость порхала вокруг меня, и страх перед будущим своим

холодным дыханием губил восторг настоящего.

Мы дали обещание, о котором она просила, после чего она завязала нам

глаза, взяла за руку меня, а Алиса – мою сестру, и нас несколько минут вели

по многочисленным холодным переходам. Когда повязки с глаз были сняты,

мы увидели, что стоим под сенью величественной сводчатой колоннады. Мы

выбежали в сад, который она окаймляла, и как ярко было впечатление от

того, что предстало нашим глазам! Роскошный дом венчал вершину холма, а

вокруг раскинулась богатая и плодородная долина с разбросанными по ней

рощами и селениями, то полускрытыми густой зеленью, то теснящимися на

виду; между ними протекала река,

Солнце садилось среди клубящихся волн золота и пурпура, и мы не в силах

были отвести глаз от его слепящего блеска. Хотя мы часто читали и слышали

о лучезарном светиле, только Творец мог явить его нам во всей славе.

Воображение может превзойти чудеса искусства, но чудеса природы оставляют

воображение далеко позади.

Миссис Марлоу провела нас через Аббатство, которое правильнее было

бы назвать дворцом. Его возвели на руинах старого аббатства, разрушенного

во времена Реформации, и оно по-прежнему называлось именем Святого

Винсента. Его отличали готическое великолепие и изящество, и нам радостно

было узнать, что в миссис Марлоу, сестре нынешнего владельца, лорда Скрупа,

все слуги видели хозяйку. Нам были отведены роскошные покои в ее

апартаментах, и чары нового для нас мира, соединяясь с печальными раздумьями,

равно тревожили наш покой. Восход солнца, чей первый луч золотил наши

окна, пробудил нас. Когда я останавливаюсь на этих мелочах, время словно

замирает и прошедшее живо представляется мне. Тяжелые капли росы, эти

алмазы, которыми природа убирает себя, сверкающие в лучах, что скользят

по траве; различные животные, чье каждодневное существование словно

порождается присутствием светила; утренний хор пернатых созданий – все это

сливалось воедино, пробуждая в наших сердцах благодарность и покорность

воле Творца.

– Прими, о Господи, – восклицали мы, – благоговейную любовь двух сер-

дец, у которых только Ты и есть во всей безграничной вселенной. Удостой

своим благословением наше желание творить добро и дай нам на это силы, а

если лишь печаль коснется сердец наших, освяти ее смирением – с тем

чтобы, когда настанет для нас срок предстать перед вечностью, надежда могла

стать нам проводником!

Мы наблюдали с восторгом за резвыми оленями и, желая поиграть с ними,

тихонько пробрались в парк из комнаты миссис Марлоу коридором, который

она нам указала накануне. Каково же было наше удивление, когда мы

увидели, что создания, с которыми мы мечтали сблизиться, оказались крупными и

грозными животными, и, не убеги от нас они, нам пришлось бы спасаться

бегством от них; что каждая птичка страшится своего природного защитника;

что люди ведут постоянную войну со всеми, даже с себе подобными!

Может быть, я утомительно долго останавливаюсь на этих ребяческих

впечатлениях, но они, мне кажется, доставляют чистейшие радости нам в нашей

жизни.

Миссис Марлоу наняла для нас наставников во всех науках и искусствах —

лучших, каких можно было найти в этой удаленной от столицы местности. Ее

собственный пример сообщил нашим манерам ту элегантную утонченность,

что не достигается никакими нравоучениями. В силу своего положения мы

были чрезвычайно далеки от общества и без труда поняли, что именно

таково было желание миссис Марлоу, так как она часто выражала беспокойство

по поводу возвращения лорда Скрупа, который, как я поняла, был отправлен

в Гаагу в качестве посла королевы Елизаветы. Раз в неделю наши наставники,

слуги и крестьяне, населявшие поместье, сходились в часовню Сент-Винсент-

ского Аббатства, и это были наши единственные появления на людях. По

воскресным вечерам мы посещали келью отца Энтони, представлявшую собой

хижину, выстроенную для него лордом Скрупом (с которым он состоял в том

же родстве, что и миссис Марлоу) на краю большого леса, который

примыкал к господскому дому сзади. Здесь, пока нас потчевали простым

угощением, которому сама новизна придавала прелесть, разум наш развивался в

беседах о всевозможных возвышенных и поучительных предметах. Когда дела

благотворительности призывали миссис Марлоу, она всякий раз брала нас с

собой и раздавала милостыню исключительно нашими руками, при этом

побуждая нас добавлять понемногу от себя, соразмерно с нашими средствами.

Юность редко грешит скупостью, по крайней мере, насколько могу судить я

по склонности собственного сердца: самой большой радостью было для меня

получая – отдавать. И трудно представить себе, чтобы Милосердие могло

низойти на землю в более прелестном обличий, нежели миссис Марлоу. Когда

бедняк рассказывал ей о своих невзгодах, взор ее выражал нежную заботу,

которую редко можно увидеть и невозможно описать, а самое ее появление

приносило страдальцу такую радость, словно перед ним зримо предстал его

ангел-хранитель.

Так прошло три года, прежде чем вернулся лорд Скруп. Когда же он

вернулся, то сразу погрузился в политику, так что для нас единственным напоми-

нанием о его возвращении были разнообразные подарки, постоянно

присылаемые им из Лондона.

По-прежнему печальные слова «Ваша мать жива, но не для вас» звучали

порой в наших сердцах, по-прежнему мы желали отыскать наше былое

Убежище и с этой целью бродили по Сент-Винсентскому Аббатству с тем же

любопытством, с каким некогда бродили по Убежищу. Чем более мы об этом

раздумывали, тем более утверждались в мысли, что оно должно быть где-то

поблизости, но почтение, которое нам внушили торжественные

предостережения миссис Марлоу, налагало печать на наши уста, не давая расспрашивать

слуг, а бродить без присмотра нам не дозволялось.

Миссис Марлоу справедливо полагала в счастии достойнейшую цель

знания и не жалела усилий на то, чтобы убедить нас, что нет на свете судьбы

желаннее той, что уготована нам.

– Здесь, – говорила она, – вы равно свободны от тягот высокой и низкой

доли, здесь мир и невинность покоят ваши сердца и розами цветут на ваших

щеках. Да будет вам дано встретить тот час, коего никто не избежит, так же

не ведая и не возбуждая зависти, как сейчас. Ах, как непохоже это на грехи и

горести придворной жизни! Там нет порока более губительного для вас, чем

искренность, нет большего достоинства, чем лицемерие. Любовь и дружба

там не ведомы, а их имена лишь используют как ловушку для неосторожных.

Женщинам красота несет погибель, отсутствие красоты – оскорбительное

небрежение. Людские дары подменяют Божий дар, деньги признаются

единственным достоинством. Ах, неустанно, милые мои девочки, благодарите

Провидение за то, что вы далеки от всего этого!

Сознаться ли в своем тщеславии? Глядя в зеркало, я не верила, что

оказалась бы в небрежении даже при дворе. Я не имела перед глазами образца

для справедливого сравнения: крестьянки, которых мы видели, изнуренные

повседневными трудами, сохраняли в своей наружности лишь те следы

очарования, которые позволяли судить, каковы бы они были, живя в довольстве

и холе. Белизной кожи и тонкостью черт я могла сравниться только с

сестрой. Даже наши платья, хотя они часто были лишь из более тонкого

камлота, чем у них, так отличались покроем, что казались сшитыми совсем из

иных тканей.

Как ни склонны были мы использовать во благо советы той, что была для

нас более чем матерью, Небо не сулило нам счастья. Гром грянул внезапно

над нашими головами. Миссис Марлоу, единственная наша привязанность на

земле, более всех любимая, была сражена болезнью, тем более опасной, что

поначалу она не проявлялась бурно и потому не сразу была замечена.

Невозможно описать наше горе. Четырнадцать дней и ночей мы провели, стоя на

коленях по обеим сторонам ее постели, воссылая слезы и мольбы ко

Всевышнему. Из любви к нам она боролась с недугом, и он, оставив ее изможденной

и слабой, начал наконец отступать, но, несмотря на все усилия врачебного ис-

кусства, так и не был побежден вполне. Не успели мы опомниться от этого

несчастья, как гонец из Лондона доставил миссис Марлоу пакет, по поводу

которого она спешно призвала к себе отца Энтони. Некоторое время они

совещались, а потом послали Алису за нами.

– Дети мои, – сказала миссис Марлоу слабым голосом, – непредвиденные

обстоятельства вынуждают нас вновь удалиться в Убежище. Там сейчас идут

приготовления, чтобы принять нас. Вы уже в таких летах, что можете сами

судить о том, насколько важно скрыть его, и я не буду более окружать его

тайной. Но зачем же так унывать из-за временного ограничения? Если я, ради

вас, готова к тому, чтобы меня отнесли туда, как труп в усыпальницу, не

будете же вы столь невеликодушны, чтобы предаваться эгоистичным сетованиям?

Мгновенно устыженные этим благородным порицанием, мы собрали в

безмолвном смятении и горе свои платья и украшения и вернулись в ее комнату,

где нашли отца Энтони, старого слугу по имени Джеймс, Алису и

домоправительницу, которая, предварительно отослав прочих слуг, повела нас в

кладовую в нижнем этаже. Там она открыла шкаф, отвела в сторону его заднюю

стенку, и мы оказались в чулане, освещенном лишь нашими факелами. Затем

она подняла плотно пригнанную плиту пола, за которой открылись два узких

лестничных марша. По ним мы сошли вниз, расставшись с ней и надежно

запершись изнутри. Мы миновали несколько подземных переходов,

выстроенных на арочных опорах и предохраняемых от сырости с помощью воздуха,

который поступал через полые статуи, украшавшие сад, и наконец достигли

своей тюрьмы. Судите же, как я поразилась, обнаружив, что столь долго

разыскиваемый нами вход был дверью в точный размер того портрета, что

некогда пробудил во мне такие странные чувства, и закрывалась эта дверь с

помощью едва различимой пружины. Отец Энтони остановил готовое сорваться

с моих уст восклицание и тотчас направил меня к миссис Марлоу, чьи

бледность и недвижность, вызванные утомительным переходом, сделали еще

ужаснее эту тягостную минуту. Душевное ли смятение способствовало ее

недугу, был ли он изначально неисцелим – не знаю, но с момента нашего

возвращения в Убежище я чувствовала, в безмолвном горе, что она никогда не

выйдет отсюда живой. В этом заточении, лишенная свежего воздуха,

врачебной помощи и совета, она дала нам последнее подтверждение своей

великодушной привязанности, решительно отвергая наши мольбы.

– Уйдем из этого мрачного места, – говорила я, – хотя бы в хижину.

Зачем отягчать нашу потерю жестоким сознанием, что мы сами причастны к

этому несчастью? О, что может страшить нас более утраты той, кого мы

любим?

– Почему, почему, дети мои, – возражала она, – такой горечью наполняет

вас общий для всех удел? Мне ли, добровольно проведшей юность в

гробнице, страшиться оставить в ней свой прах? Вы знаете, что я не колеблюсь в

своем решении, к тому же, я думаю, когда Господь призывает нас, человеку не

уклониться от своего часа, как бы он того ни желал, как бы мудр он ни был.

Будь я взята от вас раньше, беда поистине могла быть тяжела для всех, но те-

перь, когда я передала вам знание жизни, остался лишь этот последний урок,

и тогда долг мой будет исполнен. Вы теперь можете судить обо всем сами;

полагайтесь на Бога, и Он вас не оставит.

– Увы! – отвечала я, обливаясь слезами. – Только в ваших глазах

находили мы подтверждение тому, что поступаем правильно. Как отличим мы

добро от зла, когда эти дорогие нам глаза закроются?

– Помни одно, Матильда, – торжественно промолвила она, – прежде чем

совершить важный шаг, обратись к сердцу своему в одиночестве. Бог

поместил в каждом сердце непогрешимого советчика, и если мы не слышим его

спокойного, тихого голоса, то потому лишь, что шум мирской заглушает его.

Тогда мы встретимся вновь и не расстанемся более; тогда пред Высшим

Судом скажу я с радостью: «Эти сокровища, о Господи, доверил ты моей заботе

незапятнанными – взгляни, такими же я возвращаю их».

С этими словами она приподнялась на своем ложе и прижала к сердцу

мою руку и руку сестры. Из глаз ее, обращенных к Творцу, струилось сияние.

Никогда я не видела такого одухотворенного лица: казалось, душа ее в этот

миг рвалась из своей прекрасной оболочки, чтобы влиться в сонм

сестер-ангелов.

– Матильда и Эллинор, – вновь заговорила она, – более драгоценные для

меня, чем дети, помните ли, что я некогда отклонила ваши вопросы, сказав,

что открою вам тайну вашего происхождения, когда час для того настанет.

Он настал. Увы! Тысячи мыслей вскоре встанут между вами и вашей

привязанностью к той, что нынче так мучительно тревожится о вас.

В безмолвной печали мы целовали ее руки.

– Разумеется, – продолжала она, – мой брат мог бы поведать вам вашу

историю, но есть в ней подробности, рассказ о которых требует женской

мягкости, дабы научить вас сострадать, не подражая. Из этого рассказа вы вполне

узнаете, что побудило меня к уединению и какими средствами оно было

достигнуто.

Вам уже известно, что я сестра нынешнего лорда Скрупа, но вам

неизвестно, что появлением на свет я обязана неразумному религиозному рвению

своей матери. Воспитанная в папизме, она, когда в душе ее зародилась любовь к

лорду Скрупу, задумала обратить его в католицизм. Она, как я часто

слышала, была хороша собой, а он – молод; он притворился, что сочувственно

относится к ее усилиям, и она удвоила старания. Она верила, что сердцем ее

движет лишь любовь к Богу, но лорд Скруп воспользовался этими моментами, и

она с опозданием поняла, что ради спасения его души погубила свою. Ее

родные, поощрявшие ее тем более, что отец мой, при его богатстве, был

превосходной партией, разгневанные за совершенную ею ошибку, вину за которую

им по справедливости следовало возложить на себя, заточили ее в четырех

стенах и обращались с ней крайне сурово.

В этой ужасной обстановке она разрешилась мною. Родные тотчас отняли

меня у нее, завернули в жалкие лохмотья и вместе с письмом, полным

ожесточенных угроз и попреков, отослали к моему отцу. Отнюдь не проявив того

безразличия к своим детям, что так свойственно большинству молодых

людей, он принял меня как первый дар Небес и, поручив надлежащим заботам,

сделал лицом не менее значительным, чем законная дочь и наследница его

поместий.

Между тем моя мать пребывала в полном неведении о судьбе своего

ребенка. Несчастная до глубины души, постоянно попрекаемая за бесчестье,

которое навлекла на семью, она решилась бежать к лорду Скрупу. Побег удался,

и в его доме она обрела сокровище, о котором не смела и мечтать, – свое

дитя. Но так как она не достигла совершеннолетия, родные, обнаружив, где она

скрывается, вновь вырвали ее из объятий моего отца, и я лишилась матери, не

успев почувствовать ее присутствия. Как часто мой отец раскаивался в том

зле, что причинил ей! Оно тяготило его всю жизнь и страшно терзало перед

смертью. Тщетно он пытался отыскать ее – с того часа они более не

встречались. Спустя несколько лет он женился, и жена родила ему сына —

нынешнего лорда Скрупа. Это обстоятельство не только не умалило его любви ко мне,

но, напротив, сделало меня еще дороже для него: он помнил, что у меня нет

иного состояния, кроме его щедрот, и нет иных притязаний, кроме права на

его любовь. Леди Скруп, не родив более ни одного ребенка, стала смотреть

на меня как на свою дочь, и несчастные обстоятельства моего рождения были

почти забыты. В такой обстановке я росла, ласкаемая всеми его друзьями,

хвалимая несравненно больше, чем того заслуживала, ибо с той поры, как

брат мой достаточно повзрослел, чтобы появляться в свете, отец сменил

Сент-Винсентское Аббатство на жизнь при дворе. Здесь мне представилось

множество партий, из которых отец просил меня сделать выбор. Я, однако,

никому не отдавала предпочтения, и, сознавая, что сердце мое слишком